- Неужто не помнишь? - я не поверил.
- He-а. Абсолютно, - и смахнула со щеки снежинку.
Так называемая объективная реальность уже довольно долго держала меня в так называемом чернушном теле, глумливо подсыпая всякие там о-о! - ощущения: видала я, конечно, и иные материи, но реже. А этот сейчас был как на ладонях.
- Почему во множественном числе?
- Потому что на двух. Для одной слишком высок.
…Ах, мой ближний с антонимом мой дальний! Так Ян стал антонимом; так вместо близорукости - дальнозоркость; так впервые я заметила грязь на его ботинках.
Мы купили "Сто-Личную", возрадовались, аки юнцы, оба, да и спошлили, - а в кайф было!
Я долго делала вид, будто не при делах; потом долго-долго не делала… Ах, Ян, не обещай же: ни юной Инь, ни старой Гуань-инь, ни - тем более - не деве. Да, собственно, никто и не обещал лишнего - врать врали, а обещать… За то и прощала.
- Тебе нужен клин, - жужжали ж-ж-жоны.
- Да. Клин нужен. Чайковскому тоже нужен был Клин, - валяла я дурака, и тот-таки материализовался в образе и подобии того самого Яна.
- Ну же! Подумай о будущем! - не уставали ж-ж-жоны. - Тебе давно пора рожать! Годы идут, подумай…
А рожать нисколечко не прикалывало. Прикалывало другое: хотелось найти настоящее. Тогда и пошло-поехало: "В Клин - с клином", - я чудом скомпромиссничала сама с собой, приметив и/о потенциального вышибалы пережитков чувств-с: а в Клину у него стоял дом.
Признаться, он оказался едва ли не первым сносным клином, способным вышибить пред-предыдущего: предыдущим-то не получилось, хоть и хотелось; а может, я все еще идеализировала Яна с непременной "Сто-Личной" в пакете? Впрочем…
Теперь вечерами я пила ряженку, равнодушно пилила ногти и поначалу даже приободрилась: не все, значит, думаю, еще потеряно, раз на свежак потянуло. Может, кстати, будет, в чем в Италию-то… И вроде не идиот, не урод - к тому же регулярный оргазм… Ну, думаю, ладно, поживем - увидим. В общем, жили-поживали мы несколько месяцев, а тут - тук-тук-тук, я твой друг - ж-ж-жона его: так, мол, и так: супруга я! Клин на дыбы: "Кукла чертова, явилась…" - дальше молчу.
Я скрылась тихо, благо влюбиться за оргазм не сумела - и прямиком во Свояси. А там, во Своясях, новое тысячелетие: и так оно, главное, незаметно придвинулось, что все в одночасье осточертело: дом - работка, работка - дом, причем дом запущенный, а работка - еще более. Но самый-то ужас в том, что все делом занимаются, даже собаки - и те - кости грызут. Я тоже было взялась, но чуть зуб не сломала: флирт, флирт… Когда и он оказывается "пройденным этапом", Инь и Ян стареют на эпоху.
"Последний раз мы целовались в прошлом веке", - так и не сказала я Яну из прошлого века.
- Мужчины - отборные махровые селекционные козлы, - сказала я Яну из прошлого века.
Больше всего на свете мне не хотелось, чтоб чертов вечерок заканчивался. Однако недобитый Ленский казался еще неприкаяннее Гончаровой, поэтому пришлось смириться.
- Ты, ну хоть ты знаешь, кого я больше?.. - спросил он.
- В смысле - больше? - не поняла Гончарова.
- Ну, Ольку или Таньку? - с посмертной его маски отваливались так называемые каноны русской классической литературы и, не выдерживая ста атмосфер прозы современной, разбивались вдребезги: так, конечно, не пишут.
- Меня, Володик, меня, - я улыбнулась.
- Кто ты? - обалдел он.
- Я - Гончарова, - нисколько не смутилась я.
- Как Гончарова? Жена Пушкина, что ли?
- Ну, все мы в какой-то степени "жены Пушкина", - увильнула я в открытое море.
- Погоди, так жить нельзя, - Володька сосредоточенно смотрел на меня через "Сто-Личную". - Погоди, ну ради третьего тысячелетия хоть - погоди!
