И тут я все понял: и про глаза, и про "дым", и про книгу. "Я работаю теперь в цветочном магазине. Знаете, - она сделала большой глоток вина, - несмотря на то, что, как говорят, у цветов нет нервной системы и органов чувств… они все чувствуют. И все эти дискуссии на тему присутствия-отсутствия у растений эмоций и памяти… Знаете, когда человеку плохо, его цветы на подоконнике нервничают… Страдают вместе с ним… Я знаю точно! - она покачала головой так, словно знала что-то тайное, и повторила: - Абсолютно точно". Потом сказала, что дома у нее бегония, с которой можно разговаривать по утрам. Потому что бегония любит утро. Араукария, с которой хорошо беседовать на ночь. Потому что араукария любит темноту. И кофейное дерево, которое всегда молчит. "Наверное, оно немое", - улыбнулась Та.
А тапер играл, а Чаплин смеялся, а свечи горели: и тут я понял, что не стану больше - никогда, больше, не стану. - набирать в Яndex'е ее имя и смотреть, идет ли дождь в Хельсинки.
Я испугался. Закурил. Шутка ли, столько лет!.. Она. А потом стало легко. Вдруг. До боли! И очень тихо. Как будто из меня что-то вырезали и образовалась пустота, которая вот-вот должна заполниться… но еще не заполнилась, нет-нет. Я смотрел на Ту не отрываясь до тех самых пор, пока любовь на пуантах не превратилась в фарфоровую кроху в балетной пачке и не прыгнула на блестящую поверхность музыкальной шкатулки; и что-то из Сибелиуса… впрочем, я не знаток классики.
Захлопнув шкатулку и положив ее в карман, я расплатился и вышел.
Визг души
Я смотрю на себя с обратной стороны. Раз я смотрю на себя с обратной стороны, значит, я не в себе. Раз я не в себе, значит, меня нет. Если меня нет, значит, мне не должно быть больно - больно должно быть кому-то вместо меня: этот "кто-то" - та, на которую я смотрю с изнанки.
На ней чересчур узкое платье; ее плющит так, что гидравлический пресс кажется детской забавой. Она крашена в рыжий: я вижу бритый затылок-ежик и нахально спадающую на лоб черную челку. Но в носу нет кольца, как снято оно и с пальца.
- Как зовут тебя? - спрашиваю.
Она оборачивается. Думает: "Здесь же никого нет", - но я повторяю вопрос. Она озирается:
- Кто здесь?
- Я, - говорю.
- Кто - ты? - удивляется она.
- Ну, все решают по-разному… - увиливаю не-русалкой. - В зависимости от диплома, религии, внутреннего состояния, а также пухлости кошелька.
- Понятно, - она вроде успокаивается. - А я раскольцевалась.
- Зачем? - делаю вид, будто не в курсе.
- Ну, так, для разнообразия. Скучно мне, скучно, - она заскулила, но достаточно быстро себя одернула и закурила. - Хотя что в лоб, что по лбу.
- Ты же знала обо всем еще в доутробный период, - я делаю какой-то вид, но она упорно меня не замечает: мне становится забавно разговаривать со Слепой-Как-Бы-Зрячей.
- Ну, знала, - Слепая-Как-Бы-Зрячая разводит руками. - Но что мне было делать? По помойкам шляться?
Я морщусь:
- Почему обязательно "по помойкам"? Есть гораздо более качественная среда обитания…
Девушка делает останавливающий жест и шлепает к подземному переходу. Там, уже внизу, она направляется к витрине, где продается всякая байда (ее словечко) типа тибетских колокольчиков, ароматических палочек и порядком отъевшихся нэцкэ.
…Она достает кошелек, расплачиваясь за фигурку Хотэя и запах сандала, выходит из перехода на улицу и смотрит на солнце: через четыре с половиной минуты под землей раздается взрыв. Девушка, кажется, не понимает (читай - не врубается) - как, впрочем, не врубается (читай - не понимает) и Всё То, Что Девушкой Не Является.
