12
Долго потом вспоминали люди о шахе - и осчастливленные, и раздосадованные. Дело в том, что шах роздал свои ордена и награды по-самодурски, не слушая подсказок посла и не обращая внимания на ранг и чин награждаемых.
Единственным по-настоящему пострадавшим оказался ротмистр Тайтингер. Ведь всего через день после отбытия августейшего гостя барона освободили от обязанностей выполнять особые поручения и откомандировали в полк.
Вся эта фатальная история канула в Лету, то есть в тайные архивы полиции. Так что и впредь нам не удастся узнать, по каким именно мотивам бедного Тайтингера столь стремительно вернули на гарнизонную службу.
Размышлять над этой финальной историей - вот и все, что оставалось делать барону в маленьком силезском гарнизоне. И он в достаточной мере разобрался в ней: погрузившись, так сказать, на определенную глубину в собственное сознание, он вынес себе крайне суровый, на его взгляд, приговор: он решил, что отныне выпадает из категории "очаровательных", они же "шарман".
С этого времени он и начал пить. Несколько раз он собирался написать графине В. и попросить прощения за то, что в некотором смысле выдал ее персу. Но порвал все письма - и первое, и второе, и третье, после чего запил еще сильнее.
Часто ему снился тот момент, когда он, спускаясь по лестнице, столкнулся с поднимающимся по ней "специалом" и тот поприветствовал его, приподняв цилиндр. И сразу же вслед за этим он во сне рушился по гладкому каменному скату. Женщины больше не радовали его, служба тяготила, товарищей по полку он не любил, полковник был "пошл". "Пошлым" был и город, в котором стоял полк, а уж жизнь и вовсе была даже хуже, чем просто "пошлой". Хотя соответствующее - более сильное - выражение в личном словаре Тайтингера отсутствовало.
Он скользил по наклонной плоскости, он опускался. И сам чувствовал, что скользит и опускается. Он охотно поговорил бы об этом с кем-нибудь, например, с Мицци Шинагль, которую он тоже иногда видел во сне. Но ему казалось, что он слишком нем, да и слишком туп, чтобы сказать что-нибудь настоящее или стоящее. Так что он молчал. И пил.
А между тем великое упоение, в котором пребывала Мицци Шинагль, затянулось недели на три. Упивалось случившимся, кстати говоря, и все заведение госпожи Мацнер. В упоении пребывал и весь Зиверинг, оповещенный о том, что Мицци Шинагль, по словам ее отца, торговца трубками, отныне принадлежит к свите шаха Персии и намерена ехать в Тегеран или, по меньшей мере, о такой возможности размышляет. Ибо весть о центральновосточном приключении Мицци Шинагль дошла в ее родной городок именно в таком, чудовищно искаженном, виде. Распространителей и переносчиков слухов, да и просто сплетников было полно. Первым распространил известие о случившемся цирюльник Ксандль. Сперва ему никто не поверил, и он так обиделся, что упросил Мицци самой явиться к отцу. Так она в конце концов и поступила. В путь она отправилась в двуколке. При посадке в экипаж Ксандль пристроился рядом с нею, но, когда они уже подъезжали к Зиверингу, пересел на заднее сиденье, напротив Мицци.
Свидание получилось душевным, даже, можно сказать, душераздирающим. Старый Шинагль плакал. Не прошло и полугода с тех пор, как он торжественно заверил весь Зиверинг в том, что отрекается от беспутной дочери и никогда впредь не позволит ей предстать перед ним. Но как человеку устоять перед властью золота? Все видели, как старый Шинагль обнимает отвергнутую было дочь.
Когда Мицци вышла из отцовской лавки, зеваки на улице образовали живой коридор. Мицци в своем темно-сером костюме, в большой шляпе из синего фетра и со светло-серым зонтиком в руках выглядела мило и трогательно. Жители Зиверинга не могли бы пожелать Персии лучшей шахини. Мицци улыбнулась, сердечно поздоровалась со всеми, села в экипаж, а заднее сиденье напротив опять занял парикмахер Ксандль. Сдержанно, но бодро щелкнул кнут кучера. Туда, туда, обратно в город, в столицу, покатила двуколка. Мицци на прощание помахала рукой в белой перчатке. Старый Шинагль стоял у дверей лавки и плакал.