- О, мой элементарный! - воскликнула я. - Ты когда-нибудь видел провода - или, может, они кабели называются - из окна поезда? Видел или нет?
- Ну, видел, - пожал плечами Володька.
- А тебе никогда не казалось, что они похожи на поседевшие бенгальские огни, а? Не казалось? Ну, когда те в снегу?
- Нет, не казалось…
- А мне вот кажется, будто ты похож на такой поседевший бенгальский огонь. Недожженный. Андестендишь?
Володька смутился: пользуясь случаем, Гончарова с Ленским исчезли. Что тут говорить, сердце мое не то что разрывалось - оно вообще свихивалось! К тому же расплелось солнечное сплетение, а это не шутки. С русского на русский сие переводится как "любви старинные обманы": это когда стоящий напротив Ян для Инь - и Луна, и Солнце в одном флаконе. А в Володьке как раз совмещалось несочетаемое. И еще: он был запущен, но не был элементарен! Я же, точившая себя не только по форме, но и по содержанию, с облегчением замечала, что "Сто-Личная" стремительно заканчивается, и шептала спасительное:
И также будут таять луны, и падать снег,
Когда промчится этот юный,
Прелестный век…
Да, век катастрофически быстро таял, луны тоже, и мы с Володькой в этой чертовой среде выживания получали по морде самыми острыми ощущениями.
- Сегодня выжил вторник. Совершенно никакой вторник - серо-белый, спешащий такой - последний вторник конца века…
- Не звезди, - попросил устало Володька.
- В смысле, когда идешь, смотри под ноги?
- В смысле не на звезды.
Но мне было сложно перестать на звезды, и я звездила не переставая, вслух про себя. Отсутствие именно этого Яна в течение энного количества месяцев вполне благоприятно сказалось на внешности: ни тебе кругов под глазами, ни визитов к врачам - ни-че-го. Тот Ян был мне, так скажем, соприроден - и что по сравнению с этим "родной" или избитое и неправильно истолкованное, замызганное "любимый"? Какой, ямбись оно всё хореем, "любимый", когда звездишь не переставая - и как "звездить" перед нелюбимым? Поди разбери вопрос для начала!
- Я давно копила на телескоп, - казалось, пришло время раскрыть тайну. - В который так классно смотреть на ночное небо, и…
- Что-то мне это напоминает, - перебил меня Ленский, разглядывая Малую Медведицу: так я не раскрыла тайну.
- Где водка? - не унималась Гончарова. - Где водка, я вас спрашиваю?!
- Пошла на естественную убыль!
- Вы думаете, я ненормальная?
- Думаю, вы ненормальная со стажем!
- А читали ль вы сказ о том, как одна баба двух мужиков напоила?
- Допустим-с.
- Знаете, это очень херово, когда человека видишь как на ладони: на ладони человек очень херово выглядит, а особенно уж если на двух…
- Наташка, - он вдруг начал трясти меня за плечи, - Натали, милая моя Гончарова, если б ты знала, насколько я без тебя офигел, колдунья, фея, модель…
Я жил с ней
Я жил с ней лет двадцать или около того. Сначала думал: игра. Только потом дошло - попал, да так, что шефу бывшему не пожелаешь. Ладно… В общем, каждый вечер одно и то же. Прихожу к ней, а она отворачивается, засыпает будто. Я по-всякому - и так и эдак: нулевой результат, ага. Говорю как-то: ну, может, девочку, чтоб стихи тебе перед сном читала? - до ручки дошел буквально, а она меня трраах - по мордам, по мордам… "Зайка, - говорю, - ну я ж для тебя стараюсь!" - "Да пошел ты, скотина… для меня…" - и слезы по щекам, по щекам… Ага.
