- Итак, я отправился со своими книжками к графу В., его недавно разбил паралич: слава богу, есть еще высшая справедливость. И заговорил с ним, как разговаривал в свое время с господином бароном. Но, к сожалению, у господина графа паралич односторонний - и вот он протянул вторую, здоровую, руку и позвонил в сонетку, и тут же вошел слуга, и граф распорядился: "Секретаря ко мне!", и тут же вошел секретарь, а граф ему: "Обслужите этого господина надлежащим образом!" И я, ничего не подозревая, прямо-таки как невинное дитя, веду переговоры с этим секретарем, а когда возвращаюсь домой, там меня уже дожидается Ротбухер из полицейской бригады. "Лазик, я должен тебя арестовать!" Короче говоря, книжки конфискованы и запрещены, из газеты меня вышвырнули, и живу я теперь только тем, что сотрудничаю вон с теми мальчиками, они тоже из полицейской бригады!
- Плохо, господин редактор, - отвечает на это Тайтингер.
- Господин барон оказывают мне любезность, продолжая титуловать меня так, - говорит Лазик; в горле у него уже явственно булькают слезы. - Если позволите как-то отблагодарить вас - у меня тут есть кое-что из медикаментов.
Он извлекает из кармана тюбики и порошочки.
- Иногда никак не уснуть, господин барон, а доктора вам этого не пропишут!
В этот миг шестеро молодцов встают из-за столика, приподнимают свои мрачные котелки и идут на выход. Последний из них, пробормотав "Извините!", смахивает тюбики и порошки себе в карман и приказывает Лазику: "Пошли!" Лазик поднимается, раскланивается и уходит вслед за шпиками в штатском.
К столику Тайтингера подходит кельнер:
- Прошу прощения, господин барон, я должен передать вам от господина старшего инспектора Седлачека - он говорит, что господин барон не узнали его, - редактор Лазик торгует кокаином, полиция использует его как подсадную утку, и господину барону не следовало бы помогать ему.
- Спасибо, - выдыхает Тайтингер.
Он выходит на улицу, останавливает фиакр и приказывает:
- В Кагран!
Когда Тайтингер вошел в исправительное заведение и велел доложить о себе начальнику, у него возникло такое чувство, будто он прибыл сюда, чтобы добровольно дать запереть себя в тюрьме. Начальник был тот же самый, он сразу узнал Тайтингера.
- Я оставлю господина барона здесь, как в тот раз, - сказал он.
- Нет, прошу вас! - возразил Тайтингер с такой решительностью, что привставший, было, начальник тюрьмы остался сидеть на месте. - Я не хочу говорить с барышней Шинагль наедине!
Открыли дверь, ввели Мицци; она, как и в тот раз, остановилась у порога и точно так же прикрыла лицо руками. Тайтингер пошел ей навстречу.
- Бог помочь, Мицци! - сказал он.
Мицци заметила начальника за письменным столом, испугалась и сделала неловкий книксен.
- Подойдите поближе, Мицци, - сказал начальник тюрьмы. И, обратившись к барону, добавил: - Она у нас молодец! В марте ее освободят.
- Что же ты будешь делать? - спросил Тайтингер.
- О, господин барон так добры! - воскликнула Мицци.
Она показалась Тайтингеру иной, чем в прошлый раз. Он приподнял ее чепец. Волосы, белокурые и пышные, рассыпались по плечам.
Начальник тюрьмы заметил:
- Мы уже не такие страшные, господин барон!
- Благодарствую, господин советник!
И, сказав это, Мицци повторила свой неуклюжий книксен. Потом достала из синего халата носовой платок и приложила к глазам. Но глаза у нее были сухими, это барон хорошо видел. Да и его собственного сердца не задевало сейчас ничего. И все было не так, как в предыдущее посещение. Ему хотелось проявить доброжелательность; как знать, возможно, Шинагль так переменилась только из-за начальника тюрьмы или из-за отросших волос.
- Твой сын был у меня! - сказал Тайтингер. - Я опять отправил его в Грац.
- Ксандль! - воскликнула Мицци. - Как он выглядит?
"К сожалению, не так, как я", - хотел, было, сказать Тайтингер, но сказал вместо этого:
- Ничего, вполне хорошо.
Теперь Мицци заплакала по-настоящему - и на этот раз она вытирала слезы рукой. Впрочем, те довольно быстро иссякли. Жестким, равнодушным, каким-то металлическим голосом она попросила разрешения удалиться.
- Пожалуйста! - сказал Тайтингер.
Ее увели.
- Она чувствует себя превосходно, господин барон, - учтиво произнес начальник тюрьмы.
- Разумеется, это видно! - ответил Тайтингер. - Вы очень любезны.
- Всегда к вашим услугам, господин барон! - Начальник поднялся. - Всегда к вашим услугам, - повторил он.
