- За чем же дело стало? - спросил он наконец. - Не прокатиться ли нам?.. Да господи боже мой! - восклицал он то и дело - и тут же почему-то добавлял: - Ну тютелька в тютельку!
Это уже нельзя было назвать говором венских городских низов. Больше это походило на попытку медведя заговорить по-итальянски.
Конка оказалась переполнена, и Труммер, приговаривая "тютелька в тютельку", настоял на том, чтобы отправиться в Пратер пешком, - посмотреть "предприятие" (он имел в виду карусель). Тайтингер послушно вышагивал рядом с Игнацем, дамы шли впереди. Более или менее приноровившись к диалекту, Тайтингер начал кое-что понимать. Труммер знал свет, он в свое время служил кучером у графа Замборски. После смерти старика-графа он начал торговать лошадьми. Потом поступил неосмотрительно, попытавшись подсунуть военно-закупочной комиссии одну лошадь вместо другой, уже сговоренной, и нажил на этом, оказывая услугу одному приятелю, сплошные неприятности. Ну да господин барон знают, что точно такие же истории происходят в казначействе, и вот теперь он совладелец карусели, на пару с Магдаленой Кройцер, и это неплохой гешефт: сейчас вот можно по случаю, по дешевке, приобрести кабинет восковых фигур. А это уж вовсе нечто благородное, нечто музейное, прямо-таки высокое искусство…
Карусель и впрямь оказалась внушительной: с лошадками, каретами, санями и лодками. Она вертелась вокруг высокой статуи из цветного папье-маше, изображающей девицу с длиннющими косами пшеничного цвета, огромными руками, прической высотой в башню и в кринолине невероятных размеров. И сама девица вращалась вокруг собственной оси. В глубине ее исполинского тела играла шарманка. Вся карусель покоилась на круглых дощатых подмостках. Дверь, ведущая в глубь подмостков, отворилась, женщины вошли внутрь, Тайтингер волей-неволей последовал за ними, и даже чудище самым непостижимым образом протиснулось в эту узкую и низкую дверь. Теперь они стояли внизу, а у них над головой раздавались шум голосов, пение шарманки, лязг цепей, на которые были подвешены лошадки, кареты, сани и лодки. Здесь, внизу, в сумраке, и сам серый подобно этому сумраку, ходил по кругу осел, норовя припасть к мешочку овса, подвешенному перед ним на недостижимом расстоянии. Осел-то и приводил в движение всю карусель. Время от времени его огревали кнутом, после чего он начинал скакать галопом, как жеребец.
- Мы не злодеи какие-нибудь, не живодеры, - пояснила Магдалена Кройцер. - У нас есть еще один осел, на смену!
Пригнувшись, они выбрались наружу и по настоянию Труммера отправились в так называемое "Второе кафе". Здесь играл духовой оркестр, обливающиеся потом люди смеялись белозубо и радостно, осознавая на интуитивном уровне собственное единство. Воздух был легким, пряным, чуть ли не элегантным, и даже шумная публика почему-то казалась сдержанной. Веселые возгласы звучали утешением тем, кто оставался печален, звучали призывом в веселье влиться. Повеселел и Тайтингер.
Магдалена Кройцер спросила у него, бывал ли он когда-нибудь в паноптикуме. Разумеется, ответил Тайтингер, и стал взволнованно рассказывать, на что он там насмотрелся. Например, на Синюю Бороду, на зловещего преступника Цингерля, на вожака разбойников Красника из Трансильвании, на сиамских близнецов из Боснии.
- У господина барона, - сказал Труммер, на сей раз на литературном немецком и крайне торжественно, - задатки сущего гения!
Никогда еще Тайтингеру не делали подобных комплиментов.
Мицци поинтересовалась, когда господина ротмистра можно будет снова увидеть в военной форме.
- В день рождения императора, - ответил на это Тайтингер.
Он знал, что говорит неправду. Но ему хотелось сейчас говорить людям только приятное. Собственно говоря, он оказался здесь прямо в гуще народной. И они совершенно "очаровательны", эти выходцы из гущи народной, даже чудовищный Труммер.
