- Мы отступаем по приказу короля, мой генерал, - возразила я. - Их войско слишком велико, но нас ждет подкрепление в Арфлёре.
Снова выстрелы. Снова крики.
- Черт тебя дери, у нас нет времени! - закричал капитан.
Я встала на четвереньки, изображая лошадь. Луи-Шарль вылез из-под кровати и сел на меня верхом. Я схватила свечу с прикроватного столика и протянула ему.
- Назад! Отступаем! - воскликнул он, размахивая свечой как саблей.
Мы бросились прочь из комнаты. Впереди и сзади нас бежали стражники. Мы поднялись по лестнице для прислуги и оказались в Зеркальном зале. Снова раздались выстрелы, затем разбилось стекло. Я выглянула из окна и увидела, что одного стражника застрелили, другого закололи насмерть. Кто-то держал копье с насаженной на пику человеческой головой, а женщины визжали и отплясывали ригодон.
Капитан остановился перед одним из больших зеркал и постучал по нему. Я было решила, что рассудок покинул его, но тут разглядела вдоль края зеркала дверные петли.
- Ваше величество! - закричал он. - Это капитан Барер! Я привел дофина. Ваше величество, откройте! - Он вновь постучал, но ответа не последовало. - Попробуем с другой стороны, за мной! - И капитан устремился к дальнему концу зала.
Добежав до дверей, он отправил трех человек проверить дорогу. Они тут же вернулись, со словами:
- Туда нельзя, мятежники уже в дворцовых покоях.
Мы бросились назад, но и с той стороны уже приближались крики. Мы попали в ловушку! Позолоченные нимфы бесстрастно смотрели, как мы мечемся в поисках укрытия. Нарисованные боги не мигая взирали с высоты. Наши отражения тысячекратно множились в зеркалах: дюжина солдат, девчонка в штанах да дитя со свечкой.
Капитан приказал своим людям подготовиться к бою. Они присели на одно колено с обеих сторон от нас и подняли ружья. Спасемся ли мы? Возможно, удастся справиться с первыми, кто сюда ворвется, но, как только понадобится перезаряжать ружья, остальные разорвут нас на части.
Луи-Шарль перестал выкрикивать приказы и выронил свечу.
- Алекс, мне страшно! - прошептал он и крёпко обхватил мою шею руками. - Мне не нравится эта игра.
Мой собственный страх был в ту минуту так велик, что я не нашлась, что ему ответить. Я даже не могла пошевелиться. Я вспомнила отрезанную голову на копье и окровавленные руки пляшущих фурий под окнами. Мое воображение рисовало, как эти руки тянутся к Луи-Шарлю, и это отрезвило меня. Я бросилась на зеркальную дверь. Она задребезжала под ударами моих кулаков.
- Откройте! Откройте же! Со мною дофин! Вы что, не слышите? Откройте!
Подняв какой-то стул, я с размаху ударила им по двери. Не знаю, как Луи-Шарль при этом удержался у меня на спине. Я продолжала размахивать стулом, а гул толпы со всех сторон нарастал. Я слышала, как капитан говорит своим людям:
- Спокойно, не спешить… Рано… Теперь готовьсь!..
Стул развалился на части. Я подняла ножку и принялась как безумная колотить ею по двери. И - наконец - дверь отворилась.
- Папа! - закричал Луи-Шарль.
- Луи-Шарль! - воскликнул король, подхватывая сына на руки. - Слава Богу, жив!
К ним подбежала королева. Стражники затолкали нас всех в потайную комнату, заперли дверь и загородили ее мебелью. Но что, если кто-то из толпы нас видел? Если они ворвались в зал до того, как мы успели укрыться?
Я стояла не дыша, ожидая, что в дверь вот-вот начнут ломиться. Король, тоже вне себя от волнения, пытался утешить рыдающую супругу. Оказывается, он отлучался, чтобы ее найти, потому и не слышал, как мы стучали. Королеву чуть не убили. Толпа ворвалась в ее покои, и она сбежала от них босиком по длинному коридору. Теперь она крепко прижимала к себе Луи-Шарля и Марию-Терезу. Но Луи-Шарль внезапно вырвался из ее объятий.
- Мама, папа, смотрите! - воскликнул он. - Алекс ранена! У нее кровь на руках!
Мои руки и впрямь были в крови. Я лишь сейчас это заметила.
- Она стучала и стучала, чтобы вы нас услышали, и разбила зеркало, - объяснил Луи-Шарль. - И порезалась.
Я вернулась во дворец, хотя разумнее было бы остаться снаружи. Я рисковала жизнью ради Луи-Шарля. Я изрезала руки и не чувствовала боли. Только страх. Не за себя - за него.