Раньше-то все по-другому было. Не успеешь домой прийти, она уж готовенькая стоит, под халатиком ничего: мокро под халатиком! А потом как подменили - даже запах будто другой сделался. Я-то, дурак, сначала ну упрашивать, унижаться… Стоит и в ус не дует: натурально каменная баба, ага! "Милая, - допытывался, - за что ж ты меня так? Или тебе любовь какая особая нужна?" Молчит, локоток покусывает - и как достает только? Гибкая - страсть! Ну, размышляю, что-то тут нечисто - или свихнулась девочка моя, или подменили ее. Стал я тогда за ней подсматривать, ага. Дождусь, бывало, покуда она подумает, будто я сплю, а сам глаза до конца не закрою и гляжу, гляжу… Ох, лучше б мне ее такой не знать!
К зеркалу, значит, подходит, кожу с себя сдирает, остается вся - истинный крест! - в мясе на костях; скальп тоже снимает, язык себе кажет, хохочет, крылья - те на пол за ненадобностью, а рожи такие корчит, что и сказать нельзя, ага! А как светать начнет, все взад вертает и ко мне под бок, под бок - хнычет так жалобно…
Ну, я первым делом в церковь: а куда еще?! "Помоги, батюшка, дьявола изгнать!" - а батюшка, не будь дураком: "Изгнание дьявола стоит пятьсот долларов плюс сто за визит на дом. Очередь до конца мая. По двойному тарифу можно до февраля успеть - итого, значит, тысяча двести долларов". - "Батюшка, побойся Бога, откуда ж у меня такие деньги? Работаю сторожем сутки через двое!" - "Ну и иди себе с Богом, мил человек, сторожи…" В общем, когда он меня Туда послал, я сразу к Федьке, мы в школе вместе учились, он теперь психиатр, ага. Так, мол, и так, говорю, Федька, женщина моя в чудовище каждую ночь превращается из красавицы - жизнь, бла-бла, не мила, может, полечишь? А он: "От чудовищ я, брат, не лечу. У меня одни психи", - и руками разводит, а глаза у самого гру-у-устные - не передать, ага! Ну, я тогда - последняя инстанция - к бабе Шуре: она самогонкой приторговывает и в травках сечет. Так и так, баб Шур, женщина моя ничего не хочет, такие ночами рожи строит, может, возьмешься? - "Не-а, - баба Шура головой мотает. - Имя у ней ненашенское. Не возьмусь ни в жисть, милок. А ты выпей - оно все легше, когда на душу примешь!" - и стакан, стакан мне под нос сует, ага.
Ну, в общем, месяц проходит, другой, третий… я уж сам чуть ума не лишился, как вдруг вижу: голуба моя, в чем мать родила, на балконе стоит, крылья новые примеряет: беленькие такие, чистенькие - загляденье!
- Музонька, милая, не улетай! Косая, хромая, горбатая - какая хошь будь, только останься! Я ж без тебя пропаду, сопьюсь… Ты ж мне и жена, и сестра, и полюбовница…
- Не канючь, мужичонка! Когда идиотские свои рассказочки царапать бросишь, тогда и поговорим, - с теми словами Муза моя взлетела в воздух, да еще успела ножкой своей меня лягнуть… - Эх, еще б у ментов поганых помощи попросил, даром что "деревенщик" немытый! - оттуда, сверху, кричит, ага…
Так она кинула меня. Так я стал как все и, не написав больше ни строчки, закончил дни свои, что неудивительно, скучно и бездарно: под кухонным столом, от разрыва аорты, в беспамятстве. Но там, где нет и не может быть белковых тел (это очень, очень хорошее место, поверьте!), я обнаружил контуры девочки, напоминающие Ее. Она плакала, чем могла, и я не удержался, спросил:
- Почему ты плачешь, малышка?
- Отвали, старый педофил! - ни за что ни про что огрело меня каленым ответом хрупкое создание и, скользнув с неба на землю, вошло через ноздри в мозг небезызвестного студента Литинститута, который никак не мог закончить дипломный цикл рассказов.
- Ахтунг! - она пригрозила ему пальцем, и студент, проснувшийся скорее от нестерпимого перегара, нежели от прикосновения неземной материи, скорехонько испил полбанки рассола, стоявшего рядом, на тумбочке, и, перевернувшись на другой бок, заснул с улыбкой: сюжеты, раскрасившие яркими радугами его сон, были один одного необычней.