Чтобы поправить разрушенную жизнь Мицци, было необходимо предоставить ей один-единственный шанс - и таким шансом был паноптикум. Магдалена Кройцер заявила, что барону на такое наверняка нечего возразить. Тайтингер с готовностью подхватил: "А то как же!" Ну, так за чем дело стало, главное, чтобы продавец не слишком взвинтил цену. "Уж больно высокую он заломил!" - сказал Труммер.
Не желает ли господин барон внести свой вклад, так сказать, вместо алиментов, ведь Мицци сама вырастила мальчонку и ухитрилась дать ему аристократическое образование, как и приличествует сыну такого отца.
Так, подумал Тайтингер. Вот тебе и способ отвязаться от этой скучной материи с алиментами.
- Само собой разумеется! - согласился он тут же. - В пределах моих возможностей, - он сделал эту оговорку не из осторожности, а потому что она, как ему казалось, звучала подчеркнуто серьезно, - я хочу помочь Мицци!
К сожалению, в следующий миг произошло нечто чрезвычайно неприятное. Мимо прошел старший лейтенант Тоффенштейн из Одиннадцатого уланского полка, прошел под руку со своей невестой, барышней Хофман фон Нагифетер, и, увидев барона, воскликнул:
- Вот он, Тайтингер!
Ситуация возникла ужасная или, на языке самого Тайтингера, ни с чем не сообразная.
- Я остановился в "Принце Евгении", - сообщил он людям, с которыми приехал в Пратер и сидел сейчас за одним столиком. - Пожалуйста, спросите меня там завтра.
И с этими словами барон, позабыв даже расплатиться, поднялся с места, вышел из-за стола и поспешил навстречу Тоффенштейну; его затащили за стол, он сидел, пил вино, натянуто смеялся, выслушивал анекдоты; рассказал между прочим, что лишился жалованья и вынужден теперь довольствоваться доходами от имения.
- Знаете, - сказал он, - это все-таки хоть какое-то состояние, иначе бы я окончательно пропал.
Поздно ночью он шел один по Пратеру. Пыль все еще висела в воздухе. По главной аллее нежно барабанили изящные копыта лошадей, запряженных в бесшумные экипажи на резиновом ходу. "Окончательно про-пал, о-кон-ча-тель-но", - выстукивали копыта. Из кустов, обрамляющих аллею, доносился сладострастный шепот влюбленных. Какая-то цветочница предложила ему фиалки. Он купил пять букетиков и бездумно шагал, держа их в руке, пока не вручил первой же встречной девице. Вручив малышке цветы, он отправился с ней в привокзальную гостиницу. Потому что боялся закончить ночь в одиночестве.
27
До полудня Пратер представлял собой ухоженный парк, в котором можно было обрести и таинственную тишину леса, и волнующую атмосферу предпраздничного кануна.
В это время дня здесь часто видели барона Тайтингера. Он прогуливался по главной аллее. Много лет назад - и минула с тех пор, казалось, целая вечность - он ездил по той же аллее верхом на своем Пиладе.
Иногда барон гулял вдоль по аллее для верховой езды на обочине. Мимо него рысью или галопом ехали господа. Многих он узнавал, еще не завидев, - по ритму и шагу лошадей, по посадке в седле, по манере держать поводья и хлыст, по наклону спины. Вот - гнедая кобыла, а на ней скачет Тифор фон Даниэль. Вон там, вдали, Эмилио Казабона только что поприветствовал своего земляка графа Поллачио. У банкира Гольдшмидта гнедая кобыла из конного завода графа Кун-Хедервари, она стоит отданных за нее двух тысяч гульденов. А владелец фирмы "Зайлер и Аспанг" гарцует на безобразной лошади с неуклюжим аллюром и слишком широким кругом. Каждое утро Тайтингер констатировал подобные вещи с основательной серьезностью. Он никуда больше не ходил, но всех еще знал. И представлялось ему, будто его задача - "держать их в поле зрения". Иногда отсутствие какого-либо всадника вызывало у него беспокойство. Почему тот не появляется на аллее уже пару дней? Тогда он шел по аллее до самого конца и усаживался в кафе, где, как правило, сидели уже спешившиеся всадники. Многие узнавали его там. Спрашивали, что это с ним случилось, и он отвечал им одной и той же лживой фразой: "Я совсем омужичился". Именно так он и говорил. В имении дела обстоят кошмарно и его присутствие там якобы просто необходимо. А стал он меж тем отшельником и мизантропом. В салон какой-нибудь он зайти просто-напросто не решается. И жизнь потеряла для него всякий смысл.