Мне кажется, тогда и началась революция.
Не в Париже. Не во Франции.
Во мне.
Когда я заканчиваю читать запись, мое сердце колотится. Я по-настоящему боюсь за них. Вдруг они не успеют спастись? Я чувствую страх, охвативший Алекс. На долю секунды я сама оказалась там, рядом с ней, бежала по ступеням к Зеркальному залу - и слышала, как крики толпы становятся все ближе и ближе.
Но кто был тот человек в треуголке? Тот подстрекатель у дворцовых ворот? Что случилось с Алекс, когда Версаль пал? Осталась ли она с Луи-Шарлем до конца?
Я переворачиваю страницу, чтобы поскорее узнать ответ, и успеваю прочитать пару абзацев, но тут в динамиках над головой раздается треск и голос сообщает, что библиотека закрывается через пятнадцать минут. Посетителей просят вернуть архивные материалы на стойку.
Что за фигня?
Я поднимаю взгляд. Очереди нет. Вокруг пусто. Ив Боннар складывает ящики на тележку. Люди, целый день работавшие в читальном зале, застегивают сумки, натягивают куртки и несут свои материалы к стойке. Смотрю на часы. 4:45. Я читала целых сорок пять минут и совершенно забыла, где я и зачем сюда пришла. И упустила возможность взглянуть на ноты Малербо.
Поверить не могу. Я что, была в глубоком трансе?
Я поднимаюсь, бреду к своему месту в читальном зале и убираю ноутбук с папкой и ручками в рюкзак. Женщина в жемчугах и в скрипучих туфлях поправляет криво стоящий стул, подбирает забытый кем-то карандаш и гремит дверью.
- Мы закрываемся через пять минут, - сухо сообщает она.
С другой стороны стойки Ив Боннар подкатывает к лифту тележку, и двери с шипением сдвигаются за ней. Одна за другой гаснут лампы. Я так зла на себя, что мне хочется орать. Завтра уже пятница. В выходные библиотека не работает. У меня остался один день. Всего один. Как все успеть за один день? С такими темпами я никуда не улечу в воскресенье.
Я засовываю дневник в рюкзак, и тут внутри меня звучит голос, который подсказывает исключительно странную мысль: все так, потому что этого хочет Алекс.
- Да, конечно, Алекс этого хочет, - говорю я сама себе. - Алекс, которой нет в живых двести с лишним лет. Я вконец спятила или как?
Последняя лампа гаснет. Читальный зал пуст.
Нет никого, кто мог бы мне ответить.
31
Лили вернулась.
Я за два квартала чую запах ее стряпни - пахнет сливочным маслом, луком, теплым хлебом. Прибавляю шаг, и уже через пять минут я наверху.
- Анди, это ты? - кричит она из кухни, когда я открываю дверь. - Ой, как хорошо, что ты пришла! Включай скорее телевизор, четвертый канал. Звонил Джи, их с Льюисом сейчас покажут по телевизору. Льюис сидит в парижской студии программы "Ажанда", а Джи будет в прямом эфире из Брюсселя.
- "Ажанда" - это что? - спрашиваю я, вешая куртку и бросая рюкзак на стол. Отец часто выступает по телевидению, но про такую передачу я слышу впервые.
- Это такое ток-шоу, вроде Ларри Кинга, - поясняет Лили.
Я включаю телевизор и сажусь на диван. Передача уже началась. Ведущий, Жан-Поль Кто-то Там, в хипстерских очках, читает вводный текст.
Лили входит с двумя мисками на подносе и передает одну мне.
Луковый суп. Мой любимый. С огромным хлебным кругляшом, покрытым сыром. Обалденно пахнет. Разламывая хлеб ложкой, я жду, когда представят отца и Джи, но первой гостьей программы оказывается Карла Бруни, которая рассказывает о своем последнем альбоме.
* * *
Пока Лили бегает на кухню за бокалом, Карла поет, потом идет реклама. После рекламы Жан-Поль уже сидит за столом напротив моего отца. На экране за их спинами - Джи крупным планом.
- Уважаемые телезрители и гости студии, прошу вас взглянуть на эту фотографию, - говорит Жан-Поль. Камера наезжает на черно-белый снимок, который он держит в руке. - Вы видите перед собой хрустальную урну. Но присмотритесь поближе. Все разглядели, что лежит внутри? Это сердце. Да-да. Человеческое сердце.
В студии раздаются удивленные голоса, кто-то ахает.
- Я тоже сперва так отреагировал, - продолжает Жан-Поль. - Это маленькое хрупкое сердце таит в себе большую загадку. Его история началась в Париже двести лет назад, в последние дни Французской революции, и, хочется верить, закончится здесь же, в Париже, в самое ближайшее время.