Фиакр ждал. У Тайтингера было отчетливое ощущение, будто что-то сломалось или разбилось. И вместе с тем ему подумалось, что он абсолютно не в состоянии, и никогда не будет в состоянии постичь этот запутанный мир. Дело обстояло точь-в-точь как на уроке математики в Моравском Вайскирхене, когда задавали очередную задачу. Солдатом он уже не был, но и штатским не стал. Возможно, все дело в этом межеумочном статусе? Он не понимал, добр человек или нет. Он не мог бы, например, ответить, если бы его спросили, добрый ли человек Лазик или, напротив, слабый и подлый, славная ли и порядочная Мицци или испорченная и злая, а ее сын - его собственный сын, подумал он мимоходом - законченный стервец или еще не совсем пропащий подросток? Хоть бы уже приехал, по крайней мере, Зеновер!
Это был исключительно богатый событиями день, барону даже пришло на ум вычитанное где-то слово "судьбоносный". В отеле ему сказали, что господин лейтенант Зеновер только что прибыл.
Зеновер изменился в четвертый раз - в офицерской форме, еще более отчужденный, чем в штатском. Теперь, когда на нем не было унтер-офицерских нашивок, а только лейтенантские погоны, более приличествующие молодым людям, он выглядел старше, намного старше, чем был в действительности. Да и сам он, видимо, чувствовал это. Вошел он как-то совсем не по-военному, как офицер запаса, как ряженый. На нем было не штатское платье, но и не обмундирование. Лейтенанты финансовой части не носят шпор. А после того, как тринадцать лет носишь шпоры, кажется, что без шпор на человеке штатское или что он без сапог. Да что там без сапог - без ног! И все это сам же Зеновер произнес с неподдельной серьезностью, чуть ли не с горечью. Тайтингер вполне разделял его чувство. К парадной форме полагалась теперь не фуражка, а креповая шляпа, как у окружного комиссара полиции. Тайтингеру была хорошо понятна эта боль. Они с Зеновером долго еще проклинали глубочайшую несправедливость, которая предписывает смехотворные правила офицерам финансовой части. Весь врожденный ум ничем не мог помочь Зеноверу: тринадцать лет в кавалерии оказались ничуть не слабее, чем природа. Он превратился в бухгалтера в лейтенантском чине. В пожилого лейтенанта.
Не обошлось в эту ночь без того, чтобы выпить на брудершафт. Рука об руку вернулись они в отель. Бухгалтеру в лейтенантском чине Зеноверу предстояло на следующий день отбыть в отдаленный гарнизон, именно туда, где требовался бухгалтер в лейтенантском чине. Это был 14-й горнострелковый батальон, вдали от мира, в Бродах, на самой русской границе.
Проснулись оба поздно, и у них едва нашлось время еще раз поговорить друг с другом, вернувшись к фамильярному "ты" прошедшей ночи.
- Кто знает, когда я тебя снова увижу, - сказал барон.
- Кто знает, увижу ли я тебя снова, - отозвался Зеновер.
Они обнялись и расцеловали друг друга в обе щеки.
Барон остался в одиночестве, как осиротевший мальчик. Он позволил себе распуститься. Небрежность и неряшливость скоро пришли к определенней ритмической последовательности. Он не встречался больше со старыми друзьями. Он проводил целые часы праздно и бездумно, гулял без цели, ел без аппетита, брал женщину без радости. Это было бессмысленное одиночество под видом напускной активности, а изредка - опьянение без веселья.
Иногда он думал о Мицци Шинагль и о том, что приближается март. Однажды вечером он написал начальнику тюрьмы. И вскоре узнал, что заключенная Шинагль выходит на волю пятнадцатого марта. Не испытал никаких эмоций при мысли о Мицци и о самой этой дате - пятнадцатое марта. Но все же эта дата была какой-то определенной точкой, водоразделом, границей. И доходя до этой точки, его беспокойная мысль всякий раз замирала, словно натолкнувшись на преграду.
26
Весна в этот год наступила рано. В марте солнце грело почти как в мае. С внезапной неистовой силой расцвел в садах ракитник. Пение черных дроздов перекрыло все городские шумы. Заметно разрослись светло-зеленые листья каштанов, а свечи их, терпко благоухая, гордо, бело и прямо тянулись вверх. Даже стремительные ласточки стали, казалось, этой весной доверчивее. Они проносились прямо над головами прохожих - мирные стрелы, испускаемые небесами. С Лысой горы в город доносилось постоянное дуновение тихого ветра. Стены домов и булыжник мостовой благодарно отвечали ему дыханием на свой особый лад. А когда опускался вечер, из любой точки в городе можно было наблюдать, как добрый красный отблеск заходящего солнца ласкает шпиль собора Святого Стефана. Пахло расцветающей бузиной, свежим хлебом из булочных, двери которых стояли распахнутыми настежь, овсом в мешках, повешенных перед извозчичьими лошадьми, чтобы они веселее бежали, зеленым луком и редиской с рынков.
