Он смотрит на меня с укоризной. Я собираюсь спросить, нельзя ли у него переночевать, но со стороны лестницы доносятся целенаправленные шаги, потом они раздаются в коридоре, и наконец мы слышим:
- Виджей! Виииииджееей!
- Прячься, - шепчет он. - Грядет извержение родительского инстинкта.
Миссис Гупта - женщина бесстрашная. Мало ли что может делать семнадцатилетний парень у себя в комнате после полуночи - я берусь назвать далеко не одно неприличное занятие, - но она даже не стучит, она просто распахивает дверь и застывает на пороге, уперев руки в боки, сверкая глазами - истая богиня Кали в махровом халате.
- Виджей! Ты с кем это разговаривал?
- Да я по телефону.
- Я слышала два голоса! Два! Почему ты не занят уроками? Ты что, хочешь всю жизнь смешивать карри? Думаешь, в Гарвард принимают бездельников, которые днем и ночью дурью маются? Зачем ты тратишь свое время неизвестно на кого?
- Вот спасибо, миссис Гупта, - отзываюсь я. Ее вообще-то зовут Рупал. Но я ни разу не слышала, чтобы кто-то обращался к ней по имени.
- А, это ты, Анди. Что ты делаешь в постели моего сына в такое время?
- Пытаюсь вздремнуть.
- У тебя что, нет своей постели? И своего дома? Разве Виджей может так сосредоточиться на учебе? А ты сама? Жизнь вам не гульки! Нужно получать хорошие оценки. И тебе, и тебе. Знаешь, что будет, если получать плохие? А я тебе расскажу…
Виджей откидывается на стуле и издает стон.
- Ты будешь целую жизнь печь чапати для нищебродов-иммигрантов, потому что будешь еще беднее их! Будешь жить в одной комнате с десятью такими же неудачниками в каком-нибудь клоповнике на Джексон-Хайтс, потому что Бруклин-Хайтс на прожиточный минимум не потянешь! Нет, нет и нет! А что ты будешь есть? А чем платить по счетам? Это вам настоящая жизнь, а не канал "Эй-би-си"…
- "Эм-ти-ви", - поправляет Виджей.
- …где какие-то придурки в татуировках целыми днями играют на гитарах, и никто никогда не работает! - Она переводит дыхание и заключает: - Вы, дети, все-таки бессердечные. Столько беспокойства родителям доставляете!
Закончив тираду, она устремляет на Виджея взгляд, исполненный трагизма, будто ее сын - серийный убийца, а не отличник, на чьем горизонте уверенно маячит Гарвард.
- Возвращайся к себе, Анди, - говорит она. - Порядочные девушки в такое время должны сидеть дома. Твоя мама будет волноваться.
Потом она обращается к Виджею:
- А президенту Зардари ты уже звонил?
- Мам, иди уже спать! - рычит Виджей.
Миссис Гупта уходит. Виджей вздыхает:
- Мне светят зимние каникулы в Мумбае. Ей-богу, только этого не хватало. Слушай, а правда, что ты делаешь в моей постели в такое время?..
- Я хочу тебя, бэйби.
Мы оба ржем как кони. Виджей встречается с отличницей из Слейтера, красоткой по имени Кавита, которая собирается стать врачом-педиатром. Они вместе бегают в Проспект-парке. А я встречаюсь с чуваками, похожими на Джоуи Рамона. Они тоже иногда бегают. Преимущественно от охранников магазинов.
- Что стряслось-то? - спрашивает он.
- Ничего. Ты вообще о чем?
- Да у тебя вечно все не слава богу. Ты у Ника была?
- Угу.
- И как?
Я ему подмигиваю.
- Утренние газеты тебе все расскажут.
- А если серьезно?