Это оказалось далеко не единственным духоподъемным моментом в новой жизни Мицци Шинагль. Таковых было много. Дни состояли сплошь из возвышенных и духоподъемных моментов.
Жемчуга лежали в банке Эфрусси и, казалось бы, не доставляли никаких хлопот. Но если на бедную беспомощную девицу накидывается счастье - причем с такой силой, с какой раньше на нее обрушивались только катастрофы, - какой же осторожной и рассудительной надо стать этой малышке! Необходимо обустроить новую жизнь. Нужно отдать маленького Ксандля в интернат, чтобы впоследствии из него вышел достойный человек, - да что там, пусть он лучше станет благородным господином! Как отблагодарить Мацнер? А как жениха Ксандля? Остаться ли в Вене или лучше переехать в другой город? А может быть, отправиться за границу? Она слышала о Монте-Карло и, по случаю, читала в "Кроненцайтунг" об Остенде, Ницце, Ишле, Сопоте, Баден-Бадене, Франценсбахе, Капри, Меране! Ах как велик мир! И хотя Мицци и не знала, где находятся все эти чудесные места, зато прекрасно понимала, что теперь она вольна отправиться в любое из них. Ее внезапное обогащение взволновало всех вокруг, ее же саму просто-напросто потрясло. Путаные представления о модных курортах, мебели, домах, замках, лакеях, лошадях, театрах, благородных господах, породистых собаках, садовых оградах, скачках, лотерейных билетах, платьях и портных наполняли ее ночи, когда она бодрствовала, и ее сны, когда она все-таки засыпала. Клиентов она уже давно не обслуживала. Жозефина Мацнер давала ей советы, хотя и сама была ошеломлена тем слишком большим счастьем, какое выпало на долю ее питомице. И все же благоразумия у нее хватало, чтобы давать Мицци неизменно дельные советы.
- Выходи за Ксандля! - так советовала госпожа Мацнер. - Он откроет большой магазин, самый настоящий салон в центре города. Часть денег ты вложишь в галантерейный магазин. Часть - в мое дело. И все через нотариуса. Сына отдашь в монастырскую школу в Граце. А если Ксандль тебе наскучит, заведешь себе любовника! Денег-то у тебя - куры не клюют! - если ты ими правильно распорядишься. А иначе промотаешь их за два года. Послушай моего совета, я ведь тебе добра желаю!
Но Мицци Шинагль была не в состоянии следовать разумным советам. Отнюдь. Порой она вспоминала об одном человеке, и это был недосягаемый ротмистр Тайтингер. Ей нравилось воображать, как он оставляет службу и женится на ней - теперь, когда она богата.
Ювелир Гвендль оценил жемчуг примерно в 50 тысяч гульденов. Банк Эфрусси ссудил 10 тысяч. И эта цифра напугала и словно бы одурманила бедняжку Шинагль. Тысячу гульденов в банкнотах она постоянно носила в чулке. Сто гульденов десятью золотыми монетами лежали у нее в сумочке. Еще сто гульденов серебром были отданы на хранение госпоже Мацнер.
В один прекрасный день Мицци показалось, будто она во что бы то ни стало должна увидеть Тайтингера. Эта мысль завладела ею с таким неистовством, что она взяла фиакр, поехала в магазин Грюнберга на Грабене и купила сразу четыре платья. Три она велела доставить на дом, а четвертое, показавшееся ей самым красивым, надела тут же. И поехала на Херренгассе, к хорошо знакомому ей дому любимого. Там она узнала, что ротмистр отозван в полк. Ею овладело еще большее смятение. И уже ей подумалось, что, не пролейся на нее золотой дождь, одурманивший и оглушивший ее, она могла бы сохранить единственно любимого человека, свет своих очей и трепет сердца.
Отныне она начала думать только о том, как бы поехать в гарнизон к Тайтингеру. Она сказала госпоже Мацнер, что должна уехать.
- Сперва надо написать ему, - посоветовала та. - Так в дом не вламываются. И не кидаются ни с того ни с сего на шею. Особенно теперь, когда ты стала более важной персоной, чем он.