В один из таких дней, без двадцати десять утра, Мицци Шинагль была выпущена из женского исправительного заведения. Ее предстоящее освобождение уже на протяжении нескольких недель давало повод Тайтингеру не торопиться с возвращением в имение.
Порой, когда он сидел вот так, в одиночестве, в одном из рано расцветших садиков пригородного кафе, погрустневший от выпитого вина и вместе с тем взбодренный свежим воздухом, он вел сам с собой безмолвный диалог. Он задавался вопросами, на которые не находил ответа. И не то чтобы его мучила совесть!.. По его ли вине или нет попала Мицци в заведение Мацнер, было ему безразлично уже хотя бы потому, что он не видел ничего прискорбного в судьбе падшей женщины. Он знавал публичных женщин, но они были веселы и беззаботны, и, казалось, им живется гораздо легче, чем, к примеру, женам министерских советников, начальников департаментов, или кислым и злым хозяйкам табачных лавок, или заплаканным кухаркам, или брошенным мужьями мещаночкам. Между прочим, своей отвратительной "аферой" он приуготовил и преподнес Мицци несколько приятных, можно даже сказать, сказочных лет - той самой аферой, из-за которой он сам лишился блестящего положения, беззаботности и лишь чудом не лишился чести и имени. Так отчего ему было печалиться еще и о Мицци? Любил ли он ее? Нет, и это не так. Сердце относилось к тем органам Тайтингера, которым навсегда было суждено остаться недоразвитыми. Ответа на свои вопросы он не знал. Он чувствовал лишь какую-то непостижимую и неразрывную связь с Мицци, с той злополучной "аферой". Уму непостижимо было все это и, тем не менее, решено, подписано и снабжено гербовой печатью, так ему казалось. А против того, что решено, подписано и снабжено гербовой печатью, уже ничего не попишешь.
И все же в некотором роде торжественное настроение охватило Тайтингера, когда утром пятнадцатого марта он выехал в Кагран. Он уже и не осознавал толком, что затеял эту поездку исключительно затем, чтобы забрать из тюрьмы Мицци Шинагль. Ему казалось, будто это нелепое действие предписано ему каким-то церемониалом. Впрочем, поездка в фиакре этим великолепным утром вполне способствовала тому, чтобы любые сомнения растворились в своего рода праздничном дурмане.
Таким образом, он прибыл в канцелярию начальника тюрьмы так, словно это было само собой разумеющимся поступком, и вознамерился забрать Мицци. Вследствие этого ее вывели из камеры на полчаса раньше. На ней было коричневое пальто, в котором ее доставили сюда прошлой осенью. Большую фетровую шляпу с вишнями из стекляруса она не надела из страха, что та за минувшее время могла выйти из моды, а просто держала в руке. Ее все еще короткие, хотя и пышно разросшиеся красивые волосы отливали свежим блеском, а побледневшее и сузившееся лицо казалось прямо-таки аристократическим. "Теперь она действительно похожа на Элен!" - подумал Тайтингер.
- Я, пожалуй, могу обойтись без всегдашних напутствий, - с улыбкой сказал начальник тюрьмы. - Мицци Шинагль, господин барон заботится о вас столь благородным образом, что я уверен: мне никогда больше не доведется увидеть вас здесь. Господин барон, всегда к вашим услугам!
На улице Тайтингера ожидал экипаж.
- Куда ты хочешь? - спросил он.
Но Мицци озабоченно озиралась по сторонам, ей явно кого-то не хватало.
- Мне надо еще подождать, - призналась она. - Придет Лени. Вы появились слишком рано!
Это прозвучало как упрек. Свобода, весна, экипаж на резиновом ходу, да и сам барон, казалось, не радовали Мицци.
- Кто эта Лени? - спросил Тайтингер.
- Моя приятельница, господин барон! Мы сидели в одной камере. Лени - из-за участия в подпольном аборте, а вообще-то она порядочная, эта Лени, нам хорошо было вместе, она вышла четыре недели назад. Она всегда держит слово и придет за мной обязательно.
В этот миг барон увидел, как к ним спешит женщина - статная, пестро разодетая и призывно машущая рукой. И вот уже это видение стало вполне отчетливым. Женщина громко и весело кричала. Все слышнее становилось имя "Мицци" и все очевиднее то обстоятельство, что к ним приближалась женщина в костюме из натурального желтого шелка, в светло-зеленой шляпе размером с тележное колесо, из-под которой выбивались буйные черные локоны, в желтых сапожках на пуговках, с зонтиком, боа и ридикюлем "Помпадур". Это была Магдалена Кройцер, держательница карусели на Пратере.