Я хочу сказать, что действительно чуть не угодила в утренние газеты. Что никогда еще не была так близко к краю. Во всех смыслах. Буквально - мне оставался один шаг с крыши. Еще я хочу рассказать ему про отца. И про мать. И про Париж. За этим я и пришла, если уж честно. Поговорить о том, как мне страшно. Но я молчу. Потому что вот он, сидит передо мной, с наушниками на шее, среди завалов из книг и блокнотов, и ему сейчас не нужна еще одна забота в моем лице. Ни сейчас не нужна, ни потом. Ему нужно говорить с Даунинг-стрит, с Елисейским дворцом и с Белым домом. Вот на что он должен тратить свой ум и свое время.
Я поднимаюсь.
- Ладно, я пошла, - говорю. - Не провожай.
- Да оставайся. Можешь зависнуть на ночь.
Я целую его в лоб, по-быстрому, но искренне: он единственный, кто еще не бросил меня, хотя я понятия не имею почему.
- Зардари ждет звонка, - улыбаюсь я. - Не забывай, у Пакистана теперь есть бомба. Так что не зли его.
И я ухожу. Опять оказываюсь на улице, тащусь в сторону дома. Я не хочу домой, но мне холодно, я устала, и мне некуда больше идти.
Я сворачиваю на свою улицу сгорбившись, с опущенной головой, поэтому сперва ничего не замечаю. Но, подойдя к дому, я это вижу, потому что не увидеть невозможно. "ЗДОХНИ СУКА", - гласит надпись на тротуаре у моего порога. Гигантские буквы, выжатые из баллончика. Я знаю, чьих рук это дело. Во всем Бруклине есть только одна дура, способная неправильно написать слово "сдохни".
Плохо дело, но то, что я вижу рядом, еще хуже. Гитара Кита Ричардса лежит тут же, на тротуаре, разбитая на тысячу кусочков.
Что ж, все ясно: Арден меня ненавидит. Наверное, теперь и Ник тоже. Легкий петтинг стоил ему отличной гитары. А как только Арден начнет всем слать эсэмэски, меня в школе возненавидят все, кто до сих пор был равнодушен. Весь Бруклин-Хайтс. Весь штат Нью-Йорк. Все восточное побережье. Вся Северная Америка.
Внезапно Париж кажется не такой уж плохой идеей.
10
Такое ощущение, что все аэропорты мира принадлежат одной и той же стране. Дерьмостану. Или Блевандии.
Они все похожи. Куда ни подайся в этом мире - по приземлении увидишь асфальт, бурьян и скукоженные стаканчики из-под кофе. Мы прилетели в Орли и целый час ждали багажа, потому что грузчики бастуют. Потом сели в такси и теперь торчим в вечерней пробке возле Ранжиса, на подъезде к Парижу. С таким же успехом мы могли бы сейчас быть в Квинсе. Или в Ньюарке. Или в аду.
- Twenty-twenty-twenty four hours to go, I wanna be sedated.
- Прекрати, пожалуйста.
- Nothin' to do, nowhere to go. I wanna be sedated.
- Анди…
- Just get me to the airport, put me on a plane, hurry hurry hurry before I go insane…
- Перестань!
Отец выдергивает мой левый, наушник, чтобы я не могла дальше притворяться, будто не слышу его.
- Что такое?
- Мне надо позвонить!
Его бесит, когда я пою. Его бесят "рамонзы". Моя гитара занимает слишком много места на сиденье между нами, и это тоже его бесит. Его все во мне бесит. Моя черная обводка вокруг глаз. Моя прическа. Мои железяки.
Железяки его бесят особо. В бостонском аэропорту меня пятнадцать минут обыскивали у рамок, а мы и так уже опаздывали. Рамки звенели раз шесть кряду. Мне пришлось снимать все по очереди - куртку с заклепками, ремень с черепом, браслеты, кольца, сережки…
- На войну, что ли, собралась? - спросила девушка на досмотре, глядя на кучу моего железа в пластиковом лотке. Я прошла еще раз. Рамки снова зазвенели. Отец начал закипать. Девушка похлопала меня по бокам, под мышками, даже велела снять носки. Потом провела пальцами вокруг моего воротника.
- Что это? - спросила она и за ленту вытащила у меня из-за пазухи ключ.