Мицци Шинагль написала, что разбогатела, что по-прежнему тоскует по Тайтингеру и осведомилась у него, когда ей можно к нему приехать.
Барон Тайтингер получил это письмо в полковой канцелярии; почерк показался ему знакомым, но вот уже несколько недель именно знакомые почерка вызывали у него отвращение. Он сунул нераспечатанное письмо в карман, решив прочесть его вечером. Но домой вернулся лишь около трех утра, прямо из кафе Билингера. И обнаружил письмо только через пару дней, да и то единственно потому, что денщик, перед тем как отутюжить брюки ротмистра, вывернул карманы.
Возможная встреча с Мицци Шинагль показалась барону чересчур неприятной. Эта женщина напоминала ему о его легкомысленном злодеянии. Охотнее всего он бы вычеркнул весь этот эпизод из памяти, да, пожалуй, из жизни тоже. Но записи в книге жизни подобной подчистке не поддаются.
Так что ротмистр сказал полковому счетоводу, унтер-офицеру Зеноверу (это был один из немногих "очаровательных" во всем полку), что желал бы, так сказать, официально передать фрейлейн Мицци Шинагль, на адрес Мацнер, что господин ротмистр находится в отпуске по состоянию здоровья и вернется в полк только через шесть месяцев.
Мицци Шинагль, получив это письмо, долго и безутешно плакала. Ей казалась, что жизнь ее окончательно и бесповоротно пропала - и как раз в ту самую пору, когда ей вроде бы полагалось только-только начаться. Она решила забрать к себе сына и покамест держать его при себе. Может быть, это сумеет ее утешить.
И уехала в Баден. Сняла дом на Шенкгассе, на два года. Жемчуга купил ювелир Гвендль. Деньгами распорядился нотариус Сакс. Пятьсот гульденов получил старый Шинагль, столько же - госпожа Мацнер и столько же - парикмахер Ксандль. Тысячу гульденов получил портной Грюнберг с Грабена. Все вокруг были довольны, за исключением самой Мицци Шинагль.
13
Однако через некоторое время выяснилась, что пребывание на курорте Баден не сулит Мицци ни облегчения, ни успокоения. Этому было много причин. И прежде всего - ипподром. Мицци Шинагль просто-напросто не могла усидеть дома. До тех пор она никогда не бывала на скачках. Теперь же спешила на них, стремясь не пропустить ни единого заезда. Словно какая-то дьявольская сила понуждала ее вновь и вновь испытывать судьбу - ту самую судьбу, которая однажды уже осыпала ее своими дарами.
Совершенно не разбираясь в мужчинах, как это и бывает после службы в так называемом публичном доме, где о реальной жизни узнаешь не больше, чем в пансионе для благородных девиц, Мицци судила о представителях сильного пола по меркам, которые, возможно, еще и сошли бы для мимолетных гостей заведения Мацнер. Со всей неизбежностью она принимала авантюристов и хлыщей за добропорядочных господ из хорошего общества. Она была одинока. Она тосковала по заведению Мацнер. Каждый день она рассылала множество открыток с видами: своему отцу, госпоже Мацнер, всем ее восемнадцати "питомицам" и Тайтингеру в полк с пометкой на конверте: "Просьба вручить немедленно. Благодарю. Шинагль".
Писала она неизменно одно и то же: что все у нее прекрасно, что наконец-то она наслаждается жизнью. Ответа от Тайтингера не было. Госпожа Мацнер время от времени отвечала ей на обычных почтовых открытках, давая трезвые советы и делая рассудительные предостережения. Постоялицы дома Мацнер отвечали все сразу на листе голубой почтовой бумаги с золотой каемкой, начиная всякий раз так: "Мы рады, что тебе живется хорошо, и часто вспоминаем тебя"… В конце шли подписи: Роза, Гретль, Валли, Вики и все остальные - в порядке, определявшемся возрастом каждой и статусом в заведении Мацнер. Мицци с нетерпением ждала эту корреспонденцию и жадно проглатывала ее, испытывая при этом странные чувства, больше похожие на муку, чем на радость.