То, Что Не Является Девушкой, сначала застывает, а потом кричит - вслух и про себя, и вскоре смыкается плотными рядами. Подъезжают машины с мигалками. Девушка оказывается стиснутой даже сверху. Я ей тогда: "Надо выбираться", а она моргает безбашенно: "Куда?" - "Не маленькая, сама должна знать", - не сразу открываю все карты.
Девушка трет виски, и ни с того ни с сего начинает обалденно пахнуть сандалом.
- Помоги мне, - шепчет, - я заплачу, - ударение на последнем.
- Заплатишь? - я смеюсь. - Но у тебя нет таких денег, а у меня - прайса на услуги по спасению визжащих душ.
- Найди прайс! Я заработаю, я могу… - девушка ввинчивает в мою пустоту свои затравленные глаза и начинает выбираться из толпы, обступившей то, что несколько минут назад было подземным переходом.
…На месте взрыва много шума, гама, криков, жертв и разрушений; мало - родных и близких покойных.
Девушка удаляется от метро к бульвару: ей хочется завыть сиреной, но сегодня она не в голосе. Я догоняю ее, пытаясь успокоить:
- Понимаешь, тебе не помогут никакие деньги. У меня другие расценки.
- Что я должна делать? - она, кажется, готова выслушать самое худшее, самое-самое; и я говорю самое худшее, самое-самое банальное:
- Сама ответить на свой вопрос.
Девушка съеживается и в мою сторону не глядит: ей становится душно, она покупает бутылочку Miller'a.
Я с сожалением смотрю на удаляющуюся спину в чем-то безумно узком, и вздыхаю.
…Горячая девушка заходит в квартиру, ложится на диван и пьет холодное пиво маленькими глотками. Ее посещают мысли о второй бутылке, но встать она не может и от усталости засыпает. Я подкрадываюсь к ней, рассматриваю: расточительно голые губы, зеленая тушь, что-то узкое. А девушке снится, будто я-то ее рассматриваю! Так она видит себя: спящую на диване и сидящую у дивана. Еще ей кажется, будто она просыпается и начинает ходить по стенке, а сидящая у дивана она же радостно хлопает в ладоши.
Но это Девушка спит и видит, а по стенке хожу я, не зная, что с ней делать и как ей будет лучше, ведь она кричит sos, хотя ее не убило и никого у нее не убило… А может, у нее тоже другие расценки? Продолжая ходить по стенке, не замечаю того, как она вдруг просыпается и совершенно отчетливо начинает видеть меня.
- Эй, тебе не надоело? - она, типа, спрашивает.
Я откровенничаю:
- Еще как! Девятое воплощение…
Она откидывает голову на подушку и начинает хохотать: "Ой, не могу! Да ты только послушай! - она просто захлебывается от смеха. - Знаешь, что он мне сказал?"
Делаю вид, будто не знаю.
"Заведи себе нормального мужика с машиной, вот что, - девушка спрыгивает с кровати и бежит ко мне. - Разве не идиот?"
Я останавливаю хождение по мукам:
- Ну, хочешь, выйдем опять на поверхность, я тебе кремик куплю с плацентой - вон у тебя сколько морщинок под глазами, а тебе еще столько на…
- Может, не надо? - жалобно просит она, перебивая.
- Чего - не надо? - не понимаю.
- Ну "столько" - не надо, а? Мне бы одного недеревянного. Не надо "столько", а? - она смотрит совсем уж затравленно и становится похожей на лису, жмущуюся к полу в клетке, около которой прыгают охотничьи собаки. Я надуваю воображаемые губы:
- Что-то уж совсем примитивно… Неужели и ты - как все? Какого Хендрикса нашего Джима я тогда девятый раз воплощаюсь? Ты должна быть независима! Должна! У тебя вообще все с головой в порядке или нет? - визжу я. - Ты думаешь, тебе баксы с красивой мордой просто так даны, да? А насчет остального? - я визжу все сильнее.
Девушка смотрит отстраненно: с лица ее отваливается страдальческая маска, глаза загораются, на щеках появляются ямочки. После неожиданного преображения она сильно трясет меня за воображаемые плечи, берет за шиворот и закладывает под каблук: мое воображаемое горло оказывается сдавленным более чем реально.