Я не хотела его снимать, но выбора не было. Я стащила его через голову и протянула ей. Потом вновь прошла через рамки. На этот раз все было тихо. Я посмотрела на отца, надеясь, что он вздохнет с облегчением. Но у него вдруг страшно изменилось лицо, словно под кожей что-то надломилось.
- Он у тебя?.. - произнес он, когда охрана вернула мне ключ, и протянул было руку, но я тут же надела ключ на шею и спрятала под рубашкой, где отец не мог его достать.
- Я не знал… не знал, что он у тебя. - Он перевел дыхание. - Откуда…
- Нашла в одежде Трумена. Он носил его в кармане.
- А я искал. Думал, где-то в моем столе.
- Тру его забрал.
- Когда? - Голос отца превратился в шепот.
- После нобелевки.
- Но почему?
Я не хотела отвечать.
- Анди, почему?
- Потому что ты нашел себе другой ключ к миру.
Как получается, что недели и даже месяцы проносятся незаметно, но некоторые мгновения растягиваются на целую вечность? Мать, теряющая сознание в руках полицейского. Отец, стоящий у рентгена в аэропорту, поникший и сломленный, как марионетка с оборванными нитками.
Мы все-таки успели на утренний рейс. Я всю дорогу слушала музыку и спала. Отец работал.
- Давай маме позвоним, - предлагаю я, когда он заканчивает очередной разговор.
- Нет. Ты же помнишь, что доктор Беккер сказал.
Конечно помню. Мы были у него вчера утром, после того как попрощались с мамой. Она осталась сидеть на краешке постели, накачанная успокоительными. На ней был больничный розовый костюм вроде спортивного. Она ненавидит розовый цвет. И ненавидит спортивные костюмы.
Я попросила у доктора Беккера ее номер, чтобы позвонить из Парижа. Он сказал, что у пациентов клиники нет телефонов.
- Тогда как же с ней поговорить?
Он дежурно улыбнулся и произнес:
- Анди, это нецелесообразно…
- Смотря какая у вас цель, - возразила я.
Улыбка исчезла.
- Ей сейчас показан покой и лучше воздержаться от контактов с внешним миром. Возможно, через неделю, когда она освоится в новом окружении… Думаю, ты согласна, что это в ее интересах.
Я не была согласна. Я не была согласна ни с чем. Ни с уколами и таблетками, ни с персиковыми стенами, ни с занавесками в цветочек. Но особенно я была не согласна с пейзажем на стене.
- Хотя бы снимите эту дрянь, - попросила я.
- Ты про что?
- Про картину, которая висит у нее в палате. С домиком и сиреневым закатом. Это же блевотина. Тошнотворный, узколобый триумф посредственности. Где вы этот ужас откопали? На распродаже в отделе канцтоваров?
- Анди! - рявкнул отец.
- Знаете, на что она привыкла смотреть? Что она прикрепила на стену возле мольберта? Натюрморт с яблоками Сезанна. И синий кофейник Ван Гога. И его же натюрморт с макрелью.
- Прекрати это сейчас же, - снова зарычал отец и повернулся к доктору Беккеру. - Мэтт, прости, я…
- Снимите эту мерзость! - Мой голос задрожал.
Доктор Беккер поднял руки.
- Хорошо, Анди. Если ты настаиваешь, чтобы картину сняли, ее снимут.
- Нет, прямо сейчас!
- Анди, черт возьми, да как ты смеешь так разговаривать! - закричал отец.
- Прямо сейчас не получится, - сказал доктор Беккер. - Мне нужно сначала позвонить в техническую службу, чтобы они прислали работника. Но даю тебе слово, ее обязательно снимут. Годится?
Я сдержанно кивнула. Хоть что-то. Маленькая, но победа. Я не могла спасти маму от доктора Втащу-Вас-В-Рай, но по крайней мере я спасла ее от Томаса Кинкейда.
Пробка понемногу рассасывается. Мы набираем скорость и несколько минут спустя уже едем по окраинам Парижа. Вдоль дороги мелькают обшарпанные каменные домики, площадки подержанных машин на продажу, фалафельные и парикмахерские. В темноте светящиеся надписи сливаются в одно расплывчатое пятно.
