Революция - Дженнифер Доннелли 4 стр.


Он вытирает с моего плеча помет, а я озираюсь. Обои в потеках, потолок в трещинах. На стене - выцветшая картина в потрепанной раме. На чьей-то куртке дрыхнет терьер, от него разит псиной. Повсюду разложены стопки сценариев. Если бы этот дом принадлежал кому-то другому, его отправили бы под снос. Но здесь живет сам Руперт Гуд, поэтому про дом пишут в "Воге".

- Что-то ты пропала, - говорит Руперт. - Раньше я часто видел вас с Марианной в кафешке на Крэнберри. Вы всегда заказывали кофе на вынос.

Он дружит с моей матерью. Точнее, дружил. Когда она еще была способна на дружбу.

- Просто куча дел навалилась. Выпускной проект, заявки в колледж, сами понимаете.

Руперт знает, что я вру.

- А по-честному, Анди? Как ты? - спрашивает он и пытливо смотрит на меня.

- Да нормально. - Я отвожу взгляд. Ему правда не все равно. И именно поэтому я не буду с ним откровенничать.

- Нормально? Позволь тебе не поверить, - произносит он. - Я, знаешь, когда думаю про тот день, всякий раз вспоминаю монолог Лира над мертвой Корделией. "Зачем живут собаки, лошадь, крыса - в тебе ж дыханья нет? Ты не вернешься!.." Я нахожу большое утешение в работах мастера. А ты не пробовала? Шекспир задается такими глубокими экзистенциальными вопросами…

- Губка Боб Квадратные Штаны тоже ими задается. Но что-то у обоих напряг с глубокими экзистенциальными ответами.

Руперт смеется, хотя глаза у него грустные.

- Ник по тебе скучает. И я скучаю, - говорит он и обнимает меня. Люди часто меня обнимают. Видимо, это должно как-то помогать. По крайней мере им.

- Ладно, беги веселись, - улыбается Руперт и протягивает мне розовый бумажный зонт.

- Руперт, здесь не то чтобы солнечно.

- Это твой щит от пернатых, дорогая. Эдмунд, наш новичок, - сволочь похлеще Яго.

Я раскрываю зонт и брожу из комнаты в комнату, чувствуя себя как Чио-Чио-сан в поисках Пинкертона. Половина моих одноклассников торчат на кухне. Кругом пустые бутылки, смятые сигаретные пачки, попугаи и бумажные зонтики. Ника нигде не видно.

Кто-то протягивает мне бокал вина, я отказываюсь. Алкоголь плохо сочетается с моими таблетками. Смешивать то и другое - значит нарываться на побочки.

Я села на таблетки год назад. Меня отправили к психиатру, доктору Беккеру, потому что я не могла есть, спать и ходить в школу. Психиатра посоветовала Бизи, а отец заставил меня записаться на прием, пригрозив, что запретит заниматься с Натаном, если я откажусь. Предполагалось, что я буду обсуждать с доктором Беккером свои переживания, но я едва сказала ему пару слов, точнее три слова: "Пустая трата времени". Спустя несколько недель таких сеансов доктор Беккер прописал мне паксил. Потом золофт. Они не помогли, и тогда он посадил меня на трициклик, который я принимаю до сих пор. Если и это не сработает, придется пить антипсихотики.

Я продолжаю бродить по дому Гудов в поисках Ника. Мне жалко, что Виджей не пришел, - без него не с кем поговорить. Но сегодня субботний вечер и начало зимних каникул, самое время поработать над выпускным проектом. Он у него называется "Атом и Ева: технология, религия и битва за XXI век". Виджей уже умудрился взять интервью у пяти мировых лидеров.

Заглядываю в гостиную. Грохочет музыка. Кто-то обжимается на диване, кто-то на стуле, кто-то на полу. Над каминной полкой висит огромное черно-белое ню авторства Стивена Мейзела. На снимке - леди Гуд IV. Ей двадцать три года. Она фотомодель. И ее почти никогда не бывает дома. Руперт это объясняет так: "Женщине с такой грудью дозволено вести себя, как ей заблагорассудится".

