Марат играл и болтал во дворе с забытым осликом, на спине которого красовались большущие проволочные крылья бабочки из сверкающей ткани, обтянувшей каркас ярких крыльев. Поникшая голова ослика с густой гривой, как и накануне, все так же была украшена чалмой из каких-то переливчатых тканей с ярко-оранжевым пером, приделанным сбоку. Кормил его Марат спрятанным под курткой лавашем, потихоньку унесенным из кухни после завтрака. Он отламывал по кусочку и кормил задумчивого ослика. А пока тот жевал хлеб, успевал нежно погладить его по шершаво-бархатистой шее. Когда хлеб закончился, Марат повел его к тому месту, которое раньше было его песочницей, держась за болтающуюся уздечку. Ослик, немного поупрямившись, все же медленно пошел за ним к песочнице. А теперь превратившейся в непонятное, но забавное сооружение в виде декоративного шатра, возвышавшееся над песком. Ослик стоял и равнодушно смотрел на то, как Марат лепил из песка, что-то ему рассказывая.
Проезжавший мимо милиционер увидел сидящего в песочнице Марата. Он тотчас сообразил: "А мальчонка-то – азиатик! А прошумевшая на всё Ругачёво вечеринка "Гастарбайтер" тут очень даже вяжется".
Он притормозил. Вышел из машины и подошел к Марату.
– Эй! Малец! Отведи меня к себе домой. Хочу с твоей семьей познакомиться! – обратился он к Марату. Марат пожал плечами, но послушно вышел из песочницы. Подошел к милиционеру.
Отряхнув руки от песка и потерев их для чистоты о свои вельветовые штанишки, доверчиво обхватил ладонью его увесистый висящий кулак. И молча потянул его к ателье "Маргарита".
Это привело милиционера в замешательство. Он не ожидал, что мальчик потянет его в ателье, предполагая, что малыш отведет его в арендуемый под ночлежку гастарбайтеров какой-то из домов – старых развалюх в Ругачёво. И еще больше растерялся, увидев встретившую его у входа белолицую и голубоглазую, по-городскому элегантную Маргариту в пустующем ателье модных шляп, вместо лежбища гастарбайтеров.
– Мам! Дядя к тебе пришел! – сказанное Маратом и совсем поставило его в тупик.
Но, тем не менее, он продолжил свои дела и, обратившись к Маргарите, сказал:
– На вас весь район жалобы написал! Нарушаете общественный порядок. Совсем оборзели… Что вчера творили?!! – прикрикнул он на изумленную Маргариту.
Марат сначала бросился к матери, обхватив ее бедра руками, как дерево, стараясь прикрыть ее от опасности. И, повернув лицо к милиционеру, крикнул:
– Уходи, злой!
Но вдруг, точно передумав, бросился в свою комнату, к разбросанным игрушкам и книгам. Что-то поискав там, он вернулся с книгой сказок. Раскрыл ее.
И, уронив саму книгу, достал из неё все свои сокровища разом. У него в руке оказались лежащие веером все его фантики, а среди них – та купюра, данная ему Стилетом при первой встрече:
– На! Бери! Не обижай маму! – почти выкрикнул раскрасневшийся от страха за Маргариту Марат.
Милиционер рассмеялся, протянув ручишу к этому цветастому вееру, и ловко, одним движением, сложил "веер", так что фантик от "Чупа-Чупс" оказался сверху, прикрыв купюру в 100 евро. Милиционер взял эту пачку и, смеясь, озвучил происходящее, как бы в шутку попугивая Марата:
– Это что за безобразие?! Ты меня при исполнении "Чупа-Чупсом" угощаешь? Далеко пойдешь, хитрован!.. Ха-ха-ха! – протянув другую руку к уху Марата.
Но теперь уж и Маргарита не стерпела. Она резко дернула Марата так, что он оказался за нею.
– Все?! – спросила она, явно давая понять, что ему пора уходить.
Он сунул пачку богатств Марата в свой карман. В этот момент заскрипела дверь ателье. И, покашливая и явно смущаясь, вошел старый Юрка. Он вроде бы поклонился, напряженно рассматривая всё происходящее. Сразу же увидев, что происходит что-то скверное.
