* * *
Питер Морган закончил писать.
Час ночи. Питер Морган выходит из своей комнаты. Ночная Калькутта пахнет илом и шафраном.
Ее нет на берегу Ганга. Под чахлым кустом – никого. Питер Морган идет за кухонную пристройку посольства – там ее тоже нет. И в Ганге она не плавает. Он знает, что она иной раз отправляется на острова, путешествует на крышах автобусов, что в пору летнего муссона ее привлекают мусорные баки "Принца Уэльсского". Прокаженные – те здесь, погружены в сон.
О проданном ребенке рассказала Питеру Моргану Анна-Мария Стреттер. Анна-Мария Стреттер сама присутствовала при этой продаже семнадцать лет назад, где-то в Саваннакхете, в Лаосе. Попрошайка, если верить словам Анны-Марии Стреттер, должна говорить на саваннакхетском наречии. И даты не совпадают. Эта попрошайка слишком молода, чтоб быть той, которую видела Анна-Мария Стреттер. Но Питер Морган сделал рассказ Анны-Марии Стреттер эпизодом из жизни попрошайки. Девочки видели, как та подолгу стояла под их балконом, улыбалась им.
Питеру Моргану хотелось бы заполнить изничтоженную память попрошайки хламом, позаимствованным из своей собственной. Иначе Питеру Моргану не хватит слов, чтобы выразить безумие этой попрошайки из Калькутты.
Калькутта. Она осталась. Десять лет минуло с тех пор, как она ушла. Сколько же времени живет она без памяти? Что сказать вместо того, чего не сказала она? Чего она не скажет? Чего не знает, хоть и видела? Не ведает, хоть оно и было? Вместо того, что сгинуло из памяти?
Питер Морган прогуливается по уснувшей Калькутте, идет вдоль Ганга. Подойдя к Европейскому клубу, он видит на террасе два силуэта – вице-консула и директора клуба. Каждый вечер эти двое беседуют здесь.
Сейчас говорит вице-консул. Голос с присвистом – его. Питер Морган стоит довольно далеко и плохо понимает, что тот говорит, он мог бы приблизиться, но нет, Питер Морган идет обратно, он не хочет слышать, не хочет знать первого слова откровений вице-консула.
Дойдя до резиденции посла, Питер Морган скрывается в садах.
* * *
В клубе сегодня вечером только за одним столиком играют в бридж. Спать легли рано, завтра прием. Директор клуба и вице-консул сидят рядом на террасе лицом к Гангу. Эти двое не играют в карты, они беседуют. Игрокам в зале не слышен их разговор.
– Двадцать лет, как я приехал сюда, – говорит директор, – и об одном жалею – что я не писатель. Какой получился бы роман, если записать все, что я здесь видел… и слышал…
Вице-консул смотрит на Ганг и, по своему обыкновению, молчит.
– …Эти края, – продолжает директор, – что-то в них есть такое… их нельзя забыть. В Европе после них скучно. Здесь всегда лето, тяжкое, конечно… но к жаре привыкаешь… ах… жара… когда вспоминаешь там о жаре… об этом бесконечно долгом лете… фантастический сезон.
– Фантастический сезон, – повторяет вице-консул.
Каждый вечер директор Европейского клуба говорит об Индии и о своей жизни. А потом вице-консул Франции в Лахоре рассказывает, если хочет, о своей. Директор клуба имеет подход к вице-консулу: он как будто не говорит ничего особенного, но его рассказы порой развязывают тому язык. Иной раз вице-консул говорит своим свистящим голосом долго и невнятно. Иногда речь его ясна. Кто услышит его слова в Калькутте – до этого вице-консулу как будто и дела нет. Ему и правда нет дела. Никто, кроме директора Европейского клуба, с ним не заговаривает.
Директора клуба часто спрашивают, что рассказывает ему вице-консул. В Калькутте хотят все знать.
