- Женюсь? - переспросил Лиссауэр. - Да, может быть.
Он сделал вид, что задумался.
О брюссельских кружевах Мицци Шинагль было известно только, что они дорогие, - и ничего больше. Она едва ли отличила бы муслиновую занавеску от подвенечной фаты. В принадлежащей ей самой галантерейной лавке она побывала не более пяти раз. Однако она согласилась с тем, что кружева, которые можно достать за гульден восемьдесят, а продать за пять, - это совсем неплохой товар.
- Барыш поделим, - сказал Лиссауэр. - Пополам! Договорились?
- Договорились! - ответила Мицци, и больше она про кружева и не вспоминала.
Уже начали гасить большие светильники в вестибюле отеля. Невыразимой печалью повеяло от алавастрово-белого великолепия лестниц и перил, от кроваво-красного великолепия ковров, показавшихся внезапно кромешно-черными. Огромные пальмы в кадках выглядели кладбищенскими деревьями. Их темно-зеленые листья тоже почернели, напоминая теперь некое - вышедшее из употребления - старинное оружие. Зеленоватое газовое пламя в светильниках ядовито шипело, а большие красноватые зеркала, в рамах из поддельной бронзы, отражали Мицци Шинагль, когда она бегло и робко заглядывала в них, отражали другую Мицци Шинагль, - такую, какой она себя еще не знала и не думала узнать, такую Мицци Шинагль, которой никогда не было.
Ей стало очень грустно. В ее бесхитростной душе промелькнул на несколько мгновений быстрый отблеск того света, который делает людей более умных и проницательных блаженными и вместе с тем трагически печальными, - света познания. Она познала сейчас, что все тщетно, суетно и напрасно: не только кружева, не только Лиссауэр, не только ее деньги, но и ее сын, но и Тайтингер, но и тоска по дому, по любви, по мужчине, но и фальшивая любовь отца, но и все, все остальное… И из ее собственного сердца пахнуло вдруг лютым холодом - как из ледника, как из ледового погреба родного дома в Зиверинге, про который она маленькой девочкой свято верила, будто там, внизу, ждут своего часа зимы и вьюги.
В эту ночь Лиссауэр остался у нее, потому что наверняка чувствовал, что должен сейчас не мытьем, так катаньем заполучить ее окончательно. И Мицци Шинагль чувствовала это тоже. Она была усталой - усталой и равнодушной.
Ночью, лежа без сна, она решила завтра же вернуться. Вернуться - но куда? Дом Жозефины Мацнер еще какое-то время назад был для нее, можно считать, родным, но это уже миновало. Она вспомнила тяжелое дыхание, сладковато пахнущую благовониями бороду, желтовато-коричневую кожу, мягкие руки, жутковатую белизну белков… она вспомнила властелина Персии, виновника ее счастья. И тихонько заплакала. Это было испытанное снотворное средство.
Заснула она, когда уже начало светать.
14
Долгое время никто из окружения Жозефины Мацнер не замечал, что одновременно с телом претерпевает изменения и ее нрав. Видели только, что она стареет. Да она и сама знала это, хоть редко смотрелась в зеркало. Оно словно бы имелось у нее в голове, как в голове у иных людей имеются порой часы. Всего несколько лет назад ей, случалось, доставляли удовольствие неуклюжие дежурные комплименты постоянных посетителей заведения. Комплименты совершенно бессмысленные. Потому что за ними не скрывался хотя бы намек на желание, да и чувства в груди у самой Жозефины Мацнер они не будили. Так что комплименты эти можно было отпускать и выслушивать целую вечность, независимо от возраста, подобно тому, как не зависит от возраста представителей высшего света соблюдение принятых в их кругу условностей.