– Юрка! Ты-то, старый, что здесь забыл? С пивнухой перепутал? – рассмеялся милиционер, озадаченный этой встречей.
– Юрий Андреевич я! – резко отрезал в ответ Юрка и добавил: – Тюбетейку пришел купить!
– Сдурел, дед?! Так уже ушанкой пора запасаться! А ты за тюбетейкой? Ну, ты даешь, дед! – смеялся милиционер, неохотно отступая к выходу.
И все же окончательно решил уйти, тем более, что свое уже получил. Да и какой-никакой, а все же свидетель и этот солнцеед – старый Юрка. "Лучше уйти от греха подальше", – прикинул он. И ушел, громко хлопнув дверью, посмеиваясь над всем увиденным, что никак не вписывалось в его представления.
Маргарита, прижимая к себе Марата и поглаживая его по голове, чтобы успокоить, выдохнула с облегчением:
– Ушел! – и неожиданно коротко и тихо произнесла: – Спасибо! Как вы вовремя! – и с нескрываемым удивлением спросила, пытаясь припомнить, где же она видела этого старика: – А Вам правда тюбетейка нужна? Или Вы просто так спросили? – спросила она настороженно, рассматривая это тощего, словно изнуренного старика, пытающегося держаться молодцевато, нарочито выпятив грудь и костлявые стариковские плечики.
– Я за тюбетейкой Вашей пришел. О Ваших тюбетейках всё Ругачёво гудит!
– Да? Гудит? И что ж гудят? Вы присядьте вот сюда! – и она провела его к стулу, подвинув его так, чтобы Юрка сидел прямо перед зеркалом. – А я буду вам показывать тюбетейки. Выберете, какая вам понравится. Правда, у меня почти все вчера раскупили. Тут у нас такое светопреставление ночью было. Да Вы, наверное, слышали? И осталось у меня только две тюбетейки. Так что выбор невелик! – говорила она, открывая коробку с двумя, как она думала, оставшимися тюбетейками.
– Да нет… у нас в Петрово ничего слышно не было. А, хотя вспомнил! Разбудила меня пальба среди ночи. Выглянул в окно, а отсюда фейерверки были аж у нас в Петрово видны. Такие салюты! Только в Москве такие видал. Да и то, таких красивых в мое время не было!
– Ой! А я ошиблась! Со счету сбилась! Только одна осталась! Только бы как раз была!
Подала ее сидящему Юрке, с удивлением глядя на странного старика в явно только что купленной белой рубашке, поверх которой был надет новый, великоватый ему пуловер с болтающейся сзади, не отрезанной вовремя этикеткой с ценником и "Made in China". Да еще и галстук, к которому этот деревенский старик явно не привык. Точно в первый раз надетый. По ярко-фиолетовому фону люрексом и стразами расшиты две пальмы у моря на фоне заходящего солнца. Одна гордая, прямая, а вторая – приникшая и печальная. Над ними, выложенная мелкими стразами, вьется чайка.
Этот галстук и прошлым жарким летом никто не брал, а тут вдруг старому Юрке понадобился! Это развеселило продавщиц. Узел на этом "гавайском" галстуке ему завязывали всем отделом продавщицы в магазине "Элегант", что на площади Осипова в Ругачёво, приговаривая чистую правду:
– В Москве такой не купишь! Да такого нигде не найти!
Их шуточки по поводу срочно понадобившегося ему такого яркого галстука и расспросы: "К кому свататься идешь, дядь Юр?" развеселили его. И даже как-то взбодрили. Еще бы: внимание стольких дам сразу! Птичьей стайкой заверещавших ему на прощанье, когда и галстук был выбран, и узел как надо завязан:
– Дядь Юр! Ну, если невеста тебе откажет, ты к нам возвращайся! Мы все вместе за тебя пойдем! Не мелочись, бери сразу гарем!
И вот он сидел и смотрел на Маргариту строго, торжественно и почему-то радостно, как ребенок на новогоднюю елку.
"Везет же мне на покупателей последнее время! Один чуднее другого!" – промелькнуло в голове Маргариты, подносившей Юрке единственную оставшуюся тюбетейку, пытаясь вспомнить, где видела раньше этого старика.