Отправляюсь в библиотеку. Здесь Шива Мендес показывает слайды своей последней концептуальной инсталляции. Она называется "Пустота": шестьдесят пять бутылок слабительного и какой-то непередаваемый видеоряд. Это часть ее выпускного проекта. Инсталляция будет демонстрироваться в музее Уитни, в рамках выставки молодых художников. Бендер Курц, который второй раз за год выписался из наркологической клиники, рассказывает о своем проекте - книге мемуаров о зависимости. У него уже наклюнулся издатель. Теперь он пытается протолкнуть это дело киношникам. Он сидит и хвастается какой-то девице:

- Мой агент весь в предвкушении, сам Уэс заинтересовался!

Одноклассники меня страшно утомляют. До боли, до тошноты, до безумия. Когда я их слушаю, хочется лечь на пол и отрубиться лет на двадцать, но это не вариант - ковер весь заляпан птичьим дерьмом. Тогда я решаю свалить. Ника по-прежнему нигде не видно. По крайней мере на первом этаже. Может, он наверху, но я, пожалуй, не решусь соваться в спальни этого дома. Я выхожу в коридор, и кто-то внезапно обнимает меня за талию, а к моему затылку прижимаются чьи-то губы. Вкрадчивый голос произносит:

- Я знал, что ты появишься. Только к кому ты пришла на самом деле? Ко мне? Или к моей гитаре?

- Разумеется, к гитаре.

- Жестоковыйная сирена! - мурлычет он, шутливо дергая меня за сережку, и протягивает мне гитару. Вот так, буднично - как люди делятся сигаретой или жвачкой.

- И что, прямо можно поиграть? - спрашиваю я. Шепотом.

- Да легко, - отвечает он, не обращая на гитару никакого внимания. Подлетает Арден, что-то щебечет ему на ухо и тычет пальцем в сторону кухни. Через секунду они исчезают, а я остаюсь с гитарой Кита Ричардса. Держать ее в руках - ощущение одновременно потрясающее и жутковатое, словно это мешок с алмазами. Или живая кобра. Или бомба.

Я перебираю струны. Пальцы на грифе складываются в ля минор, затем в мисептаккорд, затем соль - начало "Angie", - но я почти не слышу звука, потому что вокруг все шумят. Я бегу наверх, на второй этаж, потом на третий. Люди повсюду, и я продолжаю бежать, пока не добираюсь до крыши.

Здесь свалена в кучу старая садовая мебель. И ни души. Усевшись на колченогий стул, я накидываю на себя гитарный ремень. Я недостойна этой чести, совсем недостойна, но это соображение останавливает только лучших из нас. Так что я начинаю играть. Сначала "Angie", потом другое из "роллингов" - "Wild Horses" и "Waiting on a Friend".

Мои пальцы уже синеют от холода, но я играю, пока музыка не накрывает меня с головой, играю, пока не превращаюсь в музыку сама - в ноты, аккорды, мелодию, гармонию. Мне больно, но это ничего. Зато когда я - музыка, я - не я. Нет тоски. Нет страха. Нет отчаяния. Нет вины.

Спустя час с лишним я засовываю руки в карманы и решаю пройтись по крыше, глядя в ночное небо. Звезд не видно. В Бруклине их почти не бывает. Их пожирает иллюминация. Зато отсюда виден Темплтон. Темный и уродливый. Окна новеньких квартир на верхних этажах радостно горят. Кое-где мигают наряженные елки. Трумен погиб как раз перед Рождеством. Было холодно. Витрины переливались цветными огнями. На углу мужик продавал елки. Где-то пели рождественские хоралы. Макс стоял на тротуаре и кричал.

Я не помню, как прошло само Рождество в том году. Помню только, как разбирала елку. Это было в апреле. Она вся порыжела и осыпалась. Под ней лежали нетронутые подарки. Никто не хотел их распаковывать, так что отец засунул их в мусорные мешки и отнес в благотворительную лавку.

От меня до края крыши - десять шагов. Я отсчитываю их один за другим и останавливаюсь на краю. Подо мной улица. И кажется, что это так просто - еще шаг, и все кончено. Больше никакой боли, никакой ярости, ничего.

Голос за моей спиной произносит:

- Слушай, не надо. Правда. Не надо.

Я поворачиваюсь.

- Почему?

Ник говорит:

- Мне будет тебя не хватать. Ну и всем остальным тоже.

Я начинаю ржать.

