А вот смерть была - художницей-импрессионисткой. Великой импрессионисткой! Смерть уверенной рукой нарисовала на бабушкином лице именно то, что она обычно рисовала на лицах умерших. В данном случае картина её была прекрасной.
А рисовала она обычно - впечатление вечности. Впечатление вечности - от ушедшего туда человека. Если хотите - впечатление Бога о человеке, отходящем в полное Божье распоряжение.
И тот великий, непостижимый покой, то неуловимое величие, которое отпечаталось на иссохшем лице бабушки Шуры, были последним подарком для близких. Последней, исчезающей картиной великой художницы.
И дочь, и внук - и Антонина, и Павел - стояли рядом с низенькой кроватью бабушки, и не могли оторвать взгляда от её величественного и спокойного лица.
Через двадцать минут Пашка сидел на кухне и плакал. Рыдал. Как ребёнок, Пашка размазывал по щекам слёзы, и всхлипывал. Антонина достала из кухонного столика чистое хлопчатобумажное полотенце.
- Утрись.
Пашка зарылся лицом в полотенце. Антонина сначала бесцельно переставляла по столам кухонные предметы, потом, наконец, села за обеденный стол, напротив Пашки, и положила сжатые руки на край стола. Слёзы медленно текли по её щекам. Она их не утирала.
- Ма, ну как же так? - всхлипывал Пашка.
- Так. Мы же знали…
- Ну и что! - Пашкина зарёванная физиономия показалась из-за полотенца.
"Ну и усищи уже у него, - подумала Антонина. - Бриться пора".
- Все там будем, - сказала она. - А бабушка пожила хорошо. Ты же сам знаешь. Ты же с ней больше всех дружил.
- Да, - сказал Пашка, - дружил я с ней. И жила она хорошо, и умерла, как православная. Как настоящая православная.
И Пашка снова захлюпал носом, и снова уткнулся в своё полотенце.
- Дал бы Бог - и нам так умереть, - сказала Антонина и отвернулась к окну.
Взгляд её остановился в бездонной небесной синеве.
- Я перестану сейчас, ма, - сказал Пашка. - Я больше так плакать не буду. Это я так… при тебе…
- Я понимаю, - ответила ему Антонина. - Плачь, плачь, сынок… Царство ей Небесное, рабе Божией Александре.
- Царство Небесное… - Пашка прекрестился и тоже посмотрел в окно.
С уровня девятого этажа и Пашке было видно чистое, неправдоподобно синее небо, какое бывает только в летнюю, знойную пору.
"Как хорошо душе человеческой… к Богу идти… по такой синеве", - неожиданно подумал Пашка. Слёзы его подсохли. Ему показалось, что бабушка коснулась его волос своей невесомой рукой. Благословила его.
Да, благословила.
- Царство тебе Небесное, - ещё раз сказал Пашка.
Эпилог
Пашка открыл бабушкин файл через сорок дней после смерти бабушки. Он медленно проводил мышью по краю экрана, чтобы посмотреть, много ли успела бабушка напечатать.
Нет, не много. Пашка быстро дошёл до конца файла. Страниц двадцать. В основном стихи, и короткие комментарии к ним. В принципе, Пашка понимал, что торопиться ему не стоит.
Но он так же хорошо понимал, что ему предстоит изучить всё то, что было занесено бабушкой в этот файл. И не только в этот файл. Всё то, что оставалось в бабушкиных тетрадях, так же подлежало изучению.
Удивительно спокойно было на сердце у Пашки. Светло и спокойно.
Его глаза невольно остановились на последнем бабушкином стихотворении.
"Поев, внуку Павлу", - прочёл он:
"Мне", - подумал Пашка и приступи к чтению. Ему вдруг показалось, что он слышит живой голос бабушки.
Я расскажу тебе секрет:
Когда придёт зима,
Когда опустится рассвет
На тихие дома -
Ты сам войдёшь в свой старый дом,
По множеству причин.
Один - в имении своём,
И в тающей ночи.
Ты сядешь, с пледом на плечах,
Один, как перст. Один.
И ты решишь поставить чай,
И разожжёшь камин.
Ты снимешь с полки дневники,
Вез трепета руки.
И бросишь ты в камин листки,
И - чайник закипит…
Ты утром встанешь на заре.
