Единственным местом, которого не коснулись перемены, оказался Пале-Рояль. В этом извечном прибежище бродяг и бунтарей теперь собирались самые радикальные революционеры. Демулен часто пил кофе в "Фуа". Дантон тоже здесь бывал. Он любил места, где хорошо кормили и где водились смазливые девицы. Я также видела Марата и Эбера, которые раздавали свои подпольные газетенки, с кем-то перешептывались, в кого-то тыкали пальцем. Здесь всякий мог говорить, что у него науме. Можно было даже перегнуть палку - обозвать короля идиотом, а королеву потаскухой, и это бы никого не смутило, поскольку Пале принадлежал богатому и могущественному герцогу Орлеанскому, которому никто не указ.
Я знала, что здесь можно заработать, читая Мольера, Вольтера и Шекспира, но долгое время не решалась, помня о встрече с герцогом в волчьей маске. Я не забыла его угрозу и его глаза цвета полуночи - и держалась подальше, ибо ни за что не хотела снова увидеть эти глаза. Но потом Бетт с младенцем захворали, и все заработанное в Версале ушло на лекарей. У меня не осталось выбора.
Пале встретил меня еще большей разнузданностью, чем прежде. Он кишел чудаками и факирами, картежниками, шлюхами и франтами. Облачившись в мужские штаны и шляпу, я каждый вечер устраивала представления во дворах Пале-Рояля. Подобно охотнику, я высматривала в толпе добычу и преследовала ее до конца. Я избегала всех, на чьем лице играла улыбка, оставляла пьяниц и любовников предаваться их утехам. От счастья мне было мало проку. Зачем счастливому человеку Шекспир?
Я выбирала роли в зависимости от публики. Для мрачных законников я становилась Гамлетом. Для изможденных конторщиков - Фигаро. Как-то раз я превратилась в Тартюфа и проводила епископа до борделя, и работавшие там девицы осыпали меня монетами.
В другой раз, читая Мольера, я заметила на углу седого старика, одетого в траур. Он был сутул и, казалось, не смотрел, куда идет. Я бросила Мольера и прочла монолог короля Лира над мертвой Корделией - тот самый, про собаку, лошадь и крысу. Старик хотел уйти, но, завороженный стихами, остановился и начал слушать. Его морщинистое лицо исказила гримаса боли. В выцветших глазах появились слезы. Когда я дочитала, он насыпал в мою шляпу целую горсть монет.
Еще помню случай, когда из лавки башмачника Годе вышла девушка. За ней слева и справа, как тюремщицы, следовали две женщины, по виду мать и тетка. Девушка шла с опущенным взглядом. Лицо ее было непроницаемо, но я уловила в нем напряжение. Ее руки в перчатках держали красивую коробку. Мне показалось, что в ней лежит пара шелковых туфелек для свадебного наряда. Девушке было не больше пятнадцати. Вероятно, влюбилась в учителя музыки, такого же юного и прекрасного, как она, но ее выдают за престарелого развратника с ручищами-окороками.
Я распустила волосы, сунула за ухо цветок и превратилась в Джульетту - и в таком виде подбежала к девушке. Мать хотела меня оттолкнуть, но я увернулась.
- Ночь темноокая, дай мне Ромео! - воскликнула я. - Когда же он умрет, возьми его и раздроби на маленькие звезды: тогда он лик небес так озарит, что мир влюбиться должен будет в ночь и перестанет поклоняться солнцу.
Губы девушки задрожали. Она достала кошелек и бросила мне монетку - ее похожая на горгулью мать не успела ее остановить. Это был бунт, акт неповиновения. Возможно, единственный за всю ее жизнь. Я поймала монетку и поклонилась девушке. Она улыбнулась мне сквозь слезы, и в тот момент я точно знала, что услышанные сегодня стихи останутся с нею навсегда, и даже много лет спустя, пока ее дряхлеющий супруг будет храпеть рядом с ней, портя воздух и бормоча что-то про расходные книги, она будет лежать, смотреть на звезды за окном и вспоминать эти строки.
Я зарабатывала достаточно, чтобы покупать хлеб и масло, а также лук, вино и курятину. И заодно дрова, чтобы все это приготовить. Хватало и на снадобья от хвори. Мать подхватила лихорадку, сестра с ребенком тоже. Взрослые кое-как выкарабкались, но младенец погиб.