Женщины с чувством расцеловались.
- Вы - господин барон, я знаю, нечего мне объяснять, Мицци мне все давно рассказала. А это коляска, и в нее мы сейчас сядем и поедем сначала к твоему папе, его разбил паралич, не то бы он сам приехал!
И не успел Тайтингер сообразить, что, собственно говоря, происходит, как он уже сидел на заднем сиденье, напротив Мицци и Лени, сидел, кстати, неловко и чрезвычайно неудобно, подняв колени и вынужденно пригнувшись. Над его головой проносились непонятные поговорки и присловья, мелькали, как молнии, выкрики и восклицания, плескался смех, словно веселый проливной дождик, - и весь разговор шел на простонародном диалекте, с которым он никогда еще не сталкивался так интенсивно и близко и который напоминал ему грохот колес, мяуканье и звук горна одновременно. Наконец они добрались до Зиверинга.
Сюда Мицци приезжала однажды во всем великолепии "наложницы" персидского шаха. Тогдашняя дворничиха была еще жива; Ксандль женился и переехал в Брюнн. Лавка снова была открыта (теперь она принадлежала какому-то молодому человеку). Старого Шинагля отпустили из приюта для престарелых в Лейнце на один-единственный день: ему не хотелось, чтобы дочь увидела его там, в приюте, на месте его "позора". Старый парализованный Шинагль сидел в лавке, привалясь к стене возле открытой двери.
В лавке было темно; как кости скелета, белели выточенные из коралла курительные трубки. Лавка пробудила некоторые воспоминания и в душе у барона. Здесь он впервые увидел Мицци… Старый Шинагль был в состоянии лишь еле шевелить руками. Речь его тоже была беспомощна, он заикался, стонал - и вдруг громко, с неожиданной силой, высморкался. От смущения Тайтингер купил пять трубок. Дворничиха спросила, не принести ли табаку. Совсем смешавшись, он сказал:
- Да, пожалуйста, весьма благодарен!
Останется ли Мицци тут, вот о чем осведомился, запинаясь, старый Шинагль. Нет, решительно ответила Магдалена Кройцер. Это было уже давно оговорено. Мицци поживет покамест у нее, чтобы малость "восстановиться". В сумочке у Магдалены были отпечатанные типографским способом визитные карточки, она, порывшись, вытащила одну, протянула Тайтингеру и сказала:
- Не выбрасывайте, господин барон! Мы ждем вас завтра, в воскресенье, четвертый этаж налево, комната двадцать один, не забудьте, после обеда, в пять часов. Пожалуйста, не опаздывайте, господин барон!
На этом Тайтингер распрощался с дамами. Он поклонился, назвал кучеру адрес Магдалены Кройцер, загодя расплатился за обратную поездку и исчез в ближайшем переулке, где ему показалась сулящей приют и утешение терраса первого же попавшегося на глаза кафе.
Он не выкинул адрес, не забыл час, он сдержал слово - как всегда. С некоторой робостью очутился он в воскресенье перед дверью комнаты № 21, вдохнув смешанный запах кислой капусты, кошек и сохнущих пеленок и расслышав голоса, доносящиеся из всех комнат сразу: снизу, сверху, по соседству; он уже различил голос Мицци. Решительно дернув шнурок звонка, он сразу же оказался в комнате, где ему бросились в глаза красный плюш, зеленая скатерть, желтые, одинаково желтые вазы, торты, апельсины, кофейные чашки и огромная ромовая баба. За столом, в одинаковых белых летних платьях, как две сестры, сидели Лени и Мицци. Одна темноволосая, другая золотисто-белокурая. Тайтингер делал все, что они велели: ел ромовую бабу, пробовал варенье, пил кофе, а после - малиновую воду, курил сигары "Трабуко", хотя привык курить сигареты, слушал их речи, ничего не понимал, ни о чем не думал и в конце концов почувствовал изжогу. Собравшись с духом, он спросил, где находится туалет. Его провели на кухню, в какое-то непонятное помещение, где он удовольствовался тем, что вылил воду из жестяного кувшина в раковину, после чего вышел вон. И едва он, вернувшись в комнату, уселся на свое место, как в дверь позвонили - и вошло чудище, каких свет не видывал и не слыхивал. Оно могло сойти и за кучера, и за мясника, и за чучело огородное сразу. Это был Игнац Труммер, друг Магдалены Кройцер. Так он представился, и изо всего, что он произнес в следующую минуту, с быстротой, которая не вязалась ни с гигантскими размерами его тела, ни с громоподобным голосом, Тайтингер уловил только, что этот человек чувствует себя польщенным выпавшей на его долю честью. Труммер ел, пил, говорил, курил, пил, ел и говорил.