Прозрачен, как родник.
А нынче - лето на дворе,
И ты - пиши дневник.
Пиши дневник,
пиши дневник…
А нынче - лето на дворе.
Пора писать дневник…
Да, это были бабушкины стихи.
"Это мне, - подумал Пашка, - это моя очередь пришла. Писать дневник. Бабушка, бабушка… Где ты? Там ли, где твои отец и мать? Там ли, где мой прадед?"
Там ли, там ли, в тех селениях горних, что уготовил Отец для всех детей Своих, любящих Его…
Место у реки
1
Почему так тяжело, так медленно движутся мысли? Странное ощущение. Странное какое чувство… Что это со мной? Боже, как всё медленно… как медленно…
Не только мысли еле движутся. Тело… Моё тело… Конечности мои - скованы, как будто скованы…
Даже не скованы, нет. По-другому как-то…
Как будто там, где шевелятся мысли - там центр. Там свет - тусклый, неясный. А по краям - плотные, вязкие, густые сумерки.
Ноги и руки увязают в этом плотном, тёмном тумане. Так же увязают и мысли.
Одна лишь мысль абсолютно ясна и находится в центре, там, на самом освещенном участке - Я.
ЭТО - я.
Это я - это нечто, способное осознавать - но медленно, Боже, как медленно! Нечто помнит, что способно на гораздо более высокие скорости, но не может включиться, не может функционировать…
Не память, а некий след, отсвет, отзвук памяти. Не мысль, а некая мысль мысли, разворот, ощущение, тень…
И снова граница, за которой всё это пропадает в плотном тумане.
Снова появляется Я.
Как же неудобно лежать! Что это под головой-то, а? Камень? Камень. Это большой, гладкий камень. Надо сесть.
У-у-у, как больно! Как больно! Голова! Голова. Надо её руками взять. Вот так. Прислониться к дереву… Да, это - дерево. Как медленно… Как больно и медленно… Темно… Как темно…
Снова появился свет, и снова тень мысли легла на ещё более тёмный, вязкий туман. Я - без сознания? Я был без сознания, а теперь я в начале сознания… Снова в начале сознания…
Так… Я есть, я жив… Уже полдела.
КТО Я? Туман…
Так… Голова разбита, на голове - рана. Вот, вот она. Кажется, рана глубокая. Но кровь уже запеклась. На рубашке - тоже кровь.
Тело болит… Так… Меня били? Наверно, били. И правильно делали.
Что? Правильно делали? А это откуда взялось, что правильно делали?
Надо сесть поудобнее. А может быть, надо встать?
Да, да. Надо встать и идти. А куда? Куда надо идти? Тьма.
КТО Я?
Туман… Туман… Туман, без света… Свет.
Шоссе. Оказывается, я вышел к шоссе. Машина. Ещё одна. Уже фары зажигают.
Как медленно, как медленно и больно… И как холодно! Как мне холодно, чёрт возьми! Зубы стучат, а в голове отдаётся. На мне брюки такие тонкие, и все в грязи. И рубашка, вся в грязи, и в кровище вся…
А в карманах что? Пусто в карманах…
На руке - след от ремешка часов, а на пальце - след от перстня. Да, от перстня - вот, кожа гораздо светлее.
Сняли… Чтобы никто тела не опознал…
Кажется, я даже слышал эти слова… Чтоб никто не опознал, да… Спиртом полили, хотели поджечь. Боже мой, какой туман…
КТО Я?
Надо голосовать… Надо ехать куда-нибудь, где тепло… Сейчас я вспомню, куда мне надо. Я вспомню, вспомню…
- Что, бомжара, налакался?
Грузовик завизжал тормозами, и видавшее виды лицо водителя показалось над опущенным стеклом.
- М-м-м…
- То-то, мычишь. Ладно, садись, доброшу до вокзала, а больше - не проси.
- М-м-м…
- Тебя, бедолагу, ещё и побили! Или сам навернулся?
- М-м-м…
- Ну, сиди, сиди. Тяжело, небось. Выхлоп-то от тебя - на версту.
И словоохотливый водитель замолчал, а потом стал насвистывать, как ни странно, из "битлов". Мишель, ма бель, та-та-та…
Я помню, что это песня "битлов"? Да, я помню… Какой-то кусок осветился, и снова туман.