- Ну ладно, ладно, но по гитаре-то я точно буду скучать. Если решишь прыгать, оставь ее тут, хорошо?

До меня доходит, что я до сих пор стою с гитарой Кита Ричардса на шее. Я могла забрать ее с собой, и она разбилась бы вдребезги. Эта мысль ввергает меня в ужас. Я делаю шаг к Нику.

- Черт, прости, пожалуйста, Ник…

Моя нога скользит по льду, я теряю равновесие и кричу, а Ник хватает меня за руку - кажется, что сейчас мы оба рухнем вниз, но в последний момент он резко дергает меня на себя, и мы удерживаемся на крыше.

Он отпускает меня и начинает орать. Со всей дури. Его голос хрипит и надламывается. Я не могу разобрать слова: в ушах стучит кровь. Хочет, чтобы я ушла? Я снимаю гитару и опускаю на бетон.

- Нет уж, подними! - требует Ник. - Подними и сыграй что-нибудь. Хоть какой-то от тебя толк будет. Обоих нас чуть не угробила!

И я играю дрожащими руками. Получается фигово, но я пытаюсь изобразить "You Cant Always Get What You Want", потому что это кажется уместным. Потом играю "Far Away Eyes". Потом "Fool to Cry". А потом прерываюсь, чтобы согреть руки.

Ник молчит. Я решаю, что он все еще злится или думает, что я бездарность, но он вдруг произносит:

- Это очень круто. Сыграй еще.

- Не могу. Пальцы задубели.

Он подходит, берет мои руки и дышит на них. Его дыхание сладко пахнет вином и теплом. Он весь хорошо пахнет. И выглядит. И когда он берет мое лицо в ладони и целует меня, это тоже оказывается хорошо.

На мне все еще висит гитара. Я ее снимаю, чтобы не мешала прижаться к нему. Хочу почувствовать его дыхание на своей шее. Почувствовать тепло его кожи. Почувствовать хоть что-нибудь, кроме тоски.

Держи меня, шепчу я беззвучно. Держи меня здесь. На этой земле. В этой жизни. Сделай, чтобы я захотела тебя. Захотела хоть что-нибудь. Пожалуйста, сделай.

И тут раздается:

- О-фи-геть.

Это Арден. Она тоже поднялась на крышу.

- Ник, какой же ты засранец!

- Арден, ну ты чего… это просто так… мы, это, короче, она расстроилась, и я…

Арден запускает в него пивной бутылкой, которая разбивается о трубу за его спиной. И тогда начинается ор.

- Тебе лучше уйти, - бросает мне Ник.

И я ухожу. Скорее. Три пролета вниз по лестнице, прочь из дома. Я уже прошла половину Пайнэппл, а крики все еще слышны.

- Да как ты мог! Тебе на меня совсем наплевать, да?

- Я же сказал, ничего не было!

Ну конечно. Совсем ничего. И почему я не спрыгнула, пока был шанс?

8

- Мам?

Я распахиваю дверь и захожу в дом. Молчание.

В этом нет ничего необычного, но зачем-то повсюду включен свет.

- Почему так ярко? - бормочу я. И снова зову: - Мама?

Со стороны гостиной раздаются шаги. Четкие и быстрые.

- Где ты была?

Я застываю как вкопанная.

Тот же голос и те же слова я услышала, когда погиб Трумен. Но тогда это был крик. Один и тот же вопрос - снова и снова.

- О, привет, пап. Сколько лет, сколько зим. Как там дела в мире макромолекул?

- Где ты была?

- На вечеринке у Гудов.

- У Гудов? Господи. Анди, ты же не встречаешься с Ником?

- Нет.

- Какое счастье.

- Я встречаюсь с Рупертом.

Он мрачнеет.

- Это, по-твоему, смешно? Что ж ты все время такая…

Дрянь? Хамка? Тогда понятно, почему мы стоим сейчас в пяти шагах друг от друга - не обнимаемся, не здороваемся, не спрашиваем, как дела, хотя не виделись уже четыре месяца. А все потому, что я дрянь, а не потому, что мы друг друга ненавидим.

- …такая язва! Твое поведение неприемлемо! Почему ты мне не позвонила и не рассказала?

- Про вечеринку у Ника?..