Но гляди-ка, что получается, - даже эти чисто символические комплименты, объектом которых госпожа Мацнер была столько лет, теперь произносятся все реже и реже и в один прекрасный день, а точнее в один ненастный вечер, прекращаются вовсе. И выглядит это так, будто господа посетители сговорились. Когда исчез последний гость и девицы приготовились отойти ко сну, а капельмейстер собрался снять фрак, госпожа Мацнер все же бросила беглый взгляд в зеркало за кассовой стойкой. Да, все было точно таким же, каким стало уже давным-давно: в седых волосах еще мелькали отвратительные рыжие пряди - все, что осталось от очаровательной и пикантной огненности. Над переносицей, откуда ни возьмись, нависали две толстые складки. Губы потрескались, высохли, начали отливать синевой. Глаза под страшно сморщенными веками напоминали теперь два крошечных высохших пруда. Голова переходила в плечи, будто шеи не стало. А на грудях, под толстым слоем пудры, затаились красновато-желтые пятна, похожие на раздавленных насекомых.
В эту ночь госпожа Мацнер поняла, что жизнь кончилась. Впрочем, она никогда не питала никаких иллюзий. И собиралась теперь справиться со старостью столь же мужественно, как управлялась когда-то с юностью, со своим ремеслом, со своими мужчинами, как управляла своим заведением. В каждой минуте своей жизни она отдавала себе трезвый отчет. Обуревали ее и демоны, на протяжении всего земного срока, и чуть ли не всех из них она знала по именам. Но одного своевременно распознать не сумела: падкого на одиноких старух, умеющего покорить и ожесточить их сердца и вдохнуть новую страсть, взамен угасших, - демона алчности. Она не замечала, что становится все скупее и все ненасытнее до денег.
Произошло, правда, кое-что, позволившее ей притворяться перед самой собой, твердя, будто скупость оправдана и, собственно говоря, является не скупостью, а бережливостью, - заведение мало-помалу переставало приносить доход. Как переменчива мирская мода! Заведение Мацнер она оставила своим вниманием. Появились два новых борделя: один вблизи Шерстяных рядов, другой - на Первой Таможенной улице. Да и девицы, хранившие верность госпоже Мацнер, были уже немолоды, а молодые оказались неверны. Куда подевались те времена, когда Мацнер по праву восклицала: "Все мои девочки - чистое золото!", и куда - эти золотые девочки со звонкими голосами юных пташек, называвшие ее тетушка Финхен, а то и просто Финерль? Теперь ее величали госпожой Мацнер, а девочки наводили на мысль не о золоте, а о меди, которую они еще зарабатывали. "Теперь расплачиваются одними крейцерами!" - горестно вздыхала Мацнер.
Ночами она не спала. Стоило ей лечь, как у нее возникало чувство, будто она стала полностью беззащитной, потому что страхам, конечно же, сподручнее обрушиваться на жертву сверху. Так что она сразу же поднималась и, пыхтя, устраивалась в кресле. Она часто стонала, полагая, будто от этого ей становится легче, но не тут-то было! "Как же мне плохо, если я, Жозефина Мацнер, не могу сдержать стона", - возражала она себе. Изредка Мацнер принимала снотворное, но какое снадобье в силах помочь от страха, тоски и тревоги? Мысленно она уже видела себя в приюте для бедных на Альзергарунд, в ночлежке для стариков на Бахергассе; за благотворительным столом с бесплатными обедами в монастыре Милосердных братьев; поломойкой у молочницы Дворак; наконец, в полицейском участке, у мирового судьи, а то и у судьи по уголовным делам. Ибо она не сомневалась в том, что нужда мало-помалу доведет ее до необходимости воровать, и заранее представляла себя воровкой и уже испытывала страх вора перед поимкой.