- Теперь тебе надо наконец жениться, - сказал старый барон Вильковский, член Верхней палаты, на протяжении десятилетий занимавшийся исключительно тем, чтобы женить пожилых господ на барышнях из обедневших семейств. Он откровенно утверждал, что не признает никакой другой политики, кроме семейной.
- Мне бы надо было тогда жениться на Элен! - ответил Тайтингер.
- Она, право, несчастна! - заметил на это Вильковский. - Граф В. парализован. За ней ухаживает молодой Гирский. Муж ее всегда был немного простачком.
Таким образом, предобеденные часы были посвящены главным образом общению с аристократией. В послеобеденное же время барон "ходил в народ". Происходило это тоже в Пратере. Он часто прохаживался возле карусели, беседовал с Мицци, с Магдаленой Кройцер и с Труммером, с удовольствием слушал духовой оркестр во "Втором кафе" и милостиво внимал сообщениям о том, как продвигаются переговоры о приобретении кабинета восковых фигур. Паноптикум нравился ему и сам по себе. Восковые фигуры были вполне симпатичным делом, во всяком случае, лучшим, чем карусель. Труммер говорил, что понадобится довольно круглая сумма, черт бы ее побрал, прости, Господи, чтобы сварить эту кашу. Потом зато появятся неограниченные возможности зарабатывать. Иногда случалось, что Мицци Шинагль, словно бы вдруг вспомнив, что нужно исполнить давно забытый долг, менялась местами с Кройцер и Труммером, она придвигалась вплотную к барону и тихо гладила его руку. В первый раз он испугался и внезапно утратил дар речи. Потом привык, потом придумал себе отговорку: в этом, мол, нет ничего страшного. Мицци славная, они все славные люди, просто таковы уж нравы простонародья.
Постепенна эта простота нравов становилась ему приятна. От Мицци Шинагль исходило ласковое тепло, и это в прохладные весенние вечера. Просыпались нежные воспоминания - о ее теле, его секретах, его потаенном сладострастии, его вожделенных щедротах. Правда, Мицци допускала и неуместные жесты. Но сама же первая замечала их неуместность и начинала постепенно от них воздерживаться. Она обуздывала свою резвость, не закрывала больше лицо руками, когда смеялась, и не вскрикивала, когда чего-то пугалась.
Она принуждала себя ко всему этому, втайне утешаясь, как когда-то в школе: мол, делов-то всего на четыре часа. В голове у нее мелькали смутные и противоречивые, скорее даже вздорные, мысли. В тюрьме она чувствовала себя тоже, как порой бывало в школе, наказанной, но отнюдь не униженной, теперь же, на воле, с нею, как ей казалось, обошлись несправедливо! Потому что в чем же она, если разобраться, виновата? Она напряженно размышляла над этим и с тщательностью, свойственной униженным и оскорбленным, восстанавливала в памяти год за годом, поступок за поступком, всю свою прошлую жизнь. Вначале был Тайтингер. До него не брезжило ничего, кроме смутного сумрака отцовской лавки. И внезапно вошел некто ослепительный. На вороте у него сверкали звезды, на мундире - солнца, а на боку - узкая серебряная молния. Она наверняка вышла бы самым добропорядочным образом за парикмахера Ксандля, не появись в ее жизни этот ослепительный мужчина. Она не пошла бы в заведение Мацнер! Она не стала бы "наложницей" шаха и не получила бы в подарок жемчуг. А ведь жемчуг приносит несчастье! И виноват в этом Тайтингер!