– Говорят, что, как только наденешь Вашу тюбетейку, сразу голова не болит, – сообщил ей Юрка для серьезности строгим голосом.
– А у Вас что – голова болит? – удивилась Маргарита. Но, видя, как этот странный покупатель отрицательно замотал головой, рассмеялась и добавила: – Думаю, что в моих тюбетейках голова не болит у тех, у кого – голова в общем ни о чем не болит! Вот ведь придумал же кто-то такую глупость! Главное, чтобы не подумали, что я сама эти слухи распускаю, чтобы их покупали. Но все равно – приятные слухи, хоть и смешные! – рассмеялась Маргарита.
Юрка сидел такой счастливый и одеревеневший от счастья и одновременно от страха спугнуть это чудо. Маргарита, точно корону, возложила на его голову тюбетейку, щедро расшитую её рукой стеклярусом и бисером.
И таким старым и дряхлым стариком, но – королем сидел Юрка и смотрел в зеркало. Но что за радость ему была смотреть на себя, а тем более в таком большом зеркале. В котором было предательски видно все то, что лучите и не видеть вовсе. Поэтому он смотрел только на Маргариту, слушая ее голос, как слушают музыку или пение птиц, не вслушиваясь в то, о чем звучит, и не пытаясь понять. А наслаждаясь тем, как звучит голос.
– Красивая тюбетейка. Правда, сами делаете? – спросил он.
– Правда! Конечно, сама! Вам нравится? – обрадовалась Маргарита, что старику, невольно спугнувшему милиционера, так напугавшего Марата, так понравилась ее работа. И она даже испытывала чувство благодарности за невольное спасение.
– Беру! Сколько стоит? – спросил он, нарочито посерьезнев, чтобы не подумала она, что он так, развлекушки тут строить пришел. Что он человек серьезный. "Да и от пенсии еще осталось, как раз хватит", – прикинул Юрка.
– А я хочу вам её просто подарить! То есть мы с Маратом вам ее дарим. Марат! Иди сюда, посмотри, как дедушке идет, правда? Марат! Где ты?
Юрка не успел и возразить ей, как она выпорхнула на улицу за сыном. Юрка взял куртку и пошел к выходу, понимая, что праздник, которого он так ждал, закончился.
Марат, конечно же, как только увидел, что опасность миновала, вернулся к ослику, успев прихватить на кухне еще батон белого хлеба. Маргарита, увидев ослика, конечно, порадовалась, что Марат сообразил покормить его. Ослик так же невозмутимо жевал, думая о чем-то своем.
Ослик во всем своем украшении был каким-то чудом, выпавшим из неведомой сказки. Маргарита, Марат и Юрка смотрели, поглаживали ослика и его крылья на спине.
– Так сколько за тюбетейку я должен? – спросил он Маргариту.
– Так я же вам её подарила! Носите на здоровье! Вот видите, это день такой – полон чудес! Даже крылатый ослик во дворе очутился! – смеялась Маргарита, выложив на своей изящной ладошке кусок хлеба, который ослик поглаживал, ощупывая языком, но никак не хотел есть.
Но их троих отвлек женский крик:
– Пегаска! Вот ты где! Ко мне, Пегаска! Ко мне! – крикнула женщина в ярко-красной стеганой куртке, выглядывая из кабины фуры, за рулем которого она сама сидела. Она въехала во двор и, выпрыгнув из кабины, подбежала к ним.
Ослик преобразился, подпрыгнул и радостно завел свое "ийа-ийа", направляясь к незнакомке.
Женщина, выскочившая из фургона, резко отодвинула руку Маргариты и без признаков какой-либо вежливости спросила у неё:
– Чем вы тут его кормили? – строго оглядывая всех троих, спросила румяная, полная в красной стеганке молодая женщина, лет 30 с небольшим, с разметавшимися по плечам светло-русыми с веселой рыжинкой волосами.
– Хлебом… – ответили они оторопело.
– Главное, консервы никакие или колбасу не давали? Ой, бока-то крыльями, наверное, натер! – и она ловко открутила его крылья и сняла чалму, что очень обрадовало ослика. И он точно маму увидел, оживился и уткнулся в ее бок. И она достала тюбик с мазью и намазала потертости на боках, оставшиеся от "крыльев бабочки".