КТО Я?
Я снова провалился в туман, опять полностью, опять без малейшего света.
КТО Я?
- Вылезай! Дальше мне в другую сторону. Вокзал - направо.
- Спасибо…
- То-то! Жрать надо меньше!
И водитель захлопнул дверь машины и дал по газам.
К вокзальному туалету я приблизился в несколько приёмов, отдыхая и присаживаясь по дороге - то на лавку, то на бордюр, то прямо на асфальт.
Туалет был платный.
- Пусти, мать… - сказал я женщине, сидящей на входе. Её круглое лицо расплывалось в моих глазах, и я не мог бы сказать, какая она, и сколько ей лет.
- Пошёл вон, пьянь вонючая! - сказала "мать". Даже не сказала, а взвыла. - Ишь, куда прилез! Да ещё без денег! Здесь приличные люди! Мы сюда бомжей не пускаем!
- Пустите, пожалуйста… - сказал я ещё раз.
- Пошёл вон!
- Хватит тебе ругаться! Вишь, человек в туалет просится, а не под стенку идёт. На тебе пятак, пусти человека!
Молодой парень с волосами, собранными в хвост, кинул две пятирублёвые монеты на стол к ворчливой тётке. Тётка сказала что-то ещё, но открыла двери.
- Иди, мужик! - сказал мне парень, и посмотрел сочувственно в мою сторону. - Иди, мойся!
И там я взглянул на себя в зеркало.
Ух ты! Вот это да! Ну и я…
На меня смотрело из зеркала… Нечто смотрело на меня…
Сколько мне лет? Тридцать? Или сорок? Волосы с проседью… Щетина…
Я стал отмывать кровь - с волос, с лица, с шеи. Снова нащупал рану на голове. Потом попытался вытереться, используя туалетные бумажные полотенца.
Лицо было чуть смугловатым, как бы загорелым. Нет, не очень противным было это лицо. И вдруг это лицо показалось мне таким родным, что аж горло сдавило. Несомненно, это было МОЁ лицо.
Это был я. Я себя узнал. Да, это был я.
КТО Я?
- Ты что, ночевать здесь собрался? Хватит уже рассиживаться, да перед зеркалом стоять!
Красивый, как бычара сивый! Выметайся отсюда!
Тётка даже поднялась со своего места при дверях, чтобы выставить меня из туалета.
И я вышел. Огромный, чужой вокзал лежал передо мной. А за вокзалом лежал огромный, чужой мир, в котором мне не было места, потому что я не знал, кто я.
Да, так. Место в этом мире есть у того, кто знает, кто он.
Вот так, примерно, это бывает: я знаю, кто я, и поэтому у меня есть место. Моё место! Место появляется согласно тому, кто я есть. Или - кто есть кто.
Вероятно, бывают несоответствия. Можно ощущать себя иначе, чем быть. А место зависит не от того, как ты себя ощущаешь, а от того, кто ты ЕСТЬ.
Вероятно, это может быть причиной слёз. Или самоубийств. Или драк. За это могут побить. Или убить.
Когда кто-то не согласен, что это место - твоё. Или когда ты очень хочешь занять не своё место.
Стоп, стоп. Пребывание в туалете пошло мне на пользу. Какая длинная мысль! Кажется, ещё немного, и я вспомню! Я вспомню, за что я здесь - за то, что хотел занять не своё, или за то, что отстаивал своё место? Своё, собственное место, которого мне сейчас так не хватает…
Какая разница? Какая мне сейчас разница?
Или от напряжения - такой длинной и трудной мыслью, или от новой попытки вспомнить, вспомнить хоть что-нибудь, мозги мои снова начали туманиться. Я присел на привокзальную лавочку.
Был поздний весенний вечер. Было прохладно. Горели уличные фонари. В глазах то темнело, то светлело. И от этого вокруг фонарей то расплывались, то собирались круги, переливаясь радужными отсветами.
И я сидел, любуясь радужными кругами. Я замерзал.
- Новенький? - прохрипело рядом со мной.
Я повернул голову. Пока я любовался радужными кругами, ко мне на лавку прилетел "ангел". "Ангел" имел вид…
Вид был весьма… И запах был. Запах нового знакомого был даже более значительным, чем его вид.