Что касается мужчин, то они занимали Мицци лишь постольку поскольку. А именно лишь поскольку она была твердо убеждена в том, что жизнь без мужчин так же невозможна, как без воздуха. Когда она была еще бедна и беспомощна и находилась в заведении Мацнер, ей приходилось брать с них плату за любовь. Теперь она могла заниматься любовью бесплатно, и ей нравилось любить даром. Иногда она давала господам деньги. Многие старались взять у нее в долг, непременно на какое-нибудь "предприятие". Ни один из этих мужчин ей не нравился. Но не зря же она успела провести столько времени в заведении Мацнер, ублажая их денно и нощно. И сейчас она походила на несчастную дичь, вынужденную приманивать охотника.
Ее тоска по сыну, некогда сильная и страстная, казалась ей теперь напрасной и непомерной. Он ей не нравился, ее сын. Он ей мешал - главным образом потому, что она должна была, как ей представлялось, повсюду таскать его с собой: в кафе, на скачки, в гостиницы, на театральные представления, к мужчинам и на прогулки в экипаже. Своими чересчур большими, навыкате, водянисто-голубыми глазами малыш каждый раз изучал новое окружение тихо, с жутковатой молчаливой неприязнью. Он никогда не плакал. И Мицци Шинагль, помня, что сама она в детстве плакала очень часто, и которой здоровое, между прочим, чутье подсказывало, что из детей, не умеющих плакать, вырастают злодеи и изверги, частенько поколачивала его без малейшей причины - только бы он наконец разревелся. Мальчик позволял себя бить и не плакал: казалось, он вообще не испытывает боли, этот малыш. И хотя он еще плохо умел говорить, из того немногого, что он произносил, со всей очевидностью вытекало: он преисполнен твердого желания удовлетворить любую свою мимолетную прихоть, овладеть приглянувшейся вещью, не слушая никаких отговорок, а уж что это за вещь: лоскут бумаги, спичка, шнурок, игрушка или камень - ему без разницы.
Через несколько недель Мицци призналась себе, что родной сын для нее чужой, хуже любого чужого ребенка. И в период, открывшийся потрясающей денежной удачей, это стало вторым ее главным разочарованием, пожалуй, еще горшим, чем известие о том, что ротмистр Тайтингер отозван в полк. Ребенок его тоже оказался от нее в каком-то смысле отозван.
Задолго до окончания курортного сезона она заторопилась с ребенком в Грац. Ей, строго говоря, хотелось сбыть его с рук. И она взялась устроить его на манер детей из хорошего общества. У нее было несколько адресов. Но она не стала обходить все эти рекомендованные ей заведения, а сдала мальчика в первое по списку. Итак, ее сын, Ксандль Шинагль, попал в воспитательное заведение для мальчиков младшего возраста, в детский сад, руководимый, однако же, профессором гимназии Вайсбартом. А сама Мицци вознамерилась отправиться на юг, так как не могла уже ни оставаться в Граце, ни возвращаться в Баден. Остаться в Граце, поблизости от сына, и не видеться с ним казалось ей недостойным, а видеться с ним ней не хотелось - по меньшей мере, еще не хотелось. В Баден же нельзя было возвращаться потому, что там ее ждал Лиссауэр, и без того уже влетевший ей в копеечку. Одному Богу ведомо, зачем она провела с ним под общим кровом последние три недели!
Ее злило не только то, что ее ждет этот мужчина: ей казалось, будто и все остальные мужчины нетерпеливо дожидаются ее возвращения. Все ее ждут, кроме Тайтингера. А он нет - от него такого не дождешься!
Однако Лиссауэр не собирался сидеть сложа руки в ожидании Мицци. Увидев, что она не торопится возвращаться в Баден, он отправился в Вену, зашел к госпоже Мацнер и попросил сообщить ему нынешний адрес Мицци. Он сказал, что должен передать ей важные новости от Тайтингера.
Он был преисполнен решимости не упустить Мицци, был готов следовать за ней по пятам. Итак, он отправился в Меран.