Кончился ноябрь, наступил декабрь, а за ним пришел новый, 1790 год. Бывало, мне не удавалось заработать ни су: холодными мрачными вечерами люди предпочитали сидеть по домам. Но даже когда никто меня не видел и некому было мне заплатить, я все равно играла свои роли.
В такие вечера слова великих пьес предназначались для меня одной. Непрошеные, они поднимались из самого сердца, проскальзывали на язык и лились с моих губ. Благодаря им я - никто и ничто - превращалась в датского принца, в красавицу из Вероны, в египетскую царицу. Я становилась и горьким мизантропом, и отпетым лицемером, и дочерью чародея, и безумным королем-тираном.
Было темно, холодно и голодно. Мир был ко мне беспощаден. Но слова дарили мне такую радость!..
Порой я подставляла небу лицо, раскидывала руки - мне хотелось обнять зимнюю ночь - и громко смеялась от счастья.
Сейчас, вспоминая об этом, я тоже смеюсь. Но не от счастья. Нужно остерегаться показывать миру свои чувства. Ибо волки не дремлют.
Мне приходится оторваться от дневника, потому что она вновь возникает передо мной как живая. Перевоплощается то в Гамлета, то в Джульетту, то в Клеопатру - среди пустого двора, темной холодной ночью. Не для зрителей, для себя. Ее дыхание клубится на морозе, пока она фехтует с Лаэртом или танцует с Ромео. Ее бледные щеки раскраснелись. Она худенькая и плохо одета, но она вся сияет.
Я провожу пальцем по ее словам. По торопливым строчкам, написанным, пока она мучилась от боли и страха - пока скрывалась в катакомбах.
Каково ей было там одной, когда кругом холод и мрак и не с кем поговорить, кроме покойников?
Я никогда не была в катакомбах. Не представляю даже, какие там проходы, узкие или широкие. Можно ли в них стоять в полный рост или нужно нагибаться?..
И внезапно я понимаю, что хочу в катакомбы. Хочу быть там, где была она. Меня тянет туда так же сильно, как тянуло зайти в комнату Трумена, когда он умер. Посидеть на его кровати, рассматривая его вещи. Как тянуло побыть в кабинете отца, когда он ушел от нас, чтобы слушать, как íикают часы на его столе. Как тянуло прийти на кухню, когда мама перестала разговаривать, и зарыться лицом в ее брошенный фартук.
Я гадаю, где умерла Алекс. Возможно, в тех самых катакомбах, ведь Джи сказал, что гитару вытащили из-под груды скелетов. Среди них могли быть и ее останки. Как она умерла? Встретила свой конец в черноте подземных лабиринтов - или на гильотине? Или ей удалось спастись?
Краем глаза я замечаю быстрое движение и поднимаю взгляд. На соседний столик приземлился воробей. Он наклоняет голову и смотрит на меня блестящими черными глазками, пока женщина, сидящая за столиком и болтающая по телефону, не замечает его и не прогоняет взмахом меню. Воробей улетает.
- Желаете еще чего-нибудь? - спрашивает официант. - Круассан? Пирожное?
- Нет, спасибо. - Поднимаясь, я достаю из рюкзака кошелек.
Пора. Вход в катакомбы - на той стороне реки. Нужно туда добраться, пройтись по туннелям, а потом еще успеть вернуться в библиотеку, чтобы уговорить Ива Боннара меня впустить. Я убираю дневник в рюкзак, расплачиваюсь с официантом, хватаю вещи и отправляюсь в путь. Откуда-то сверху доносится чириканье.
37
Катакомбы не так-то просто найти. Будто их нарочно прячут.
Я выхожу из станции "Данфер-Рошро" и минут десять иду не зная куда, пока не встречаю табличку с указателем. Потом перебегаю транспортную развязку. Остается еще пройти мимо парка. Наконец вижу вход. К нему выстроилась довольно длинная очередь. С чего бы? Это же не могила Джима Моррисона. Джим Моррисон лежит на кладбище Пер-Лашез.