Все чаще ходила она к своему банкиру, господину Эфрусси. Его богатство, мудрое спокойствие, добросовестность, репутация, его почтенный возраст - все это утешало ее. Он был мирным старцем, расчетливо добрым, а это единственный вид доброты, который никому на свете не причиняет зла. Госпожа Мацнер садилась перед ним, в его старомодной конторе, на низкий неудобный стул, тогда как сам банкир все еще пользовался высокой конторкой с крошечным мягким сиденьем без спинки, насаженным на металлическую винтовую ножку. За конторкой он полусидел-полустоял. Из любезности к госпоже Мацнер он неизменно разворачивался к ней на своем сиденье. Но даже подвинчивая стул пониже, он все же существенно возвышался над головой собеседницы. Нечего и говорить о том, чтобы он мог заглянуть ей в глаза, потому что на голове у нее была большая шляпа, и исключительно по тихому подрагиванию фиолетовых страусовых перьев на шляпе банкир мог догадаться, согласна или не согласна с ним госпожа Мацнер.
- Ведь вы имеете, - повторял он уже в двадцать пятый раз, - "Альбатрос" за пять тысяч, приют для не имеющих подданства за три с половиной тысячи, с десятью тысячами вы в доле с галантерейной лавкой, с двумя тысячами - с пекарней Шиндлера, ваше собственное заведение - я не знаю, сколько оно стоит, но ваш нотариус наверняка это знает. И вы тоже это знаете. Вам пятьдесят три года…
Здесь госпожа Мацнер прервала его:
- Пятьдесят два, господин Эфрусси!
- Тем лучше, - продолжил он. - Итак, даже если ваше заведение больше не приносит дохода, а вам хочется не просто сидеть и стричь купоны, то вы преспокойно проработаете еще добрых восемь лет в полном расцвете сил, положим, хоть в галантерейной лавке. Откройте шляпный салон - или откупите у кого-нибудь, а вкус у вас есть.
Созерцание страусовых перьев неизменно наводило Эфрусси на мысль о шляпной мастерской.
- Но вы абсолютно уверены в этом, господин имперский советник? - вопрошала Жозефина Мацнер.
- Я могу вам это доказать, - отвечал Эфрусси и, как обычно, звонил в настольный колокольчик.
И, как обычно, являлся бухгалтер. Он раскрывал книги. Жозефина Мацнер тупо разглядывала синие цифры, красные полосы, зеленые линии - все это выглядело ободряюще. Она поднималась с места, кивала, произносила: "Господин имперский советник, вы сняли камень у меня с души", - и наконец уходила.
Однажды ей пришло в голову, что неплохо бы проверить, как идут дела в галантерейной лавке Мицци Шинагль. Еще не переступив порога, она догадалась, что в лавке, где ей доводилось бывать и раньше, что-то изменилось, и почуяла неладное. Увидела в витрине два новых зеркала в позолоченных рамах, а на стеклянной двери большую табличку с надписью: "Настоящие брюссельские кружева". А когда в глубине лавки заметила господина Лиссауэра, сердце ее буквально остановилось. Она-то знала этот тип господ по своему заведению - и иного названия, кроме как проходимцы, они не заслуживали!
- Мы давно не виделись, господин фон Лиссауэр, - начала она. - Да, весь мир нас покинул. Для господ посетителей мы уже недостаточно современны. Хотя у меня дело поставлено гораздо солиднее, чем, например, на Первой Таможенной!
- Лета, знаете ли, клонят к серьезности, - ответил Лиссауэр. - И потом, вы же видите? Я работаю здесь не покладая рук!