Камера снова показывает Жан-Поля.
- Кому принадлежало это сердце? - произносит он. - Некоторые утверждают, что не кому иному, как Людовику XVII, потерянному королю Франции. Почему сердце было извлечено из его тела? Как оно дошло до нас в сохранности после стольких лет? Чтобы ответить на эти вопросы, Французский королевский фонд пригласил всемирно известного американского генетика, доктора Льюиса Альперса, лауреата Нобелевской премии за достижения в области изучения человеческого генома, а также выдающегося французского историка Гийома Ленотра, автора "Либерти" - книги, признанной лучшим трудом по истории Французской революции. Сегодня вечером оба специалиста почтили нас своим присутствием.
Раздаются аплодисменты, и Жан-Поль Продолжает:
- Профессор Ленотр, давайте начнем с вас. Расскажите нам историю этого сердца. Каким образом оно оказалось в распоряжении Королевского фонда?
- Сердце было передано Фонду еще в семидесятые годы прошлого века потомками дона Карлоса де Бурбона, бывшего герцога Мадридского и дальнего родственника Людовика XVI. Их предок, хранивший это сердце с тысяча восемьсот девяносто пятого года, полагал, что оно принадлежало Людовику XVII, младшему сыну Людовика XVI и Марии-Антуанетты.
- В ходе Революции Людовика и Марию-Антуанетту заточили в тюрьму, а затем обезглавили, - поясняет Жан-Поль.
- Именно. После казни родителей Луи-Шарля содержали в тюрьме под присмотром жестокого человека, Антуана Симона, башмачника и члена одной из тогдашних провластных группировок.
- Почему мальчика держали в неволе?
- Может, я зря это затеяла, Анди, - вмешивается Лили, стараясь заглушить голос Джи, который описывает ведущему жизнь Луи-Шарля в тюрьме. - Хочешь это дальше смотреть?
- Да, хочу. Все нормально, Лили.
Хочу смотреть, хочу слышать. Хочу знать. Это сердце для меня - не просто грустный образ с фотокарточки. Оно настоящее. Я теперь почти знаю мальчика, которому оно, возможно, принадлежало. И девушку, которая о нем заботилась и рисковала всем ради его спасения.
- …то есть его фактически замуровали заживо, - заключает Джи.
- Господи, какой ужас, - морщится Жан-Поль.
- Да, это подходящее слово.
- И никто ему не помог?
- Со временем слухи о том, в каких условиях его содержат, поползли по городу, но возмущаться было опасно.
- То есть?
- Приведу пример, - говорит Джи. - После свержения Робеспьера в тысяча семьсот девяносто четвертом году к мальчику допустили лекаря, Пьера Жозефа Дезо. Когда он зашел в камеру, то обнаружил там, далее цитирую его заключение, "…ребенка, который смертельно болен и безумен, жертву преступного забвения, существо, пострадавшее от самого жестокого обращения, какое только возможно вообразить". Мальчик был грязен, одет в лохмотья и весь покрыт язвами. Он уже не стоял на ногах и едва мог разговаривать. Дезо был человеком добросердечным. Он возмутился тем, как обошлись с маленьким узником. Хуже того, он назвал это преступлением. А через пару дней некто из правящей верхушки пригласил лекаря на ужин, после которого он вернулся домой и умер в муках. Его отравили.
- Но его убийц призвали к ответу? - спрашивает Жан-Поль.
Джи в ответ смеется.
- Так ведь суд вершили те же самые люди, которые его отравили. Важно понимать, что Франция переживала тяжелое время. Речь шла о гибели и возрождении нации. Страна только что трансформировалась из монархии в республику путем долгой и кровавой революции. Многие по-прежнему ненавидели бывшего короля и все с ним связанное. Поэтому проявлять заботу о королевском отпрыске было крайне небезопасно.
- И что с ним стало?
- Он умер страшной смертью в возрасте десяти лет. Один из врачей, производивших вскрытие по имени Филипп-Жан Пеллетан, в буквальном смысле выкрал его сердце.
- И отвез его в Сен-Дени, потому что такова была традиция, я правильно понимаю? - уточняет Жан-Поль. - До Революции сердца королей бальзамировали и помещали в базилику Сен-Дени.
- Верно, была такая традиция, - кивает Джи. - Однако во время Революции базилику успели разграбить. Многие склепы вскрыли, а содержимое разбросали по улицам. Поэтому Пеллетан просто поместил сердце в стеклянный сосуд и залил спиртом до лучших времен, когда его можно будет захоронить в Сен-Дени как положено.
- Когда же наступили эти времена?