Я встаю за говорливым американским семейством. Их пятеро: мать, отец, мальчик лет двенадцати и две девочки постарше. Все чистенькие. На кроссовках ни пятнышка. У каждого поясная сумка, бутылка с водой, карта и витаминный батончик. Они одеты в прочные водонепроницаемые и непродуваемые куртки и, кажется, готовы к любым превратностям путешествия. Мистер и миссис Готовы-Ко-Всему и их потомство. Мальчик зачитывает из путеводителя:
- "К концу восемнадцатого века городские кладбища были переполнены, и разлагающиеся трупы стали угрожать здоровью горожан, превратившись в рассадники крыс и заразы. Смрад стоял непереносимый. Иногда кладбищенские ограды не выдерживали, и тела вываливались на улицы. Парижане жаловались все чаще, и наконец городские, власти приняли решение запретить захоронения в черте города и перезахоронить мертвецов в отработанных каменоломнях. Трупы сваливали на телеги, накрывали черной тканью и среди ночи увозили с кладбищ. За телегами шли священники, всю дорогу служившие заупокойные мессы…"
Мальчик продолжает читать. Очередь движется ужасно медленно. Я достаю дневник Алекс.
7 мая 1795
Я почувствовала чей-то взгляд. Кто это? Я оглянулась, но никого не увидела. Близилась полночь.
По пустым дворам Пале-Рояля полз туман. Я пыталась почитать Вольтера пьяному гуляке, но он предпочел высокой страсти страсть низменную, в объятьях костлявой шлюхи под колоннадой.
Часы на башне пробили полночь. Я наклонилась, чтобы поднять шляпу с монетами, - и вдруг разглядела блестящий золотой луидор среди тусклых су. Я стала озираться. Человек, бросивший луидор, должен был стоять неподалеку, скалиться и манить меня пальцем, как случалось уже не раз. Актрис часто путают со шлюхами. Но вокруг не было ни души.
Я представила, сколько всего можно купить на эту монету: кусок печеной утки, шерстяные чулки, унцию гвоздики - я люблю жевать гвоздику. Казалось бы, такие мысли должны согревать. Но меня била дрожь. Я торопливо собрала заработанное и поспешила прочь из Пале.
Какое-то время я шла по Сент-Оноре, потом свернула на Сент-Анн. Туман бледными пальцами обвивал фонари, скрадывая свет. Я прошла мимо клуба якобинцев со спящими окнами, потом повернула на Милль - узенькую улочку, где едва могла проехать телега.
И тут услышала шаги за спиной.
Это был он - тот, кто бросил мне луидор. И он, конечно же, хотел, чтобы я отработала деньги. Я развернулась, готовясь дать отпор.
- Кто здесь? Кто вы? - закричала я. В ответ тишина. И я решила, что это пьяница Бенуа с кухни "Фуа" вздумал надо мной пошутить.
- Бенно? - Опять тишина. Только шаги. Размеренные. Неторопливые. Уверенные, что достигнут цели. Если не сегодня, то завтра. Если не завтра - все равно скоро.
Уже тогда он следил за мной. Оценивал. Присматривался. Ждал.
Я чувствую на своем плече чью-то руку.
- Блин!.. - вскрикиваю я и чуть не роняю дневник. Это мальчишка, Готов-Ко-Всему Младший. - Извини, - смущаюсь я. - Что ты хотел?
- Вас зовут, - отвечает мальчишка. - Вон там, видите?
Я смотрю, куда он показывает. Побитое синее "Рено" на светофоре сигналит вовсю. Водитель, высунувшись из окна, машет мне рукой.
Это Виржиль. С его теплыми кофейными глазами и таким прекрасным лицом. И бархатным голосом. С ним в машине сидит Жюль. Спокойно, приказываю я себе, - но спокойствие дается непросто, когда сердце бьется на шесть восьмых.
- Я скажу, что вы за нами, - обещает мальчишка. Должно быть, он бойскаут.
Я успеваю пройти всего несколько шагов к перекрестку, когда Виржиль кричит:
- Лови! - В мою сторону летит компакт-диск в прозрачной коробочке. Я ловлю.
- Что это?
- Лучшие стихи в целом мире.
- Твои, что ли? - спрашиваю я - и чувствую себя дурой.
Виржиль закатывает глаза. Жюль начинает ржать.
- А как же айпод? - спрашиваю я.