А я, наблюдая за достойной описания сценой, вдруг почуял, что скоро найду Ее, чего бы это ни стоило, ага… Я верил, я знал - уж теперь-то Муза не назовет меня "деревенщиком" и не оставит, не оставит…
Да разве можно издеваться над нами и после смерти?
Бабья проза
Писатель - и нормальная жизнь?
Как-то не по-русски!
Кирилл Ковальджи
Лена - самая обыкновенная женщина самого среднего возраста с самым обыкновенным именем и такой же внешностью - сидела на скамейке в парке и делала вид, будто кого-то ждет. Она не привыкла вот так, запросто, в будний день позволять себе подобные "излишества" и даже чувствовала непонятно перед кем некоторую неловкость - сидеть одной, положив ногу на ногу, вместо того чтобы… Но домой, несмотря на неуклюжую неловкость, не хотелось: Павлик работает над новым романом, у Павлика не клеится, Павлик заботится о разведении сюжетных линий, в общем, не кантовать - однокомнатная скворечня!
- Ты, вот ты скажи, - кричал он ночью, - почему художникам мастерские дают, а писателям - нет? Ты думаешь, это так просто - сесть и написать, да? Или тебе кажется, что, если я буду отвечать на все телефонные звонки и твои вопросы, у меня родится что-то гениальное?! Нужно найти состояние, слышишь? Сос-то-я-ни-е, совершенно определенное, войти в этот чертов образ… Тебе не понять… Ты ни строчки не…
От воспоминания, тошнотой подступившего аккурат к горлу, Лена поежилась и, закашляв, принялась рассматривать прохожих - особенно никуда не спешащие парочки - да так и додумалась до крамольного: "Как хорошо бы жилось, если б Павлик родился обыкновенным, не писателе! Как хорошо!"
Если б она курила, то в этом самом месте автор текста непременно бы написал, как героиня подносит к сигарете зажигалку и глубоко затягивается, судорожно выдыхая дым, растворяющийся в шепотах и шумах Суворовского бульвара. Однако Лена не курила, спиртным не баловалась, а любовник или тем паче любовница… брр! И подумать-то жутко… Короче говоря, на тот момент она была настолько обыкновенна, а потому - скучна для описания, что тратить время на ее "серость" никто не хотел, и уж тем более Павлик. А ведь когда-то она, Лена, мечтала, как станет героиней уж если не романа, то хотя бы его короткого рассказа. Ан не срослось: Павлик писал о необыкновенных женщинах с необычными именами. Эти женщины пили вино и курили сигары, запросто колесили по миру, писали картины, играли на скрипках, в покер и бридж; из-за них сходили с ума дипломаты и банкиры, поэты и дизайнеры - в общем, Лена "отдыхала" - ей ли было тягаться с силачками мира сего? Правда, отчего-то все эти "силачки" оказывались как на подбор несчастны: через одну подсаживались на героин, а последнее время и того хуже - Павлик дорвался до трагических финалов, но вот до "Темных аллей" те недотягивали, отдавая "второй свежестью" вымученной надуманности. Может, именно поэтому Павлика нигде, за исключением одного журнала, где работал его знакомый, и не печатали, а предательски выпущенный - издание осуществлено за счет средств автора - роман "Артистка балета" остался без "зачета": детские игры в тысячу пятьсот экземпляров, невозможность реализации тиража по причине неизвестности автора, являющегося к тому же "частным лицом", мучительное хождение по книготорговым фирмам, отказы оптовиков… В общем, "Артистка…", раздаренная кому ни попадя и распроданная за бесценок, уж год как гордо зарабатывала пролежни в картонных пачках, заминировавших их скворечню: 15 шт. в каждой, и каждая - каждая! - служила немым укором непризнанному гению Павлика. Каждая - хоть он никогда себе в том не признавался - наталкивала его на мысль о собственной ничтожности и раздражала самим присутствием. Периодически Павлик, пафосно запрокинув голову и заложив руки за спину, садился на любимого конька-горбунка:
- Все равно этот роман перевернет мир! Ну не мир - так Москву! Или Питер! Ты не понимаешь… никто не понимает… Я действительно сделал невозможное, я работал на пределе, не спал ночей! Триста страниц прозы в лучших классических традициях! Триста страниц самой актуальной и самой современной прозы! Издатели - идиоты, они ничего не смыслят в литературе! Им нужны только деньги!! Деньги, сиюминутная прибыль - вот что правит миром! А кому, скажи, сегодня нужно искусство?.. Они еще покусают локти, но будет поздно… Ничего, я им покажу… Я докажу!! Тогда узнают, на что способен Павел Голубков!! Я буду… - знаешь как кто? Угадай с трех раз! Слабо? А потом разведут руками: "Льва Толстого нового проглядели!" - начнут телефон обрывать… Предлагать сот-руд-ни-чест-во! Ты понимаешь? Понимаешь ты это или нет? А меня уже не достать!