- Пеллетан так их и не дождался. Потом спирт выветрился, сердце высохло, а Франция вновь стала монархией. Пеллетан хотел передать сердце новому королю, но тому оно оказалось не нужно. Со временем его принял на хранение архиепископ Парижский. В тысяча восемьсот тридцатом году произошла вторая революция, и в дом архиепископа ворвались мародеры. Один из них разбил сосуд, в котором хранилось сердце, и оно потерялось. Несколько дней спустя сын Пеллетана вернулся туда, чтобы его отыскать. И ему это удалось! Он положил сердце в новую урну и запломбировал ее. Годы спустя сердце передали дону Карлосу де Бурбону. Он держал его в часовне при австрийском шато, где поселилась сестра Луи-Шарля, Мария-Тереза, - она выжила после тюрьмы. Во время Второй мировой шато разграбили, но потомки герцога успели вывезти сердце и, как я уже говорил, вернули его во Францию. Они передали его герцогу де Бофремону, куратору музея королевской семьи в Сен-Дени. Сердце поместили в склеп, где оно и находится по сей день.
- Фантастическая история, профессор Ленотр! Но если мы и так знаем, что сердце принадлежало Луи-Шарлю, то зачем вы здесь, вы и доктор Альперс? Ради чего Королевский фонд тратит время и деньги на анализы ДНК? - спрашивает Жан-Поль.
- Видите ли, дело в том, что мы не знаем этого наверняка, - отвечает мой отец.
- Но ведь в книгах по истории… - возражает Жан-Поль.
Отец его перебивает:
- История - это фикция.
- О, началось, - произносит Джи.
- Ого. Они что, и по телеку будут спорить? - спрашиваю я.
Лили пожимает плечами.
- А почему нет? Они же всегда и всюду спорят.
- Простите, профессор Ленотр, началось - что? - уточняет Жан-Поль.
- Мне просто было интересно, как долго он продержится, - смеется Джи.
Жан-Поль, неопределенно улыбнувшись, поворачивается к моему отцу.
- Доктор Альперс, вы сейчас высказали мнение научного сообщества, так?
- Отнюдь. До меня это же мнение высказывал Робеспьер.
Жан-Поль хочет снова что-то возразить, однако на этот раз его перебивает Джи:
- Да ладно тебе, Льюис, ты не можешь всерьез считать всю историю фикцией.
- Именно так я и считаю. История - это мифотворчество, которое складывается из субъективных трактовок и допущений, а наука опирается исключительно на факты.
- О да, факты! - Джи начинает горячиться. - Из коих явствует, что все мы - не более чем набор химических соединений. Только почему-то эти факты не отвечают на вопрос, кто мы такие!
- Отчего же? Если набор включает в себя генетический материал ДНК, то вполне отвечают, - парирует отец.
- Что-то ты сегодня не в меру зануден, Льюис, - замечает Джи. - Работаешь на камеру?
- Ты считаешь занудством то, что я не путаю романтические умопостроения с результатами анализа? - уточняет отец и тоже начинает горячиться. - И вижу разницу между правдой и фантазиями?
- В том смысле, что ты отрицаешь любую правду, которая рождается за пределами чашки Петри!
- Ай, да брось!
- Профессор Ленотр… - снова начинает Жан-Поль, но Джи его игнорирует.
- Возьмем сердце, о котором идет речь, - говорит он и наклоняется так близко к камере, что край стула того и гляди вонзится в экран. - Разве для нас в нем важно то, что оно состоит из каких-то определенных белков? Ничего подобного! Важен его исторический контекст! Важны те самые, как ты говоришь, "фантазии", которые его окружают. Важно, что мы знаем - или скоро узнаем, - что оно извлечено из тела беспомощного ребенка, которого революционеры заточили в темницу и лишили всего, что они же сами обещали остальному человечеству, - свободы, равенства и братства. Так вот, неописуемые муки этого ребенка - это великий позор для всех политиков, политтехнологов, ученых и прочих самоуверенных теоретиков, которые утверждали и по-прежнему утверждают, будто любая жестокость может быть оправдана революционными идеалами! - Джи откидывается на стуле, уставившись в камеру, но вдруг опять наклоняется и продолжает: - И, заметьте, ни один сраный анализ ДНК не выразит этого так красноречиво, как я!
Я чуть не поперхнулась. Сквернословие в прямом эфире государственного канала? Во дает.
Отец хмыкает:
- И он мне еще будет говорить, что это я работаю на камеру!
Они с Джи какое-то время продолжают препираться. Жан-Поль то и дело поправляет наушник.
- Как они умудряются оставаться друзьями? - спрашиваю я у Лили. - Они же все время ругаются.