Картежники ушли. Клуб опустел. Мигающий свет гирлянды розовых лампочек по периметру террасы погас. Вице-консул сегодня долго расспрашивал директора клуба об Анне-Марии Стреттер, о ее любовниках, ее браке, расписании дня и поездках на острова. Похоже, он узнал все, что хотел, но не уходит. Теперь оба молчат. Они выпили, они много пьют каждый вечер на террасе клуба. Директор хотел бы умереть в Калькутте, никогда больше не возвращаться в Европу. Он обмолвился о своем желании вице-консулу. Тот ответил директору, что в этом он с ним согласен.
Сегодня вечером вице-консул задал директору клуба много вопросов об Анне-Марии Стреттер, но сам почти ничего не сказал. Директор каждый вечер ждет, чтобы он заговорил. И вот он говорит.
– Как вы думаете, – спрашивает вице-консул, – нужно ли дать толчок событиям, чтобы любовь состоялась?
Директор не понимает, что вице-консул хочет сказать.
– Как вы думаете, нужна ли помощь любви, чтобы она возникла, чтобы проснуться однажды утром и почувствовать, что любишь?
Директор по-прежнему не понимает.
– Берете, скажем, нечто, – продолжает вице-консул, – ставите, в принципе, перед собой и отдаете свою любовь. Проще всего, если это будет женщина.
Директор спрашивает вице-консула, не посетила ли его любовь к женщине в Калькутте. Вице-консул не отвечает на вопрос.
– Проще всего, если это будет женщина, – повторяет он. – Я сам это только недавно понял. Я никогда не знал любви, говорил я вам?
Нет еще. Директор зевает, но вице-консулу что за печаль?
– Я девственник, – добавляет вице-консул.
Стряхнув с себя пьяную дремоту, директор смотрит на вице-консула.
– Я не раз силился полюбить разных людей, но все эти усилия не увенчались успехом. Я ни разу не пошел дальше усилия полюбить, понимаете, директор?
Нет, директор, кажется, не понимает, что хочет сказать вице-консул. Он говорит: я вас слушаю. Он готов.
– Я преодолел этап усилия, – продолжает вице-консул. – Вот уже несколько недель.
С этими словами он поворачивается к директору клуба. Показывает на себя пальцем и говорит:
– Посмотрите на мое лицо.
Директор отводит взгляд. Вице-консул снова обращает лицо к Гангу.
– За отсутствием любви я пытался полюбить самого себя, но и это мне не удалось. И все же я предпочитал себя – до последнего времени.
– Вы, мне кажется, не понимаете, что говорите?
– Возможно, – кивает вице-консул. – Мое лицо долго было искажено от усилия полюбить.
– Я верю, что вы девственник, – говорит директор.
Он, похоже, доволен своим признанием.
– Здесь вздохнут с облегчением, когда это станет известно, – добавляет он.
– Какое у меня лицо, скажите, директор? – просит вице-консул.
– Еще невозможное, – отвечает директор.
Вице-консул невозмутимо продолжает:
– В день приезда, – говорит он, – я увидел женщину, она шла через парк посольства к теннисным кортам. Было раннее утро, я гулял в парке и встретил ее.
– Это она, мадам Стреттер, – кивает директор.
– Возможно, – соглашается вице-консул.
– Не первой молодости. Еще красива?
– Возможно.
Он умолкает.
– Она вас видела? – спрашивает директор.
– Да.
– Можете сказать больше?
– В каком смысле?
– Об этой встрече…
– Об этой встрече? – переспрашивает вице-консул.
– Чем стала для вас эта встреча, вы можете что-нибудь об этом сказать?
– А вы как думаете, я могу, директор?
Тут директор взглянул на него.
– Вы можете об этом сказать, и сказанное останется между нами, обещаю вам.
– Я попробую, – говорит вице-консул.
Он снова долго молчит. Директор зевает. Вице-консул как будто не замечает этого.
– Ну? – спрашивает директор.
– Я могу только повторить то же самое: в день приезда я увидел женщину, она шла через парк посольства. Шла к пустым теннисным кортам. Было раннее утро. Я гулял в парке и встретил ее. Продолжать?