Не способная долго молчать, она поделилась своими соображениями с Магдаленой Кройцер. Тут она встретила сочувствие и понимание. Магдалена Кройцер упомянула внебрачного ребенка. Тайтингер был обязан содержать и мать, и сына. Того же мнения придерживался Игнац Труммер. "Все люди равны. - Он исходил из этой предпосылки. - Нашего брата "привлекают", стоит ему уклониться от уплаты алиментов, а тут что за шуточки! Привлекают и "раскалывают"". - Тут Труммер вспомнил о своих незаконнорожденных отпрысках, которых у него было трое. Господи, что это была за возня! Матери всех троих на него-то, на Труммера, подали, естественно, в суд. В двух случаях ему удалось отвертеться, не признав отцовства. Третьего ребенка, девочку, он отправил к своей престарелой тетке в Криглах. Там она свалилась в котел с бельем и обварилась кипятком. А благородным господам таких неприятностей не доставляют. И будет только само собой разумеющимся, если барон подарит Мицци кабинет восковых фигур. И это еще далеко не полная компенсация за пережитое ею.
- Я люблю его, все еще люблю! - призналась Мицци.
Она и в самом деле любила барона. Иногда она думала, что, начнись все сначала, и она еще раз пошла бы за Тайтингером, как когда-то, от отца на Херренгассе, а потом - в заведение Мацнер, и родила бы ребенка, и получила бы этот злосчастный жемчуг, и снова попала в тюрьму. Она ни о чем не жалела. Ее терзала тоска по барону - по его рукам, его запаху, его ночам, его любви. Она желала его, и в трезвые мгновения ей самой казалось странным, что это желание продиктовано не только любовью, но и жаждой мести. Да, она жаждала отмщения. Она ведь принадлежит Тайтингеру. И почему же тогда он остается чужим?
Она знала, что в предобеденные часы он обычно прогуливается по Пратеру; однажды она отправилась туда повидаться с ним. Мицци заметила барона издалека: он шел далеко впереди нее, она узнала его спину, узнала его походку. Тонкая изящная фигура Тайтингера мелькала среди могучих деревьев; этот контраст растрогал ее до слез, одна только походка барона могла заставить ее расплакаться. Собственно говоря, это было просто чудесно: идти за бароном след в след, видя его лишь со спины, любя его и его тень, появлявшуюся, когда он выходил из аллеи на солнечную дорогу, чтобы продолжить свой путь. В мыслях она называла его: господин барон, ротмистр. Имени Франц не смела выговорить даже про себя. Пробовала, было, но стоило начать, как в сердце ей словно бы вонзался меч.
Хорошо, что они не столкнулись друг с дружкой, даже случайно, она, пожалуй, едва ли вынесла бы такое. И каждый раз она поворачивала назад, чтобы не попасться ему на глаза, - только не сегодня! Но с поворотом назад всегда можно было повременить. Она шла, сама того не замечая, все быстрее и быстрее. Теперь она уже различала звук его шагов. Внезапно он остановился и, резко обернувшись, увидел ее. До этого он успел почувствовать, что его кто-то преследует.
Он подождал, пока она не подойдет к нему вплотную.
- Знаешь, Мицци, я не люблю неожиданностей!
Так оно и было на самом деле, он ненавидел сюрпризы. Рождественские подарки, которые он не просил предварительно или не заказывал сам, он уничтожал или терял тотчас же по получении. Сюрпризы он находил вульгарными, точно так же, как крики, громкий женский плач, шумные карточные игры за столиком в кафе, ссоры и споры мужиков на улице.
- Это чистая случайность, прошу прощения, господин барон, - соврала Мицци. - Я думала, что господин барон ездят верхом.
- У меня нет лошади, Мицци. А на наемных лошадях я не езжу! Куда ты идешь?
Он уже настроился на недоверчивый лад.
- Никуда, просто так, - ответила Мицци.
- Ну тогда ступай назад, сядь у Штейнакера в саду, выпей пива. Я приду через час!
Он повернулся и пошел прочь.
Но, по правде, прогулка уже потеряла для него всякую прелесть. И от всадников он теперь шарахался. Он повернул назад. В сердце шевельнулось сочувствие к Мицци. Но и стыд - из-за того, что он это сочувствие испытывал. И все было бы ничего, если бы не ее отвратительный сынок! Он вспомнил вдруг, что это и его сын, но вины своей не ощутил - ни в коей мере. Факт оставался фактом: бесспорно, противный Ксандль был его сыном, и Мицци тут ни при чем - или лишь в самой малой степени.