- Павлик, ты такой умный, такой талантливый! Все так и будет. Я в тебя верю… - почти искренне говорила Лена, в глубине души, однако, сомневаясь в том, что издатели оборвут их телефон, и лишь из-за инстинкта самосохранения не признаваясь в этом даже себе самой.
Так, чтобы не поддаться настроениям, Лена "пробила" Павлику творческий вечер, обошедшийся ей - аренда зала в центре, фуршет, афиши итэдэ - в четыре собственные, сэкономленные на спичках и колготках, бухгалтерские зарплаты. Других зарплат, впрочем, в их скворечне не существовало: Павлик, член нищих писсоюзов, просиживал штаны дома за очередным шедевром и был страшно удивлен и обрадован тем, что "25 марта 2001 г. в 18 час. состоится встреча с прозаиком Павлом Голубковым…".
- Видишь, как ты нужен людям? - сказала тогда Лена, дрожавшая при одной мысли о том, что страшная тайна раскроется и Павлик узнает о ее хитростях. - Тебя пригласили в такое солидное место, люди готовы купить билеты… Нужно пригласить известных критиков, писателей… ты подаришь им свою книгу. Почитаешь главы из романа. Сколько можно сидеть в подполье?
На слове "подполье" Павлик нахохлился, оторвался от очередного шедевра и, сменив праведный писательский гнев на простую человечью милость, повалил Лену на диван и грубо, без прелюдий-интерлюдий, показал, кто в доме хозяин. Однако решительная дедовская поза не принесла Лене хоть сколько-нибудь удовольствия, и через тринадцать минут наша героиня прошмыгнула в ванную, где, смеясь-плача и снова смеясь над глупостью и ничтожностью тихой семейной жизни, долго-долго стояла под душем да терла мочалкой свое обыкновенное, ничем не примечательное тело, которое так же, как и тело красавицы, имело право на свое собственное, телесное, счастье. "И это все? После четырех месяцев монашества - я пишу, я не могу, я устал - все? Но зачем мне все это?.." - однако привычка была дана свыше.
Самым же неприятным оказалось немногим позже нечто другое - жутенькое и банальное одновременно. Вот Павлик, заложив руки за спину, ходит взад и вперед по кухне, аки тигр в клетке, и то рычит, то стонет:
- Ты сошла с ума! Какой ребенок? У нас однокомнатная квартира! Од-но-ком-нат-на-я-а! Как я буду работать? Он будет орать ночами, я не смогу писать, ты что, не понимаешь?! Ты хочешь погубить мой дар, хочешь отыграться на моем творчестве? Да это просто эмбрион, зародыш, я тебя умоляю, я умоляю тебя… Ради нашей любви… Я ненавижу все это… Не-на-ви-жу! Мне нужны тишина и покой, покой и тишина, пойми ты! Вдохновение - страшно капризная штука, спугнешь птицу - не поймаешь! Улетит сразу… Ну… Ну хочешь, я пойду с тобой? Ну… пожалуйста… ради меня… ты жена писателя… только ты и можешь понять… ты одна… обещай…
Утром 25 марта 2001-го гэ Лена пошла в больницу, с сожалением посмотрев на спину спящего мужа: "Ему нужно отдохнуть, у него вечер, он должен быть в форме…" - сказала она себе уже у лифта, где простояла неподвижно несколько минут: дверцы кабинки то открывались, то закрывались прямо перед ее носом, но Лена ничего не замечала, и только соседская девочка - "Здрасть!" - вывела ее из ступора.