Смуглое, почти чёрное лицо. Битое лицо. Многократно "боксёрский" нос, если можно так выразиться. Мятые уши. Длинные, седые, неопрятные волосы, и такая же борода. Кепка. Плащ. Кеды. Кошёлка.
- Новенький… Я вижу, что новенький. Ты откуда у нас?
Я молчал. Мне казалось, что если я выйду из мира радужных кругов, я потеряю последнюю опору, последнюю зацепку, и снова провалюсь в туман.
- Под кайфом, что ли?
Видно, я всё же начал оседать и, возможно, даже лёг на лавку, потому что, в следующее мгновение, я увидел смуглое лицо "ангела" прямо над собой.
- Не, не под кайфом… - сказало лицо. - Да ты, брат, побитый… Ну, ладно, не грусти. Сейчас… Сейчас… Вставай! Вот так, опирайся на меня… Пошли, пошли… Будет тебе и стол, и дом…
2
КТО Я?
Прошёл уже год. С того самого дня, как я очнулся рядом с каким-то шоссе, пошёл почти год.
Я по-прежнему живу с Васей Ангелом и Гошей Инженером. Тут, в небольшом коллекторе, где проходят трубы отопления и горячей воды.
Мы собираем бутылки.
Иногда нам попадается другая работа - грузить ящики, поднести чего-нибудь.
На жизнь нам хватает. Мы и не пьём почти - так, бывает, вечерком для настроения, или зимой, для "сугреву".
У нас даже электроплитка есть. Есть, значит, кипяток. Гоша - в прошлом инженер-электрик, как-то приспособил её, родимую.
Есть у нас и кровати. Народ сейчас чего только на мусорки не выкидывает. И тумбочка у нас есть. И стол небольшой.
И коллектор наш - не на виду. И порядок у нас. Книги, опять же. Оттуда лее, с мусорки.
Вася, тот самый Вася Ангел, который не дал мне умереть… Вася - бывший спортсмен, чемпион Союза. Борец.
Вася меня выходил. И поскольку я так ничего и не вспомнил, я так и остался жить с Васей и с его другом Гошей.
Я так ничего о себе и не вспомнил. Иногда я забываю о том, что был кем-то ещё, и мне кажется, что я всегда жил той жизнью, которой живу сейчас.
Я не считаю плохой свою теперешнюю жизнь. Более того, в ней есть немало прекрасных моментов.
Например, свобода. Тут речка рядом, лесок. Пойду я через лесок, выйду к реке. Сижу, сижу.
Там, на той стороне, на пригорке - там стоит Божий храм. Он отражает в воде свои белые стены и свои золочённые купола и кресты.
И от этого мне делается спокойнее на душе.
Но пока - я не могу перейти на тот берег. Я только наблюдаю передвижение белых и золотых бликов на глади реки.
Видимо, ещё не пришло моё время. Не пришло ещё время того, кем я являюсь, на данный момент времени.
Река - передвигается медленно, и так же, в такт с передвижением воды, текут мои мысли. И я думаю о смысле бытия.
Вернее, я даже не думаю, а просто включаюсь в процесс этого самого бытия, и нахожусь в нём так долго, как могу.
Долго, долго нахожусь, пока совсем не замёрзну, или не захочу есть. И никто не трогает меня за этим занятием, никто не прогоняет меня от реки.
Никто не говорит мне, что я прав, но никто не говорит мне и того, что я неправ.
Я спокойно наблюдаю смену утра на вечер, весны - на лето, лета - на осень, а осени - на зиму.
И вот, снова начинается весна. Скоро уже начнут распускаться первые листочки.
Я наблюдаю, и я жду. Но я - спокойно жду. Я так спокойно жду… Так спокойно, как могу.
Всё-таки, вероятно, в прошлой жизни у меня было какое-то образование. Но прошлое образование мне не мешает. Так, всплывёт что-нибудь именно тогда, когда надо. И снова - чисто всё. Чисто.
И вот ещё что хорошо. Работать можно только тогда, когда необходима еда. А если есть еда, то можно просто полежать. Или почитать что-нибудь. И можно думать, думать…
И, самое главное. Спутники мои… Мне повезло. Такие душевные люди.