- Про школу! Про твои оценки. Про картины. Про мать. Почему ты ничего о ней не говорила?

Я пугаюсь.

- Что случилось? Где она? Она знает, что ты здесь?

Мне страшно, что он ее расстроил. Он это умеет. Я бросаюсь в гостиную. К моему облегчению, она сидит и пишет картину. Просто пишет картину.

- Привет, мам, - говорю я. - Ты голодная? Хочешь мюсли?

Она качает головой.

- Пап! Мюсли?

- Нет, я…

- Могу тост поджарить.

- Я хочу услышать объяснение вот этому! - кричит он, обводя комнату рукой.

- Это картины. Мама у нас художница, ты что, забыл?

Он медленно поворачивается вокруг своей оси.

- Здесь все стены увешаны картинами. Сплошняком.

Это правда. Она уже начала приколачивать их к потолку.

- Около двух сотен, не меньше, - говорит он. - И на каждой Трумен. Давно это с ней?

- Не знаю. Несколько месяцев.

- Месяцев?!

- Слушай, ей так лучше. Когда она пишет, она не плачет, и не кричит, и не крушит все вокруг, понимаешь? Что тебе вообще нужно, пап? Ты зачем приехал?

Он переводит взгляд на меня и несколько секунд смотрит молча и растерянно.

- Мне пришло письмо из твоей школы. Я хотел с тобой о нем поговорить. Двадцать раз звонил. Никто не брал трубку. Я оставлял сообщения, ты не перезванивала. Пришлось садиться на самолет. Мисс Бизмайер жалуется, у тебя непроходные баллы по всем предметам. Ты на грани отчисления. Что происходит, Анди? Ты пьешь свои таблетки?

- Да, я пью свои таблетки, и, чисто ради справедливости, - у меня не по всем предметам непроходные баллы. По музыке с оценками полный порядок. Бизи, конечно же, об этом не сообщила?

Он не слышит меня. Или притворяется, что не слышит.

- Два года назад ты была круглой отличницей. Ты выигрывала призы на конкурсах по французскому и по биологии.

- И по музыке.

- Я не понимаю, что случилось. Объясни мне.

Я в изумлении смотрю на него.

- Ты это всерьез сейчас спрашиваешь? Тебя что, Альцгеймер хватил?

Несколько секунд он молчит. В тишине слышно только шуршанье кисточки по холсту и тиканье часов над камином.

Наконец он произносит:

- Черт побери, Анди, Трумена больше нет.

- Я в курсе.

- Ты должна его отпустить.

- Совсем как ты, да? Новая жизнь - и никаких сожалений.

- Твой брат умер. Он умер, а не ты!

- Да, я знаю. Какая жалость, правда? Для всех вокруг.

Он опускается на стул как человек, которого толкнули со всей силы, и закрывает лицо руками.

- Господи, что мне теперь делать? - глухо спрашивает он.

Вот она, сцена воссоединения. Здесь я должна броситься ему на шею, он заключит меня в объятия, и мы будем плакать чистыми серебряными слезами, после чего все наладится. Я стою и жду, когда начнется душещипательная музыка. Какие-нибудь скрипки. Дешевая голливудская слезовыжималка. Но ничего не происходит. И не произойдет. Я хорошо это сейчас понимаю. Я тщетно ждала два года.

Отец опускает руки и спрашивает:

- Когда начинаются каникулы?

- Сегодня.

- А когда назад в школу?

- Пятого.

Он достает свой блэкберри и пару секунд что-то в нем ищет.

- Отлично, - заключает он, - все складывается. Все очень даже складывается. Я могу взять тебя с собой.

- Мы это уже проходили. Ничего хорошего. Твоя Минна меня терпеть не может.

- Я говорю про Париж. Я лечу туда в понедельник из Бостона. По работе. Если, конечно, авиакомпания не объявит забастовку, они всю неделю грозятся. Я собираюсь остановиться у Джи. У них с Лили новый дом, там куча места. Так что поедешь со мной.

Я смеюсь ему в лицо.

- Никуда я не поеду.

- Это не обсуждается, Анди. Ты едешь в Париж, берешь с собой ноутбук. Мы проведем там три недели. Как раз достаточно времени, чтобы составить черновик выпускной работы.

- Ты ничего не забываешь? А как же мама? Что, мы просто бросим ее тут одну?