- Ну, ты, это… отпусти, - хриплю. - Я все сделаю.
Она как-то недоверчиво смотрит на меня и медленно, по слогам, произносит: "Все ОНИ, всег-да, со-ве-то-ва-ли за-вес-ти мне нор-маль-но-го му-жи-ка. Я за-во-ди-ла разных, а од-наж-ды за-ве-ла му-жа. Те-пе-рь слу-шай: ка-ко-го Хенд-рик-са на-ше-го Джи-ма ты де-вя-тый раз воп-ло-ща-ешь-ся, амоз-говуте-бянепри-бав-ля-ет-ся? Ка-ко-го Бил-ла на-ше-го Гейт-са пос-ле э-то-го тре-бу-ет-ся не-де-ре-вян-ный? Ка-ко-го та-ко-го ве-сен-не-го ме-ся-ца Ни-са-на ты во-об-ще тут виз-жишь?" - после этих слов она ослабляет нажим, начиная пахнуть сандалом еще более вызывающе.
Ей-ей! Я вылезаю из-под ее каблука озадаченная и слегка помятая. Мы встаем, "приглаживаемся" и выходим на улицу как ни в чем не бывало. Там встречает нас Лето, спрашивая:
- Как вас зовут?
Мы отвечаем хором.
- Какое красивое имя! - говорит Лето. - Вы, должно быть, уже раскручены?
- Отчасти - да, - улыбаемся мы и даем Лету в бубен, чтоб оно не задавало лишних вопросов.
- Ой-ой-ой, как больно! Как неприятно! Как пошло! - а мы бьем Лето в бубен, несмотря на его крики, еще и еще, сильней и сильней.
Мы избиваем Лето до полусмерти, находя наконец-то крайнего. А когда оно, похотливое, с потными ладонями и подмышками, издохло-таки, мы успокоились и решили заняться верховой ездой: "xyli, по субботам!"
- Ты хочешь сказать, тебя еще плющит? - взвизгнула Душа моя в последний - девятый - раз.
- Нет, нет, что ты… - я улыбнулась: я никому теперь не была ничего должна.
Стеклянный, оловянный, деревянный
После того как от меня ушла Катерина - ушла окончательно, не забыв ни зубной щетки, ни розового масла, - я сел за кухонный стол и, обхватив руками голову, втянул в легкие воздух.
- Ну, ушла и ушла, - думал я, - в конце концов, сколько можно уходить?
Я выдохнул и открыл холодильник: водка была неприлично-привлекательно ледяной.
Я взял стакан и налил "Смирновской": прозрачная жидкость легко стекала по нёбу в желудок, делая мысли такими же прозрачными и не имеющими веса.
После второго открыл огурцы. Мне казалось, будто этикетка надо мной смеется, поэтому пришлось отвернуть ту мордой к стенке - так ее "смех" звучал не слишком громко.
- Ну и что, Андрей Андреич? Что ты теперь собираешься делать? - спросил я сам себя, хрустя огурцом и строя самому себе рожи.
А действительно - что?
Катерина ушла. Не забыв ни зубной щетки, ни розового масла. В конце концов, сколько можно возвращаться, и должно же это когда-нибудь закончиться?
Закончилось.
- А ничего. Ничего, брат Андрей Андреич, ты делать не будешь, - я налил третий, хлопнул.
Этикетка продолжала смеяться над моим бутылочным отражением. Я почесал затылок и, покачиваясь, пошел в комнату, где и рухнул на кровать с твердым намерением больше не пить с утра. А проснувшись в мятых джинсах и с не менее мятым лицом, решил, что и с вечера тоже: будя. Ведь, в сущности, не так уж и важно, где сейчас Катерина…
Месячный запой завершался.