– Нет, никаких консервов или колбасы. Только хлеб! – объяснила Маргарита, разглядывая, как ловко эта незнакомка управляется с осликом и намазывает бока мазью из тюбика, который та достала из кармана вместе с пластырем, которым прикрыла места потертостей.
– Представляете? Мой напарник вчера забирал животных, я-то вчера выступала далеко отсюда – гастроли! Ой, здравствуйте! Я – Нина, я – дрессировщица! Ну вот, и он забыл тут нашего Пегасика. Всех погрузил в фургон, а Пегаса забыл. Я его выгнала и сама скорей поехала забрать. Хорошо, что он никуда далеко не ушел, а то и потеряться мог. Он же у нас – артист. Пегаска умница! Пегаска красавец! Пегасик у нас главный! – это она приговаривала, поглаживая его и радуясь, что он нашелся. – А тут типы какие-то арендовали его на вечер. Я доверила, потому что за них попросил мой сокурсник по цирковому училищу – Стилет. Ой! Всё Стилет да Стилет! И имя его забылось! Ох, не люблю я в аренду животных отдавать, но ведь деньги-то реальные за аренду платят. Спасибо, что покормили, попридержали у себя. Я… вот вам – это контрамарки в наш цирк от меня, ну, знаете, в Клину мы выступаем уж третий год. И на входе скажите: "От Нины Злато горской", – это я! У меня такой номер там! Приезжайте! Посмотрите! – сказала она, протянув Маргарите и Юрке визитные карточки с фотографией-рекламой ее номера, где она, очень красивая, с прической локонами, в голубом платье, на вытянутых руках, как на ветвях, держала белых голубей.
И она повела Пегаску в фургон.
– А Вы в Клин обратно поедете? – сообразила Маргарита.
– Да, в Клин, а что? Подбросить нужно? – переспросила Нина.
– Да, вот дедушка из Петрово, как раз по пути в Клин. Подвезёте?
Кабина водителя фургона была высокой. Из неё было видно далеко, как раскинулась клинско-дмитровская гряда во всей красе, с ее синеющими далями и распахнутыми ясно-синему в этот день небу просторами. Удивительно красивый, ясный выпал день: с высоким осенним небом, пронзительно яркими цветами земли, вспыхивающей отдельными пятнами рыжей, последней в этом году листвы. Нина водила свой фургон лихо, на скорости. И, охотно смеясь, болтала всю дорогу. И все уговаривала Юрку обязательно приехать в цирк, посмотреть на ее выступление. И на Пегаса, какой он молодец, какие номера она с ним поставила.
– Вы обязательно приезжайте в наш цирк! Я выступаю там с Пегаской, у меня номер с белыми голубями. Они у меня умненькие, послушные… красивые. И платье такое мне сшили для этого выступления – вот как сегодняшнее небо – бирюзовое, яркое, с блестками… – болтала веселая Нина Златогорская. – А вам, дедушка, в тюбетейке-то не холодно?
– Нет! – улыбнулся Юрка. – Это мне Маргарита подарила, она сама их делает и вышивает.
– О! Правда, красиво! – отметила дрессировщица, на мгновение повернув голову к Юрке.
"Вот ведь удивительно! За столько времени один раз "отклонился" в своих водочных походах в Ругачево – и на тебе! Совсем другая жизнь кругом! А она рядом была, эта самая жизнь! И в ней даже голуби – умные! И Пегаска – все понимает, и с крыльями, и без! Один я полный дурак! Все эти годы жил как слепой и ничего вокруг и не видел! Целую жизнь проглядел! А что, может, правда? Взять да и поехать в цирк? В Клин? А? А и поеду!" – ответил самому себе Юрка, стоя у забора своего дома. Все не торопился возвращаться домой. С удовольствием, словно смакуя, вдыхал свежий осенний ветер. Любуясь синеющими далями, в которых рыжими пятнышками вспыхивала пожелтевшая листва, как яркие веселые веснушки на румяном и смешливом лице дрессировщицы Нины. Усмехнулся, подняв голову и взглянув на небо, словно разгадал её девичий секрет: что платье-то голубое-голубое для выступлений в цирке сделала под цвет глаз – не иначе!