Часто, сидя на берегу своей речки, на своём привычном месте, я думаю о том, что произошло со мной.
Почему меня не добили, и я остался жить? Ведь, определённо, меня хотели убить!
Но я выжил, выжил - такой ценой выжил! Выжил, чтобы забыть всё, что было мной!
Почему?
Я спрашиваю у БОГА - почему? Сидя на берегу своей реки, я давно уже понял, что БОГ существует.
Существует, как существует всему сущему - Высший смысл. Этот смысл - и есть БОГ.
А мы не в силах даже предположить, не в силах представить себе этой Высоты. Или, если хотите, Глубины этого смысла.
Однако, следует в это верить.
И когда ты, наконец, поверишь в существование Высоты, ты можешь начать спокойно жить на своём уровне, на своём месте. Ты сможешь спокойно ждать.
Тогда ты будешь знать, что твоё личное, маленькое место - определено этой Высотой. Оно определено Глубиной мысли, совершенно тебе недоступной.
И когда я спрашиваю себя - для чего я выжил, потеряв себя в окружающем мире, я сам отвечаю себе так: я выжил для того, чтобы не лезть на чужое место.
Моё место - здесь, у реки. Сейчас моё место здесь. Это БОГ поставил меня на это место, и я стою на нём.
Стою, как муравей, на тоненьких ножках, качаясь, и упиваясь радостью бытия. Ибо, если станут крепче мои ноги, стану крепче я сам - БОГ позволит мне вспомнить всё, и не умереть от того, что я вспомнил.
БОГ позволит мне вспомнить, и позволит мне остаться таким, каким он сделал меня сейчас.
И БОГ поставит меня на новое место, чтобы я стоял на нём, не имея иллюзий.
Вернее, чтобы я имел - как можно меньше иллюзий. И насчет себя, и насчет своего нового места…
Невозможно совсем не иметь иллюзий. Есть просто некий уровень их, этих иллюзий, который не следует переступать никому…
Я вспомню всё тогда, когда буду готов.
А мне хочется вспомнить? Или нет?
Честно? Хочется… Мне - хочется вспомнить, Господи! Мне немного страшновато…
СКАЖИ МНЕ, ГОСПОДИ…
КТО Я?
Вариации на тему бабочки, стучащей по стеклу
Я - бабочка, бабочка, бабочка… Ах, устала, устала, устала… Я не могу, не могу, не могу… Я не могу вылететь на волю… Но ведь я её вижу, вижу, вижу… Там, за этой невозможной прозрачной стеной… За этой преградой…
Я вижу, вижу, вижу… Там небо… Там зелёные кусты… Там, там, там… Как я устала, устала, устала… Сейчас… Я наберусь сил… И снова попытаюсь…
Так, так, так… лапами, лапами, лапами… крыльями, крыльями, крыльями… Сейчас, сейчас, сейчас…
Нет… опять лапы не удержались… Опять я внизу, вниз, внизу… Но ведь мне надо туда…
Мне пора…Но как же я устала… Нет сил, нет сил, нет сил…
Сейчас, сейчас, сейчас… сейчас я попробую ещё раз…
Коричневая бабочка средней величины билась о стекло примерно в течение получаса. Она семенила своими лапками, быстро-быстро перебирала крыльями, и взбиралась по стеклу на самый верх, до самого края рамы.
Потом она срывалась вниз, какое-то короткое время сидела на раме, опустив крылья, и снова начинала всё сначала.
Тот, кто лежал на смятой, неопрятной постели, стоящей возле окна, уже проснулся. Он лежал почти без движения, и его заплывшие веки иногда приподнимались и снова опускались…
Лежащий попытался было натянуть одеяло на голову, но под натянутым одеялом было душно.
Приоткрыв глаза, он снова посмотрел на бабочку, бьющую крыльями о стекло.
Ой-ё… Сколько же она может тарабанить по стеклу… Разбудила меня, тварь… Неужели соображения у неё нет - вылететь в форточку…
Ой-ё… Что же это мне так плохо…
И пил-то вчера немного, вроде… Не больше, чем всегда… Но как мне плохо… Как плохо мне… Хоть кричи… У-у-у…
Лежащий на кровати издал нечленораздельный звук, похожий на мычание.