Надо было себя как-то вытягивать, но уши уже порядком болели, а мюнхгаузеновской косички не наблюдалось. Я начал сдуру бегать по утрам; занялся новым портфолио и проч. От Катерины не было ни слуху ни духу - точнее, слабый такой "слух", будто она живет на какой-то даче; позже - опровержение информации. Но я этим не запаривался - я где-то даже был рад, что она ушла: по крайней мере перестал залезать в долги и думать над каждым сказанным словом. Теперь, правда, не с кем стало разговаривать - теперь я молчал, разбавляя пустоту фоном пустотелых фраз, доносящихся из телевизора; а друзей у меня, в общем-то, не было. Да и с Катериной мы последнее время почти не разговаривали - она приходила очень поздно, очень долго лежала в ванной, очень долго курила. В постели же мы отворачивались друг от друга и засыпали: это-то после года жизни вдвоем! Весьма странной, надо сказать, жизни… Катерина приходила и уходила. Уходила и возвращалась. Я "фоном" включал телевизор, "фоном" ходил на работу, "фоном" читал. Пил. Потом стал равнодушен ко всему; ничто не прошибало.
Любил ли я ее? По-своему - да. Но ей всегда казалось, будто "мало" или "как-то не так". К тому же меня-то она точно не, в чем однажды и призналась. Ампутировав мою способность так чувствовать если не навсегда, то на неопределенный промежуток времени.
А благодарность - да. Испытывала. За терпение. За быт устроенный. За деньги, чего уж там… Потом возненавидела. По-пьяни призналась однажды, что хотела меня убить - даже обдумывала варианты: ей от этого легче становилось. Потом - истерики. Через день. Ей потому что некуда было деваться. И в смысле жилья тоже. Все равно ей было уже, Катерине… тогда.
Но хорошо, что так. Что расстались. Что нашел Женщину-Ребенка. Женщина-Ребенок никогда не хотела убить меня. Или, по крайней мере, никогда не говорила об этом.
Она была так непохожа на Катерину. И все же…
Я встретил ее на улице. С букетом - привет сентиментальному жанру! Женщина-Ребенок улыбнулась, взяв цветы безо всякого кокетства, и задала вопрос глазами.
Пригласить ее сразу к себе я посчитал полным свинством: раньше мы общались исключительно по работе - Женщина-Ребенок сидела в соседнем офисе и "общалась с клиентами" на, как она сама говорила, убогие темы, волшебным образом превращая их, впрочем, в менее скучные.
Мы пересекались периодически лишь "в интересах фирмы", и дальше этого не шло: к тому же я еще жил - если это можно назвать жизнью - с Катериной. Но Женщина-Ребенок с грустными глазами будила во мне что-то, не поддающееся логике. Что-то необъяснимое.
Я знал: она живет одна. Иногда ее одиночество прорывалось. Но она не кокетничала и вообще достаточно хорошо скрывала свое ко мне отношение. Я удивлялся, почему у нее никого нет - обычно таких быстро "разбирают", как любят теперь говорить.
А потом уволилась. Оставив на память неизвестное направление ветра - книжку Павича. Мне понравилась история о Гере, а о Леандре - нет.
Собственно, я и не собирался ее искать! Мало ли… Но отсутствие - ощутил.
Мы много разговаривали - в основном о дисках и книгах: она слушала Маккартни и почитывала Фаулза с "первым" Мураками; это мне нравилось. Мне она сама, в общем-то, нравилась. Но не более того. Я и не думал, будто у нас может что-то получиться. Хотя… что значит "не думал"?
После ухода Катерины, запоя и идиотичных утренних пробежек я понял, что начинаю плесневеть. В самом прямом смысле: продукты в холодильнике - и те плесенью покрывались. "Пенницилировали", так скажем, и мозги.
В один из таких вот чудеснейших моментов я и затеял уборку. Ползая с тряпкой (даже швабра сломалась), я наткнулся на маленький сиреневый прямоугольник, подернутый паутиной. На пыльной визитке грустновато улыбался e-mail Женщины-Ребенка. В тот момент мне казалось, будто я потеряю ее окончательно, если не сделаю хоть что-нибудь сам. Не долго думая, я включил компьютер. А включив, написал хоть и банальное, но все же не дурацкое письмо. Ваше сообщение отправлено…
Я щелкнул ОК и закурил, хотя почти не курю: я не отдавал себе отчета в последствиях подобного эпистолярия и поэтому слегка дергался. Это на меня не похоже - по крайней мере Катерина всегда считала мое "эго" непрошибаемым.