– Эх! Мне бы в старости дочку такую! Как у Христа за пазухой жил бы! Надо же – дрессировщица, значит, со зверьми крутится и управляется! А значит, и с коровой управилась бы! Руки-то у неё ловкие, сильные… да и свинью бы завели. И цыплят, они ж как одуванчики по весне – желтые, от них во дворе весело было бы! Да, что за старость без дочки-то!
А заходя в свой дом, он почувствовал странную навалившуюся усталость. Ползущую, обволакивающую, наливающуюся тяжестью и тоской, вдруг скосившую его. И Юрка, едва успев снять у порога куртку, не раздеваясь, свалился на кровать. После забытья он открыл глаза и понял, что закончился тот яркий и солнечный – как платье Нины Златогорской – день, отметил про себя Юрка и опять провалился в сон.
"Эх! Не запас себе на поминки! А надо было бы на поминки запасти водки! Кто ж меня помянет? – с досадой сообразил Юрка, выныривая из забытья. И отчетливо мысленно добавил: – А ведь, похоже, пора! И некому будет и стакан с куском хлеба, прикрывающим его, как крышка, некому на подоконник поставить! Самому нужно сделать, пока силы есть".
И с этими мыслями он с трудом поднялся. Опираясь на край стола, попытался выпрямиться, но боль незримой финкой вонзалась в него слева через подреберье всё глубже и глубже. Боль перехватила дыхание.
"Успеть бы!" – пронеслось в голове. И Юрка, передвигаясь к окну, держал стакан с водкой, метавшейся на донышке. Больше в доме не оказалось. Он бережно прижимал стакан к груди, точно хотел дать на прощанье выпить своему болящему сердцу, заглушить боль. Но она заселялась в него, обживая каждую частичку его, выселяя из него его беспомощную жизнь. А потом эта боль перестала быть частью его самого, а захлестнула весь его мир. Он дошел до окна и опустил стакан с заветренным ломтем чёрного хлеба. За окном было солнечное утро. Солнечные зайчики блеснули через грани совкового граненого стакана, разбежались по Юркиному жилищу.
"Утро… хорошо!" – подумал Юрка, пытаясь открыть глаза. Но тут вдруг увидел, что за окном темная ночь. Он внезапно сообразил, что тьма эта – не ночь, а это его боль. Выплеснувшаяся из него вся его боль вышла из него и залила жгучей тьмой все вокруг, застилая его глаза. Но в этой непроглядной мгле отчетливо стала видна идущая от калитки к его окну, улыбающаяся ему, его Олюшка. Такая молодая-молодая, босая. Вот она по снегу идет, не оставляя следов. И рукой машет ему так приветливо и словно зовет его к себе. Юрке стало и радостно, и стыдно оттого, что подумалось ему, что, наверное, ей оттуда видно все было, как непотребно жил он все эти годы без неё. Да еще и влюбился в прекрасную Маргариту и вроде, хоть и в мыслях, а изменил Олюшке своей…
– Не кори себя, Юрка! – рассмеялась в ответ его мыслям его жена Ольга.
– Так и сам не пойму, что за наваждение нашло! Но ведь ты и сама оттуда видела – это ж не разврат какой-нибудь со мной случился. А чувство нашло! Нежность какая-то! Вот ведь вроде бы и не человек я давно, а одеревенелость какая-то. А чувство появилось. И зачем оно мне? Сам не пойму!
– Так чтоб с ожившей душой пришел! Идем! Идем! – звала его Олюшка как когда-то, протягивая красивые свои белые руки, нестерпимо белые в этой ночи. А Юрка все эти годы помнил, какими сильными и проворными в работе были ее руки днем и ласковые, нежные – ночью. Все помнил.
Стакан с ломтем на подоконнике, как опустевшая клетка солнечных зайчиков, остался позади. А Юрка шел и шел следом за женой. Поднимаясь все выше и выше, по кустам, по ветвям деревьев, а потом совсем затерялся в ночном небе в толпе звезд, комет и незнакомых ему людей, почему-то приветливо улыбавшихся ему.