- Дома оставил. Прости. Закину тебе сегодня, обещаю. Ты решила катакомбы посмотреть?
- Ну да.
- Дело хорошее, - кивает Виржиль.
Жюль начинает выть как привидение. Светофор загорается зеленым. Машины трогаются с места. Все, кроме машины Виржиля. Ему начинают сигналить.
- Ты будешь у Реми? - кричит мне Жюль.
Я качаю головой.
- Самолет в воскресенье.
- Ну так отмени его! - кричит он в ответ.
- Не могу, - отзываюсь я, надеясь изобразить сожаление - но получается отчаяние, - и смотрю при этом не на него, а на Виржиля.
Им продолжают сигналить. Из задней машины высовывается мужик и сыплет проклятьями. Виржиль отмахивается от него, и мужик опять разражается бранью, теперь в мой адрес. Мне совсем не нравится стоять на тротуаре посреди Парижа, перекрикивать машины и выслушивать ругань. Хочется оказаться где-нибудь в другом месте. Где тихо и безопасно. И где есть Виржиль. Хочется закрыть глаза и услышать его голос. Негромкий, низкий.
Он тоже смотрит на меня и, кажется, хочет примерно того же - или мне это мерещится?
- Позвони, - просит он. - Сегодня вечером, ладно?
Я киваю и стукаю кулаком его протянутый кулак. Жюль машет мне, и они уезжают.
- Спасибо, - говорю я мальчишке, возвращаясь в очередь. Она так и не сдвинулась с места. Переведя дух, я убираю компакт-диск в рюкзак и продолжаю читать.
38
8 мая 1795
Мне приходилось воровать - в основном еду или мелочи, которые можно обменять на еду. Я высматривала добычу, как сорока. Осенью 1790-го мать снова слегла, а у нас не было ни доходов, ни сбережений.
Я таскала картошку с телеги торговца, колбасу со стойки мясника, крала веера и табакерки в кабаках, где их оставляли нерадивые владельцы. Я выхватывала перчатки у рассеянных дам и обчищала пьянчуг. Воровала маленьких собачек и возвращала их за вознаграждение. Отрезала хвосты лошадям и продавала их на парики.
В тот вечер я плелась домой еле живая от голода, волоча мешок с реквизитом. За целый день в Пале я не заработала ни су - и тут мне на глаза попался этот коричневый кошелек, распухший, как дохлая крыса. Он лежал на краю стола, а его хозяин, отвернувшись, о чем-то спорил с подавальщиком. Могла ли я устоять перед такой легкой добычей?
Стражи из Пале не было видно. Я медленно пошла вперед, в кои-то веки довольная тем, как выгляжу: на нищего мальчишку-оборванца никто не посмотрит дважды. Я незаметно смахнула кошелек со стола. Он оказался удивительно тяжелым. Я отправила его за пазуху и спустя несколько секунд уже подбегала к воротам, но тут меня и схватили. Кто-то вырвал из моих рук мешок, кто-то другой швырнул меня об стену. Моя голова ударилась о камни. Перед глазами вспыхнули искры.
Я снова бросилась бежать, но меня опять поймали и швырнули об стену. Один из стражников держал меня за горло. Другой разорвал мою рубашку и забрал кошелек.
- Надо же, - усмехнулся он, хищно разглядывая меня, - это вовсе не пацан.
Я ударила его ногой, но стражник только рассмеялся. Мне было трудно дышать. Казалось, легкие вот-вот лопнут. Искры перед глазами стали меркнуть, все вокруг почернело.
И тогда я услышала голос:
- Довольно.
Стражник отпустил меня. Я упала на колени, жадно хватая воздух ртом.
- Пойдешь со мной, воробушек.
Я подняла взгляд. Передо мной стоял человек с убранными за спину черными волосами и золотым кольцом в одном ухе. Его глаза были цвета полуночи.
- А если не пойду? - спросила я, стараясь не выдать страх.
- Тогда пойдешь с ними, - он кивнул на стражников. - В Сент-Пелажи.
Сент-Пелажи - самая зловещая тюрьма во всем Париже. Я посмотрела на стражника, который разорвал мою рубашку. Он так пялился на меня, что я поняла: перед тюрьмой будет остановка в каком-нибудь грязном закоулке. Их четверо. Я одна.