- Твоя мать ложится в клинику, - сообщает он мне.

Я смотрю на него и не нахожу слов.

- Я позвонил доктору Беккеру, как только приехал. Он устроит ее в "Арчер-Ранд". Это хорошая клиника. У них эффективная программа реабилитации. Можешь собрать ее вещи? Я повезу ее завтра с утра…

- Зачем? Зачем это надо?! - Я не на шутку злюсь. - Ты никогда не приезжал, когда был нужен. А теперь ты не нужен, и - здравствуйте! Знаешь что, тебя никто не звал. Мы прекрасно справляемся. У нас все хорошо. У нас без тебя всегда все было хорошо.

- Хорошо? - Он тоже начинает злиться. - Ты это называешь хорошо? Дом превратился в помойку. Твоя мать повредилась умом. Тебя исключают из школы. Ничего нет хорошего, Анди. Ничего!

- Я никуда не поеду. Делай что хочешь.

Я хватаю рюкзак и направляюсь к выходу.

- Куда ты? Анди! Анди, я с тобой разговариваю!..

Из гостиной раздается грохот.

- Марианна! Что случилось? - кричит отец и бежит в гостиную.

- Я не поеду в Париж! - говорю я, захлопывая за собой дверь. - И вообще никуда с тобой не поеду. Никогда.

9

На бруклинских улицах холодно.

Я стою на углу Крэнберри и Генри.

В витрине гастронома светится толстый неоновый Санта. Под его лыбящейся рожей моргают буквы: "Хо! Хо! Хо!"

Гастроном закрыт. Фалафельная тоже. В окне соседней химчистки - часы, показывающие время в разных городах мира. Они сообщают мне, что в Лондоне 5:35 утра, а в Праге 6:35.

Мне нужно куда-то зайти, иначе я замерзну насмерть. Забыла надеть куртку. Я дышу на пальцы и обхватываю себя руками. На миг представляю, как хорошо было бы вернуться домой, развести огонь в камине, сделать какао, а потом сесть и поговорить с родителями. Обо всем.

Неоновый Санта отвечает мне: "Хо! Хо! Хо!"

Я снова смотрю на часы. В Рейкьявике 5:36 утра. В Эр-Рияде - 8:36. Эр-Рияд… Интересно, воскресенье - рабочий день в Саудовской Аравии? Если да, значит, король Абдулла уже проснулся и Виджей Гупта будет до него дозваниваться.

Я направляюсь на Хикс-стрит. Дом 32 - невысокий, со статуей бога Ганеши у крыльца. В окнах темно, только на втором этаже горит свет. Там Виджей. У него на голове наушники. Я нашариваю в кармане несколько монеток и кидаю в стекло. Одна попадает.

Виджей подходит к окну и машет мне. Пару минут спустя открывается дверь. Он говорит, что дозвонился до Кабула и как раз ждет на линии.

В коридоре темно, но свет мы не зажигаем. Я поднимаюсь следом за ним по лестнице. В его комнате пожароопасность зашкаливает. Шагу нельзя ступить, не потоптавшись по номерам "Экономиста" или "Нью рипаблик". На его ноутбуке включен канал "Аль-Джазира", на большом компьютере - "Би-би-си". Виджей - единственный известный мне человек, которому интересен весь этот дурацкий мир целиком.

Я плюхаюсь на его кровать и натягиваю на себя одеяло. Он ставит на подушку рядом со мной тарелку с самосами. Семейству Гупта принадлежат десять индийских ресторанов.

- Ну, чего нового? - спрашивает он, усаживаясь обратно за стол.

- Слушай, а можно мне… - начинаю я с набитым ртом, но тут он поднимает палец.

- Да, мэм, я уже звонил в пресс-службу, - говорит он в микрофон. - Они дали ваш номер. Нет, я не репортер. Я хочу, чтобы президент Карзай прокомментировал мою выпускную работу. Я учусь, да. В Америке. В школе Святого Ансельма. Знаете? Святого Ансельма, в Бруклине… Алло. Алло?

Он снимает наушники и чертыхается.

- Ви, я в шоке. Я-то думала, сейчас Карзай скажет талибам - подождите минутку, я тут приму звоночек. Особенно когда услышит про Ансельма.

Назад Дальше