Да уж, это она хорошо видела. Одним из тех быстрых и острых взглядов с разворотом на 360 градусов, из-за которых в былые годы ее так боялись - у нее в заведении, в магазинах, где она имела обыкновение делать покупки, во всей округе и даже в полицейском участке, где она знала всех в форме и всех в штатском, - она обвела сейчас лавку. Да полно, разве это можно было теперь назвать лавкой - галантерейной лавкой, во всяком случае? Где миленькие крошечные коробочки с пуговицами и пуговками всех сортов, цветов, форм и размеров? Где такие хорошенькие и тем не менее очень надежные крючки и крючочки? А где гордость лавки, где само великолепие, где так называемые обшивки? И где все остальное - не имеющие особого значения, скорее даже легковесные, штучки, которые, строго говоря, покупают просто так, походя и вдобавок к основной покупке, но без которых, однако же, не может обойтись ни одна портниха в округе? И что это еще за брюссельские кружева? Кто в здешних местах, кто из тутошних покупательниц в состоянии купить брюссельские кружева? И уж не ей, госпоже Жозефине Мацнер, кто-нибудь мог бы запудрить мозги насчет настоящих брюссельских кружев! Не удержавшись, она тут же заявила Лиссауэру:
- Ну вы хорошо подчистили лавку!
- Подчистил? Вы это называете "подчистил"? - вскричал молодой человек.
И со свойственным ему - и не раз приносившим совершенно необъяснимые успехи - краснобайством принялся втолковывать госпоже Мацнер, какой расцвет переживает предприятие и сколько он уже заработал на кружевах и сколько еще собирается заработать. Как и многие, кто на протяжении относительно долгого времени не ведает осечки в нечистоплотных махинациях, Лиссауэр порой давал тщеславию взять верх над необходимой осторожностью. Хотя он знал, что не имел права вложить долю Мацнер в аферу с кружевами, но, со свойственным ему бездумным оптимизмом, не сомневался в том, что Мацнер не просто одобрит его действия, но и немедленно признает себя его сообщницей. При этом он подавил неприятную мысль о том, что счета не в порядке и что, кроме того, он успел потратить на личные нужды треть выручки. Мицци Шинагль никогда не требовала отчета. Так с какой стати могла его потребовать Мацнер?
А госпожа Мацнер уже не могла скрыть легкой дурноты. Опершись о прилавок, она попросила стакан воды и кресло. Выпила воду маленькими глотками, запрокинулась в кресле, хотя ее нещадно, словно рыцарский панцирь, стискивал корсет. Медленно пришла в себя. Вытащила шляпную булавку из огромной соломенной крыши, покрывавшей ее голову, наставила это оружие на Лиссауэра и заявила:
- Лиссауэр, подайте книгу учета. Я буду говорить со своим нотариусом.
Лиссауэр принес бухгалтерские книги. И вновь несчастная Мацнер увидела черные цифры, синие цифры, зеленые штрихи, красные линии, но на этот раз это ее не успокоило.
- А где капитал? - спросила она. - Где выручка?
- Капитал в обороте, госпожа Мацнер, - еле выговорил Лиссауэр.
Захлопнув книги, он принялся бормотать какие-то объяснения, но она уже не вникала в суть дела. До ее слуха доходили лишь отдельные выражения, вроде "Новые времена, современные деловые методы, в том числе и в торговле, никакого омертвления капитала", и тому подобное. Она с ужасом думала о том, что ее 10 тысяч гульденов безвозвратно пропали.
Госпожа Мацнер без излишних проволочек простилась, проигнорировав при этом протянутую руку Лиссауэра. Поспешила на почту. Дело приняло чрезвычайно опасный оборот. Шляпную булавку она по-прежнему сжимала в руке. Огромная шляпа раскачивалась из стороны в сторону. Преодолев страх перед непредвиденными издержками, госпожа Мацнер отправила телеграмму Мицци Шинагль в Баден. "Срочно приезжай", - написала она на бланке, потом задумалась и помусолила карандаш. Мицци Шинагль просто-напросто не приедет - и задаром пропадет дорогая депеша. Мацнер собралась уже было послать простую почтовую открытку, как вдруг один из духов-обманщиков, они же ангелы-покровители, к которым она неизменно прислушивалась, подсказал ей правильное решение. "Тайтингер ждет тебя завтра" - вот какую телеграмму она послала.