И тут мне вспомнились слова бабушки. В детстве я любила уходить из дома без спросу - брела по одной улице, по другой, и так до реки. Иногда я отправлялась гулять аж за городские ворота - в поля, в лес.
- Настанет день - и тебе встретится сам дьявол, девочка, и ты не вернешься домой, - сказала она мне.
Все еще стоя на коленях, я потянулась за своим мешком.
- Брось его, - остановил меня герцог. - Он тебе больше не понадобится.
И я поняла, что тот день настал.
10 мая 1795
Резиденция герцога Орлеанского напоминала дворец в миниатюре. Или лампу джинна изнутри. Повсюду были зеркала и позолота, хрусталь и серебро, в которых отражались огоньки бесчисленных свечей. В воздухе пахло миррой. Откуда-то доносилась музыка.
Герцог бросил одному слуге свою накидку и крикнул другому, чтобы тот принес вина и еды. Он провел меня через фойе, широкое, как рыночная площадь, мимо нескольких гостиных, трех кабинетов, двух игорных залов и одного бального. Мы очутились в столовой.
За спиной у герцога я стащила серебряный нож и засунула его в рукав.
- Дура, - рассмеялся он. - Так ничего не добьешься в жизни. Нельзя пробавляться лишь тем, что само просится в руки.
Но как он увидел? Он же стоял ко мне спиной, открывая графин.
- К тому же это не серебро, - заметил он.
Потом он поднял солонку и перевернул ее. Я вздрогнула. Просыпать соль - к беде. Оставалось надеяться, что не к моей. Он бросил солонку в мою сторону. Я поймала.
- Вот это - серебро, - сказал он. - Видишь, его блеск не бросается в глаза, он почти незаметен. Незаметность - ценное качество. Учись у серебра не выдавать свою истинную суть, пригодится.
Он налил два бокала вина и протянул один мне. Я сжалась, словно кролик, почуявший западню. Но когда, собравшись с духом, я сделала глоток - мне показалось, что это вкус талых рубинов.
- Садись! - Он выдвинул ногой стул, сам же сел напротив, ближе к камину, и ослабил шейный платок.
Было около полуночи, весь Париж давно спал. Но не прошло и пяти минут, как слуга разложил на столе настоящий пир. Я ела устриц, лангустов и паштет из копченой форели. Принесли блюдо овсянок. Герцог взял одну, и ее крохотный череп хрустнул меж его зубов. Принесли куржетки под мятным соусом. Нежнейшую молодую картошку размером с костяшки на моих пальцах. А затем был ягненок. Целая ного, натертая розмарином и солью и нашпигованная зубчиками чеснока. Мясо оказалось таким маслянистым, сладким, восхитительным на вкус, что, когда я его жевала, из моих глаз потекли слезы.
- Ты изголодалась, - кивнул герцог, наблюдая за мной. - Но голод твоего брюха - ничто в сравнении с голодом твоей души.
Я перестала есть. Я, терзаемая голодом, перестала есть и потрясенно уставилась на него. Как он мог видеть меня насквозь? Он же мне никто.
- Ты уличная актриска. Компаньонка. Воробушек из рощи. Высоко залетела пташка, но теперь тебя вновь прибило к земле. Вместо того чтобы музицировать для дофина, ты дергаешь марионеток перед парижским сбродом.
Мой рот был набит едой. Я могла только кивать.
- А когда представление заканчивается, ты читаешь пьесы прохожим в Пале. Я много раз видел тебя по вечерам. Ты перевертыш - девчонка, которая умеет превратиться в кого угодно: в мальчишку, в чудовище, в бродягу, в эльфа. Зачем тебе это нужно?
Я проглотила еду.
- В этом мире мальчишкой или чудовищем быть куда проще, чем девчонкой.
- Верно, - кивнул герцог. - Но причина в другом.
Я отвела взгляд и вздохнула.
- Что ж, значит, я делаю это ради денег. Мне ведь нужно что-то есть.
- Если бы ты хотела денег - распевала бы похабные песенки, которыми заработаешь в десять раз больше. Но ты выбрала Шекспира. Мольера.
Почему? Отвечай правду. Не лги мне больше, иначе отдам тебя назад, стражникам.
Он встал из-за стола и принялся ходить по комнате.