- Может, тебе это на пользу пойдет, - произносит отец, когда мы выезжаем на кольцевую. - Отвлечешься.
- Ты про что?
- Про смену декораций. Про Париж.
- О да. Мой брат погиб, моя мать спятила, ура, давайте же отвлечемся и скушаем круассан!
Оставшуюся дорогу мы не разговариваем.
11
- Льюис! Вздорная твоя голова! Формальдегидная твоя душа! Лабораторное ты ископаемое! Из тебя еще не весь песок высыпался?
Мне много раз хотелось его так обозвать. Примерно теми же словами. Но это говорю не я.
Это говорит Джи, старый друг отца. Круглый мужичок в желтых джинсах, красном свитере и в очках. Он рок-звезда среди историков. Звучит дико, зато верно его описывает. Еще он написал мегабестселлер про Французскую революцию. Книга получила все мыслимые награды. "Би-би-си" снял по ней сериал. Энг Ли делает полнометражку.
Джи с отцом познакомились в аспирантуре Стэнфорда. На самом деле он Гийом Ленотр, но отец зовет его Джи: поначалу произносил его имя как "Гвилломей", потом как "Джиюм" и наконец сократил до "Джи" - для простоты.
Джи всегда говорит с нами по-французски. Я выучила этот язык в детстве. Отец учит до сих пор.
- Батюшки! А это у нас кто? - Джи окидывает взглядом мою кожаную куртку, мои железяки и мои косички. - Кто, кто эта готическая чаровница? Неужто крошка Анди? Смотри-ка, уже совсем взрослая - и в полной готовности дать отпор римлянам.
- И заодно всем остальным, кто подвернется под руку, - ворчит отец.
Джи смеется.
- Ну, заходите, заходите же! Лили давно ждет!
Он отступает в сторону, чтобы мы могли войти, запирает дверь и ведет нас по длинному плохо освещенному внутреннему двору, который заставлен и завален всевозможным архитектурным хламом - мраморными колоннами, карнизами, кормушками для лошадей, фонарями, фонтанами и кучей обезглавленных статуй.
Когда машина остановилась, я подумала, что таксист ошибся адресом. Мы заехали в недра Одиннадцатого округа, что к востоку от центра. Пейзаж - как на краю земли. Вместо собственно дома я увидела высокие каменные стены и огромные железные ворота. Все это было покрыто граффити и заклеено обтрепанными плакатами автомобильных выставок и стрип-клубов. Через дорогу - злачного вида автомастерская и контора по продаже теплоизоляции. В остальном пустырь как пустырь.
- Да нет, адрес правильный, - сказал отец, расплачиваясь с водителем. - Дом восемнадцать по рю Сен-Жан. Кажется, бывшая мебельная фабрика. Джи купил ее несколько месяцев назад.
Отец нащупал висящий на проводах ржавый звонок и нажал кнопку. Через пару минут распахнулась небольшая дверь, врезанная в одну из исполинских железных створок, из нее выкатился Джи и бросился нас целовать.
- У вас тут прямо задворки мира, - говорит отец, следуя за Джи. - Можно снимать кино про апокалипсис.
- Это и есть задворки мира, дружище! Точнее, задворки восемнадцатого века. За мной! - Джи увлекает нас в глубину длинного каменного строения. - Вон туда, к лестнице. Идемте, идемте, идемте!
Мы еле успеваем за ним. Весь первый этаж - одно помещение, необъятное, как пещера, - заполнен коробками и ящиками, между которыми оставлен узенький проход. Нужно смотреть в оба, чтобы ничего не задеть.
- Это добро еще предстоит каталогизировать, - поясняет Джи, любовно похлопывая по одному из ящиков. - На втором этаже все уже рассортировано.
- А что это? - спрашивает отец.
- Кости старого Парижа, дружище! Призраки Революции!
Отец застывает на месте.
- Ты шутишь? Все вот это? Я думал, у тебя пара коробок с артефактами.
Джи тоже останавливается.