– На этот раз, – замечает директор, – вы сказали, что корты были пусты.
– Это имеет значение, – кивает вице-консул. – Корты действительно были пусты.
– Для вас это большая разница?
Директор смеется.
– Да, большая разница, – повторяет за ним вице-консул.
– В чем?
– Быть может, в чувстве? Почему бы нет?
Вице-консул не ждет никакого ответа от директора клуба. Директор и бровью не ведет. Иногда, по его мнению, вице-консул просто бредит. Лучше всего выждать, бред пройдет и к вице-консулу вернется более связная речь.
– Директор, – говорит вице-консул, – вы мне не ответили.
– Вы ни от кого не ждете никакого ответа, месье. Никто не может дать вам ответ. Так эти корты… продолжайте, я слушаю вас.
– Я заметил, что они пусты, после ее ухода. Что-то случилось, взметнулся воздух, ее юбка задела дерево. И ее глаза посмотрели на меня.
Вице-консул наклоняется, сутулит спину; директор смотрит на него. Он часто принимает такую позу. Свесит голову на грудь и сидит неподвижно.
– Там, у ограды корта, стоял велосипед, она взяла его и укатила по аллее, – продолжает свой рассказ вице-консул.
Директор не может, как ни силится, разглядеть лица собеседника. И снова сказанное вице-консулом не требует никакого ответа.
– Как берется женщина, каким способом? – спрашивает вице-консул.
Директор смеется:
– Вот так история! Да вы пьяны.
– Говорят, она бывает очень грустна, директор, это правда?
– Да.
– Ее любовники это говорят?
– Да.
– Я бы взял ее грустью, – говорит вице-консул, – будь мне это позволено.
– Или?
– Сгодится и любой предмет, дерево, которое она задела, тот же велосипед. Директор, вы спите?
Задумавшись, вице-консул забывает о директоре, потом снова теребит его:
– Директор, не спите.
– Я не сплю, – бормочет директор.
* * *
Сегодня вечером в клубе поужинали два заезжих англичанина, и только. Они уже ушли.
Прием в посольстве начнется около одиннадцати, через два часа. Клуб пуст, в баре погашен свет. На террасе с видом на Ганг сидит директор. Директор ждет вице-консула сегодня, как и каждый вечер.
Вот и он. Садится лицом к Гангу, как и директор. Они начинают пить молча.
– Директор, выслушайте меня, – говорит наконец вице-консул.
Директор выпил еще больше вчерашнего.
– Я тут сидел и ждал, – говорит директор, – ждал, сам не знаю, чего, может быть, вас, месье?
– Меня, – подтверждает вице-консул.
– Я слушаю вас.
Вице-консул молчит. Директор берет его за плечо и встряхивает.
– Расскажите мне еще о пустых теннисных кортах, – просит он.
– Велосипед стоял там, оставленный этой женщиной, двадцать три дня.
– Забытый?
– Нет.
– Вы ошибаетесь, месье, – возражает директор. – С началом летнего муссона она больше не гуляет в садах. Велосипед был забыт.
– Нет, не в этом дело, – упорствует вице-консул.
Потом вице-консул молчит так долго, что директор почти засыпает. Свистящий голос вице-консула будит его.
– Когда-то, в пансионе, в департаменте Сена-и-Уаза, я познал веселое счастье, – говорит он, – я вам рассказывал?
Нет еще. Директор зевает, но вице-консулу что за печаль?
– Какое счастье вы познали? – переспрашивает директор.
– Веселое счастье. Я познал его в средней школе, в пансионе Монфор, департамент Сена-и-Уаза, вы слышите, директор?
Директор клуба говорит: я слушаю вас. Он готов.
И вице-консул своим свистящим голосом рассказывает директору, который дремлет, просыпается, смеется, снова засыпает и просыпается – но вице-консулу что за печаль, ему как будто все равно, что собеседнику скучно, – вице-консул рассказывает о веселом счастье в Монфоре.