И конечно же, рано утром Мицци Шинагль приехала. После долгого отсутствия она вновь вошла в заведение Мацнер. Все здесь стало ей, между тем, чужим. В воспоминаниях дом представлялся не только изысканным, но и ослепительным. Теперь же она привыкла к изысканным домам и ослепительным анфиладам. Дом Мацнер оказался убогим, даже обшарпанным и ветхим, со своими потускневшими зеркалами, салонной люстрой, в которой отсутствовало уже немало подвесок, в результате чего она напоминала дерево с частично облетевшей листвой, с диваном, красный плюш которого пестрел большими серыми дырами, проеденными молью, с отколовшимися кусками рамы из фальшивой бронзы на зеркале, с изношенной лиловой накидкой на исцарапанной крышке фортепьяно и с пыльными гардинами на окнах. Но что означали воспоминания по сравнению с волнующим ожиданием предстоящей встречи? Скоро она увидится с Тайтингером. В сумочке у нее лежала последняя фотография сына и его последний табель с отметками, правда, весьма удручающими. Поведение было "неудовлетворительным", а прилежание - "малоудовлетворительным". До сих пор сын ухитрялся остаться в каждом классе на второй год. Самой Мицци мальчик был безразличен. В последний раз она ездила к нему на Рождество. На вокзале он сначала потребовал какао, и она отправилась с ним в зал ожидания. С аппетитом выпив какао, он тут же раскрыл чемодан и взял лежащие сверху подарки. Потом закрыл чемодан и крикнул: "Рассчитаться!" Таким был ее сын. Но за последнюю ночь она придумала добрую дюжину историй, которые следовало рассказать Тайтингеру: Ксандль, дескать, хороший спортсмен, золотое сердце, одаренный певец. А однажды он даже спас утопающего ребенка. Правда, эта история была как раз невыдуманной. Ксандль и в самом деле выудил из воды ребенка - точно так же, как он привык ловить лягушек, рыб и ящериц.
Да, все это Мицци Шинагль хотела рассказать. И вот ей начало казаться, что ждет она почему-то долго. Да, госпожа Мацнер не изволили поторапливаться. Наконец она вышла, в полной "амуниции", а вовсе не в своем обычном утреннем виде, то бишь в халате. Вышла затянутая в корсет, напудренная, с уложенными волосами. Объятие двух женщин оказалось небрежным, а поцелуй - сухим и холодным.
- Тайтингер не приедет! - сразу же объявила Мацнер. - Его задержали но службе.
Мицци Шинагль, тяжело вздохнув, вновь опустилась на диван.
- Но… но… - залепетала она, на некоторое время замолкла и наконец подыскала жалкое утешение: - Но ведь он хотел меня видеть?
- Да, - ответила Мацнер. - Но пока его задержали по службе. Да ты можешь ему написать! У тебя же есть адрес.
Мицци оставалась на диване. Мацнер стояла перед ней грозная, похожая на жандарма.
- Мне нужно серьезно поговорить с тобой, - приступила она к делу. - Ты обманула меня, ты и твой Лиссауэр. Вы меня обокрали, вы меня ограбили. И все за мою доброту. Я ведь была тебе как мать. И называла тебя золотой девочкой. А вы растранжирили мои деньги. И ты сейчас немедленно отправишься со мной к нотариусу. И не вздумай убежать, не то плохо будет!
Мицци Шинагль была ни жива ни мертва. Казалось, ее мозг внезапно прекратил функционировать, да и сердце тоже, зато воспрял великий и безымянный страх. Но и страх иногда просветляет сознание - и Мицци Шинагль припомнила историю с кружевами, и все бумаги, которые подсовывал ей Лиссауэр и которые она подписывала не читая, и в памяти ее всплыла давно услышанная и давно забытая фраза, а звучала она так: "Если меня поймают, то тебя посадят!" И вот, значит, дело дошло до этого.
Она встала, она тронулась в путь. Уже как арестованная безвольно вышагивала она рядом с неумолимой Мацнер.