- Вообще-то я снимал четырнадцать камер на складе, и все были забиты до потолка. Потом на рынке всплыла эта фабрика, и я тут же понял - вот что мне надо! В общем, я ее купил и перевез всю коллекцию. У меня теперь, знаешь ли, появились спонсоры. Шесть французских компаний и две американские. Еще пара лет - ну, года три от силы, - и мы будем готовы.
- К чему? - спрашиваю я, не понимая, что можно сделать с таким количеством барахла.
- К открытию, моя дорогая! Здесь будет музей Революции - прямо в помещении бывшей фабрики.
- Здесь? - переспрашивает отец, с сомнением оглядывая разбитые окна и гнилые балки.
- Разумеется. Где же еще?
- Например, в центре Парижа, поближе к туристам, - предлагаю я.
- Нет-нет-нет! Только в Сент-Антуане! - говорит Джи. - Тут были рабочие кварталы, самое сердце Революции. Здесь заваривалась вся та ярость, вся кровь и мощь - все, что стало топливом для Революции. Конечно, Дантон разглагольствовал в Ассамблее, а Демулен в Пале-Рояле, это понятно. Но когда политикам надобилось перейти от слов к делу, к кому они обращались? К заводским рабочим, к мясникам. К прачкам и торговкам - фуриям Сент-Антуана. К обозленным, обездоленным и нищим. Так что музей должен быть именно здесь, где люди жили, боролись и умирали.
Джи всегда так разговаривает. Не только когда его снимает "Би-би-си".
Отец рассматривает что-то за его спиной.
- Это то, что я думаю? - спрашивает он, приподнимая брезент.
- Если ты думаешь, что это гильотина, то думаешь правильно, - говорит Джи и откидывает брезент. - Ее нашли пару лет назад на каком-то складе. Мне ужасно повезло, что я успел ее купить. Это же восемнадцатый век, таких почти не осталось! Обратите внимание, какой рациональный дизайн - две балки с перекладинами и лезвие, больше ничего. При старой власти осужденных дворян обезглавливали, а простолюдинов вешали - второе было куда болезненнее. А революционеры требовали равенства во всем, даже в смертной казни. Так что будь ты нищий, кузнец или маркиз - не важно, все враги режима кончали жизнь одинаково. Считалось, что это быстрая и гуманная казнь. Судя по тому, как выглядит этот экземпляр, им активнейшим образом пользовались. Видите?
Деревянная перекладина, куда укладывали головы приговоренных, пропитана ржаво-коричневым. Я смотрю и пытаюсь представить людей, на которых смерть обрушилась косым лезвием. Казалась ли она им быстрой и гуманной?
- На пике Террора в одном только Париже обезглавили сотни и сотни людей, - продолжает Джи. - Многих казнили по голословному обвинению, без суда и следствия. Город залило кровью в совершенно буквальном смысле - она текла по сточным канавам. Казни были излюбленным зрелищем парижан. На площади продавали напитки, люди дрались за места с лучшим обзором, а…
- Гийом! - раздается откуда-то сверху. - Хватит вещать, веди гостей наверх. Они устали и хотят есть!
Я узнаю голос Лили, его жены.
- Мчимся к тебе, любовь моя! - отвечает Гийом.
Мы поднимаемся на второй этаж. Джи по пути открывает коробки и откидывает пленку, чтобы мы полюбовались его экспонатами: вот коллекция революционных флагов, вот огромное знамя с напечатанной на нем "Декларацией прав человека", вот чей-то старинный герб с пронзенной розой, истекающей кровью.
- Пятнадцатый век, - сообщает Джи. - Герб герцогства Овернь. Он висел в родовом шато герцогов Овернских до самой Революции, пока последнего герцога вместе с супругой не отправили на гильотину за то, что они поддерживали короля. Тут на латыни написано: "Из крови розы лилии растут". Видите? Капля крови стекает из розы на флер-де-лис - белую лилию, символ французских монархов. Род герцогов Овернских был очень влиятельным, они всегда хранили верность престолу и проливали кровь, а иногда и жизнь отдавали за своих королей.