Я смял сигарету и подошел к книжной полке - на ней стоял как томик рассказов "первого" Мураками, который я забыл вернуть Женщине-Ребенку, так и сборник Павича; еще один, старый, как мир, повод встретиться. Перелистывая страницы, я наткнулся на историю, которая почему-то особенно тронула Женщину-Ребенка - "Ледяной человек". Несмотря на одно "н" в прилагательном, человек этот оказывался, так скажем, ментально привязанным к исключённым из правил "оловянному" и "деревянному". Но не к "стеклянному" - у "стеклянного" был какой-то свой, совершенно особый, "бьющийся" менталитет: черт знает что, в общем…
"Ледяной человек" был заложен нашей с Катериной фотографией: я долго смотрел на эти лица. Они казались чужими - оловянно-деревянными исключениями из правил. Стекла в них не было.
Я захлопнул книжку и лег спать. А через день получил ответ от Женщины-Ребенка.
…Мы встретились в метро. Женщина-Ребенок пахла необычными, странными духами - а может, она пахла, как может пахнуть только женщина, желающая любви? Я даже ощутил какое-то полузабытое волнение. Трепет. Это не смешно.
Женщина-Ребенок без слов пошла за мной. На кухне мы пропустили по стаканчику. Потом она стала резать салат, а совсем потом - вдруг, безо всяких подъездов - густо поцеловала, но с какой-то горечью… и снова принялась за салат: без плавных переходов. Их в ней просто не было - плавных переходов.
Вскоре я снова ощутил губы Женщины-Ребенка: они сами нашли меня и долго не отпускали - впрочем, может, это длилось мгновенье? Я настолько не ожидал всего этого, что, наверное, стал похож на истукана. Истукана, у которого клокочет его, истуканья, плоть. А у нее были очень вкусные губы, да. Но вскоре она отошла и принялась болтать, будто губ этих у нее вовсе и не существовало. Будто она другими губами начала говорить.
Вино заканчивалось; я открывал следующую бутылку. И еще. Глаза Женщины-Ребенка казались беззащитными и какими-то больными; впрочем, она никогда не была слабой - Женщина-Ребенок.
Утром, изучая ее тело, я попросил: "Не уходи". Она сначала сказала "Нет", потом - "Не знаю", Женщина-Ребенок. Вечером я повторил ей то же самое. Она кивнула; призналась, что - черт возьми! - да, влюбилась. Что это для нее достаточно странно. Так как, видите ли, она считала эту способность утраченной. Потому как земная любовь - и не любовь вовсе, а легко бьющееся стеклянное прилагательное с двумя "н"…
Нам было хорошо вместе. Какое-то время. Но потом она исчезла - Женщина-Ребенок. Потому что была стеклянным исключением из правил. Потому что ее просто не могло быть.
Со мной.
"Сто-Личная" от Nathalie Gonsharovoi
- Ты похож сейчас на недобитого Ленского, - самодовольно проурчала я, прикинувшись самодостаточной на вид, то есть как бы "навслух", на этот самый, да; а про себя подвыла - совершенно несамодовольно и несамодостаточно: "Черт… Господи!.."
Про чувства-с на медленном огне знала я не из сказок, но, несмотря на комбинированные постельные съемки, все-таки подгорела и чувствовать почти перестала. Кого-кого? Яна этого, конечно! Идиотский вопрос.
А еще понятия не имела, в чем лететь в Италию. И не надо ля-ля: а) десять свитеров второй свежести; б) пять пар усталых брюк; в) три длинных юбки, в которых только в Кащенко и, наконец, г) халаты, халаты, халаты: махровые, шелковые, вельветовые, короткие и длинные… Впрочем, не полечу же я в Италию в халате? А тут еще этот Ян! К тому же на недобитого Ленского смахивает и на такое сравнение нисколько не обижается, а только бормочет в сторонку: "Картина в духе Пелевина, картина в духе Пелевина…"
Мне-то казалось, что картина вообще ни в чьем духе, что только так и могло уже случиться: любишь кататься - люби и на саночках.
- М-да, кажется, всю жизнь я только и делала, что возила саночки, а когда каталась - не помню, - так и сказала.