Когда он вошел в кафе Штейнакера, выражение его лица было уже почти приветливым. На этот раз, выходит, вторая половина дня началась для барона несколько раньше положенного. Мицци своим появлением около одиннадцати утра ознаменовала начало "хождения в народ". Автоматически проснулся и интерес Тайтингера к восковым фигурам. На них, правда, говорят, нужно много денег. Сколько? Это знает Труммер. А сколько у нее самой, спросил Тайтингер. Мицци назвала сумму в триста гульденов, полученную ею в наследство от Жозефины Мацнер. Она умолчала о деньгах, оставшихся после ликвидации галантерейной лавки. Еще в камере Магдалена Кройцер посоветовала ей ни слова не говорить об этих деньгах, отложенных "на черный день", не говорить никому на свете, даже Труммеру. И меньше всего - родному сыну. Мицци следовала не только доброму совету Лени, но и голосу собственного сердца. С момента ареста она испытывала ужас перед старостью и нуждой. Все легкомыслие, ей присущее, словно бы разом иссякло, растаяло вместе с исчезнувшими деньгами, а весь запас беззаботности, доверчивости, задора и великодушия оказался вычерпан еще ранее. На дне души у нее таился естественный страх перед нищетой, перед нищей старостью, скрадываемый до поры до времени ее сравнительно юным возрастом, и жила тоска по гарантированной сытости, любовь к приобретательству и, вместе с тем, ревнивая нежность к каждому сэкономленному грошу, - короче говоря, это была вечная, можно сказать врожденная, вера женщин ее типа в сберегательную кассу и страховое общество. И ей не было сейчас стыдно. Умолчание об оставшихся у нее деньгах было для нее своего рода моральной обязанностью. И, точно так же, моральной обязанностью было и стремление заставить Тайтингера платить. К тому же, деньги, выуженные ею у него, подпитывали и ее любовь к нему. Две тысячи гульденов лежали на почте, а сберкнижка, завернутая в носовой платок, - на дне чемодана. И ключ от чемодана висел на шее, рядом с крестиком и медальоном со святой Терезой.
- Триста это, конечно, слишком мало, - сказал Тайтингер, уже успевший проникнуться глубоким уважением к восковым фигурам, тогда как пренебрежительное отношение к деньгам было свойственно ему всегда. Да, конечно, восковые фигуры должны стоить дорого. И конечно, конечно, он это понимал. - Я позволю себе оказать тебе некоторую помощь.
- О, большое спасибо! Это так мило, так благородно, это так в вашем духе, господин барон!
И вот она уже схватила обеими руками его правую и, прежде чем он сумел воспротивиться, склонилась над нею и поцеловала. Это повергло его в испуг, в отчаяние, он ощутил бессилие. Мицци вдруг ударилась в слезы. Это усилило недовольство Тайтингера, но вместе с тем и тронуло его сердце. Почти как тогда, в канцелярии у начальника тюрьмы, когда она тоже заплакала.
- Вы меня еще хоть чуточку любите? - спросила Мицци.
- Да-да, разумеется, - произнес Тайтингер с твердой уверенностью, что это поможет остановить слезы. Но получилось наоборот: они полились еще горячее и обильнее. Правда, продолжалось это не долго.
Мицци подняла к нему лицо. Ее растрепанные волосы, сбившаяся набок шляпа, скомканный носовой платок, преданно-простодушная синева ее глаз - заплаканных и потому совсем детских, - все это в целом было приятно барону, да и женщина не была ему чужой. И она сразу же уловила это и со стремительностью орла, обрушивающегося на добычу после того, как он описал в воздухе несколько долгих ленивых кругов и наконец почувствовал ее слабину, задала вопрос:
- Можно прийти к вам сегодня вечером?
- Сегодня нельзя! - резко ответил Тайтингер. Он не любил импровизаций.
- А завтра? Послезавтра? Когда?
- Завтра, - выбрал наконец Тайтингер. - То есть, если меня что-нибудь не задержит!