Веселое счастье в Монфоре состояло в разрушении Монфора, рассказывает вице-консул. Их было много, тех, кто этого желал. О методике для такого рода начинаний вице-консул говорит, что не знает лучшей, чем применявшаяся в Монфоре. Прежде всего вонючие шарики – на каждой трапезе, потом на самостоятельных занятиях, потом на уроках, потом в приемной, потом в дортуаре, потом, потом… Смех прежде всего, гомерический хохот. Там просто корчатся от смеха, в Монфоре.
– Вонючие шарики, фальшивые какашки, фальшивые слизни, – перечисляет вице-консул, – фальшивые мыши, и настоящие какашки тоже, повсюду, на столах у всех начальников, грязи в Монфоре не боятся.
Он умолкает. Директор и бровью не ведет. Вот и опять сегодня вечером – тяжелый случай, вице-консул бредит.
– Директор говорил, – продолжает вице-консул, – что за девятнадцать лет преподавания он не видел ничего подобного. Вот его слова: закоснели в злонравии и пагубе. Он сулил свободу тому, кто выдаст. Никто рта не раскрыл, никогда, в Монфоре умеют молчать. Нас тридцать два – и ни один не дал слабину. Наше поведение на уроках идеально, мы свою пагубу не распыляем, концентрируемся, бьем точно в цель и с каждым разом все сильнее. Пансион на осадном положении, мы изматываем их день ото дня, многому научились в процессе и ждем финального взрыва. Вы понимаете?
Директор клуба спит.
– Сколько можно? – бормочет он.
Вице-консул будит его.
– Именно это наверняка больше всего заинтересует людей – то, что я вам сейчас поверяю. Не спите. Ваша очередь, директор.
– Что вы хотите знать, месье?
– То же самое, директор.
– У нас, – начинает директор, – у меня другое: исправительная школа в глуши, близ Арраса, Па-де-Кале. Нас было четыреста семьдесят два. Надзиратели по ночам обходили дортуары, хотели нас застукать, а мы им – темную. Нет уж, теперь вы не спите. Однажды утром учитель естествознания входит в класс и объявляет нам, что скоро будут контрольные и, как сейчас помню – не спите, – что сегодня мы повторим пустыни, дюны, прибрежные зоны, скалистые образования и растения, водные, а также те, говорит он, которые называют – выражение великолепно, обратите внимание – светолюбивыми и теневыносливыми. Итак, сегодня, говорит учитель естествознания, повторяем. Какой примерный класс! Мышь пробежит – будет слышно… Здесь плохо пахнет, говорит учитель. Пахнет и правда плохо, это не фигура речи. Не спите. Сейчас будет самое интересное. Учитель лезет в ящик стола за мелом, натыкается на кусок дерьма, он не видит разницы, думает, оно фальшивое, как вчера, берет его в руку и начинает вопить, вопить…
– Ну вот видите, директор.
– Что?
– Продолжайте, директор.
– Н у, тут прибегают все учителя, и сам директор, и надзиратели, и весь персонал, а мы корчимся от смеха так, что они слова вставить не могут, стоят и помалкивают. Да, чуть не забыл, учитель естествознания стоит с поднятой рукой, правой, а в левой держит бумажку, которую нашел рядом с дерьмом, на ней написано – я написал: подсудимый, поднимите правую руку и скажите: клянусь, что я мудак. После обеда директор опять пришел, весь бледный. До сих пор так и слышу его голос: кто нагадил в стол? Еще он добавил, что у него доказательства есть, мол, дерьмо раскололось и все ему выложило.
Вице-консул Франции и директор клуба еле видят друг друга в потемках. Директор смеется.
– Это было веселое счастье, директор, для вас тоже?
– Именно так, месье.
– Вот видите, директор. Продолжайте.
– После этого наше поле деятельности сузилось, но мы еще себя показали. Заткнули повару рот кляпом и заперли его в кухне. В церкви ставили подножки идущим к причастию, заперли на ключ все двери пансиона и перебили все лампочки.
– Исключили?
– А как же. Конец учебе. А вас, месье?