Увидев его на променаде, Мицци Шинагль обрадовалась. В ярких клоунских брюках, в синем пиджаке и темно-желтых мягких туфлях на пуговках, он пробудил в ней нежные чувства и даже своего рода раскаяние. Ей было страшно! Ей было страшно своего богатства, страшно новой жизни, к которой это богатство обязывало, страшно большого мира, в который она было ринулась без оглядки, но больше всего она боялась мужчин. В доме Жозефины Мацнер она была сильнее всех мужчин - знакомых и незнакомых, чужеземцев и земляков, благородных господ и швали. Там была ее почва, ее, так сказать, родина. Она не обладала соответствующими способностями и не имела навыка обращения с мужчинами, кроме тех, которые приходили купить ее. Вот их похотливые взгляды она понимала, их жесты, их завуалированные намеки и жеребячьи шутки. Вне стен заведения она оказалась беспомощна, безродна, лишена какой бы то ни было опоры, без руля и без ветрил колыхалась она по воле волн бурного моря жизни, испытывая при этом страх - несказанный и невыразимый страх. Она тосковала по чему-нибудь знакомому, по чему-нибудь хоть отчасти вызывающему доверие. Ее чувства были утрированы: едва знакомое казалось ей теперь очень близким. Так она приветствовала Франца Лиссауэра.
Он, видимо, догадывался о том, что творится в ее душе, благодаря тому безошибочному инстинкту, проявляющемуся у определенных тварей, едва поблизости запахнет опасностью, пищей, наслаждением или добычей. Он небрежно приподнял, приветствуя ее, свою солнечного цвета панаму и как бы в рассеянии произнес:
- Ах, и ты здесь?
- Я так рада! - ответила она.
И обняла его.
В этот момент его план созрел окончательно. Это была не слишком оригинальная затея с брюссельскими кружевами.
В ту пору бельгийские кружева ценились чуть ли не на вес золота - и были для дам подчас еще желаннее.
В результате появились бесчисленные подделки под знаменитые кружева. Поддельными кружевами наивысшего качества торговал друг Лиссауэра, Ксавье Ферренте; товар на его склады поступал вовсе не из Триеста, откуда был родом он сам, а из другого - иностранного и довольно отдаленного - порта, а именно из Антверпена. То есть эти кружева были "декларированными", как выражаются специалисты. В действительности же их скупали оптом в галантерейной лавке у Ширмера в Венских рядах. Если Лиссауэр вообще работал, то работа его заключалась в том, чтобы найти своему другу Ферренте покупателей, желательно оптовых покупателей, посредников по торговле как оптом, так и розницей, за что он от случая к случаю получал "комиссионные", но о его "долевом участии" в барышах и речи не заходило.
- В долю ты можешь войти только с капиталом, - объяснял ему Ферренте. - Без гроша - ни шиша! - добавлял он.
Это была излюбленная народная мудрость картежников из кафе у Штайдля.
А вот теперь наконец-то, после того, как он долгие годы "практически даром надрывался на Ферренте", как иногда выражался Лиссауэр, у него появился шанс вложить капитал в эти самые кружева - капитал Мицци Шинагль.
Приняв это решение, Лиссауэр начал делать вид, будто избегает встреч с Мицци и пренебрегает ею. Он выезжал на пикники с некой фрейлейн Корнгольд, посылал цветы госпоже Глязер, показывался на променаде с крошкой Брандль, опаздывая на свидания с Мицци или вовсе не являясь, и всячески давал понять, что она для него ничего не значит. Более того, он даже поговаривал, что собирается вскоре уехать, по некоторым причинам.
После того как несколько дней он держался с нею подобным образом, Лиссауэр и впрямь уехал - в Инсбрук - и отправил оттуда Мицци телеграмму: "Уехал в связи с важными переговорами, жди завтра вечером".
На следующий вечер он действительно вернулся. Вернулся не только приветливым и милым, каким уже давно с нею не бывал, но даже нежным. И вместе с тем, во всем его поведении сквозило сильное душевное волнение.
- Невероятная удача, - то и дело восклицал он. Радостного возбуждения он и не собирался скрывать. - У меня появился шанс разбогатеть!
- Ты женишься?
Это было первым, что пришло Мицци в голову. Да и как еще может мужчина внезапно разбогатеть?