– Исключили. Я жил в ожидании другого пансиона, никто мной не занимался, но образование в дальнейшем я все же получил выше вашего. Я остался один с матерью. Она плачет: от нее ушел любовник.
– Венгерский доктор?
– Точно. Моя мать взрослый человек. Я простился с нею в сердце своем и сожалею о ее любовнике, который подсказывал мне проказы и розыгрыши в приемной Монфора.
– Они особенно хотят знать о детстве, месье.
– Я стараюсь как могу, директор.
– Никогда не знаешь, вы серьезно или несете вздор, месье де Н.
– Но это не важно.
– А после того, как ваша мать вышла замуж за хозяина магазина грампластинок из Бреста, что вы делали?
– Жил в Нейи, в своем доме. Длинная череда дней удаляла меня от Монфора и от смерти, да, от смерти моего отца. Я говорил вам? Отец умер через полгода после моего исключения из Монфора. Скрестив руки на груди, с сухими глазами, я смотрел, как его опускали в могилу. Я был, сами понимаете, в центре внимания заплаканного персонала некого банка из Нейи.
– Что вы делали один в Нейи, месье?
– То же, что и вы где-то в другом месте, директор.
– Но что именно?
– Ходил на вечеринки и молчал там. На меня показывали пальцем: это он убил своего отца. Я танцевал. Держался безупречно. Скажу вам прямо, директор, я ждал Индии, ждал вас, еще сам этого не зная. А тогда, в Нейи, я был неловок. Бил лампы. Скажите: лампы падают и бьются. Я слышу их звон в пустых коридорах. Можете сказать: уже в Нейи, понимаете? Скажите: он леденеет от ужаса. Молодой человек в пустом доме бьет лампы и бьется над вопросом: почему, почему? Не говорите все сразу, растяните.
– Что вы от меня скрываете, месье?
– Ничего, директор.
Глаза вице-консула не лгут.
– Директор, – говорит вице-консул, – мне хочется продлить этот период моей жизни, здесь, в Калькутте. Я не жду назначения, как, наверно, многие думают, наоборот, хочу, чтобы оно откладывалось еще и еще, хорошо бы до конца муссона.
– Из-за нее? – спрашивает, улыбаясь, директор.
– Директор, говорите всем и каждому, рассказывайте каждому встречному то, что я вам рассказываю. Если они привыкнут ко мне, я подольше пробуду в Калькутте. Вы сегодня довольны, директор?
– Не то слово, – отвечает директор, – я постараюсь. О пустых теннисных кортах тоже можно?
– Все, директор, все.
Вице-консул просит директора клуба еще рассказать ему об островах, о том, на который часто ездит она, да, еще раз. Сейчас близятся циклоны, рассказывает директор, волна на море все выше. Ночами пальмы гнутся от ветра, и кажется, будто поезда бороздят из конца в конец остров, на который ездит она, самый большой в архипелаге. Пальмы стонут, как поезда, мчащиеся на полной скорости по горам и долам. Пальмовая роща "Принца Уэльсского" славится на всю страну. Решетка под током защищает ее с северной стороны от попрошаек, полезная вещь эта решетка. Манговые деревья растут у пристани, эвкалипты в парках. В Индии это традиция – окружать роскошные отели пальмовыми рощами. На закате солнца небо над Индийским океаном краснеет, такое часто увидишь, и на дорогах острова лежат длинные темные полосы в красном свете, тени пальмовых стволов. Пальмовые рощи есть повсюду в Индии, на Малабарском берегу, на Цейлоне, широкая аллея пересекает рощу "Принца Уэльсского", она ведет к маленьким отдельным виллам, самой роскошной и укромной части отеля. Ах, "Принц Уэльсский"! На западном берегу острова есть лагуна, но туда никто не ходит, она вне периметра решетки, насколько помнит директор. Вот так.
Директор спрашивает, идет ли вице-консул сегодня на прием.
Да, идет. Вот, уже идет. Он встал. Директор смотрит на него.
– О теннисных кортах я не скажу никому, – говорит директор, – даже если вы меня об этом попросите.
– Как угодно.