А то, что сынок ни на нее, ни на мужа не похож;, – соседи или тактично не замечали, или дела никому до этого не было. Муж;, уехав на заработки в Польшу, когда Игорьку было три годика, сгинул – не вернулся. Иринка, как и положено, относила чёрные кофточку и мини-юбку целый год. Но сильно не убивалась, потому что сердцем чуяла, что не сгинул ее смешливый Вовчик в Польше. А просто затерялся среди потоков "челночников" с началом Перестройки, когда вмиг остались без работы советские инженеры, врачи и учителя, как и ее Вовчик – учитель физкультуры. Сны с Вовчиком иногда снились ей – спокойные и добрые. Иринка им радовалась, словно весточку с прощением за свою измену получала от Вовчика. Потому и свечки в церкви Вовчику "за упокой" не ставила. Верила, что беглый муж; просто нашел свое счастье где-то на стороне, в Европе. Потому что приходили без обратного адреса посылки: то из Полыни, то из Германии – с одеждой для Игорька, с учетом меняющегося возраста ребенка. Но анонимно, без единого словечка, и всегда как раз ко дню рождения Игорька. Так и осталась с сыном Иришка без мужа. И потому, когда начались у сыночка подростковые выверты, нелегко ей пришлось сладить с его норовом. А вырос, так и вовсе – хоть вой! У всех ребята нормальные: кто в тракторное училище пошел учиться, кто деньги шабашкой у дачников зарабатывал, чтобы потом купить подержанную машину и таксовать. А Иришке досталось хлебнуть выше крыши, как говорится. Выросший сынок вдруг увлекся нахлынувшей и распростертой чёрным флагом над нашими буднями новомодной готикой. И стал ее сынок Игорёк для друзей сначала Гарик, а потом и вовсе – Герка. Она удивилась, услышав, что друзья его зовут Герка, и высказала сыночку:
– Я же тебя Герасимом не крестила! И по паспорту ты – Игорь! Что же они тебя Герка зовут?
На что Игорь ответил матери несколько заносчиво и категорично:
– Герасим тут ни при чем! Ты мне еще Муму вспомни! Я в нашей тусовке – Герман! Я – гот! И простецкое русское имя Игорь мне не идёт! А Герман – звучит по-немецки! И означает – повелитель! А по-испански – брат!
Характер у сына, ставшего готом, становился все неуживчивей, поэтому Иринка, решив не напрягать обстановку в доме, промолчала, так и не осмелившись отшутиться, что у Пушкина Герман – вовсе не повелитель, а рехнувшийся игрок.
Черные майки с черепами и готическими надписями и даже купленные по случаю черные ковбойские сапоги Гера носил теперь даже в жару. В сочетании с длинными белокурыми жестко-прямыми волосами ниже плеч и голубыми глазами его вечно мрачное и недовольное выражение лица с первого взгляда давало понять, что новоявленный Герман – настоящий гот. Сначала он отшучивался, что "черная рубашка грязной не бывает!". Но со временем чернота стала единственным цветом его одежды настоящего гота. И не важно – гот из Парижа, Чикаго, Берлина или Зажопинска, главное, что настоящий гот – верноподданный таинственной страны, в которой каждый и есть центр ее мрачной и горько-смертной красоты. В неизменную атрибутику готов на правах второй кожи, наряду с чёрным цветом одежды – словно вечным трауром по утраченным с юности мозгам – входили и татуировки. И уж сколько Иришка со слезами на глазах умоляла сына не уродовать себя наносимыми на кожу разными рисунками с причудливо выполненными готическим шрифтом заумными девизами, но истинный гот Герман был неумолим. И вскоре, несмотря на просьбы матери, спина его и руки были украшены татуировками, а его торс стал походить на доску объявлений из разномастных текстов и шрифтов.
– Тату! – гордо произносил Герман, опережая осуждающий взгляд матери, когда ходил по дому без черной майки, словно произносил заклинание, способное загасить любое посягательство на свободу истинного гота.
Его поездки в Москву на тусовки готов, с засиживаниями до утра в разных барах и кофейнях увенчались тем, что он нашел там свою половинку. То, что она своя в доску, он понял с первого взгляда – об этом говорил обильный пирсинг на ее лице: скобками белого металла были обхвачены надбровные дуги и правая ноздря ее тонкого носика, а на нижней губе многозначительно белел серебристый шарик. Увидев одетую во все черное девушку, протягивающую для знакомства с нею разрисованную кельтским орнаментом руку, Иринка охнула и безошибочно выдохнула:
– Тату!
– Тату? Нет! Я – Таня! – сказала принтедшая знакомиться с Ириной девушка Германа.
С этого дня она поселилась у них в доме. Ничего черно-готического в ее поведении не проявлялось. Даже как-то по-человечески началось всё у них. И готовила, и даже посуду за собой мыла. Вышвырнув всю рухлядь времен еще Иринкиных родителей, в кредит взяли новую мебель, конечно, черного цвета – модного венге.
Таня была родом из Туапсе, а в Москве оказалась случайно, приехала на заработки. Кто-то из друзей пригласил ее, любительницу-альпинистку, поработать в области промышленного альпинизма – мыть стекла на зданиях из стекла и бетона в новой, сверкающей части Москва-Сити. Но вскоре фирма накрылась, и пришлось искать другую работу. Тут и всплыли её навыки выживания в курортных городках. И она стала расписывать Герману-Игорю выгоды работы, если открыть свой салон тату, потому что татуировки вошли в моду и стоят дорого. Место для открытия салона тату она нашла сама. Подрабатывая уборщицей в офисе, договорилась с арендаторами – художниками-дизайнерами, у которых были трудности с деньгами, что будет работать у них бесплатно, а за это по вечерам, после их рабочего дня, Герман сможет принимать посетителей, желающих украсить свое тело татуировкой. Такой вечерний салон тату. Но для этого им нужно было подучиться, купить необходимую аппаратуру, инструменты. И – ура, вперед! Салон тату сулил огромные деньги. Ведь тату – хит сезона, и все продвинутые хотят тату! Это же не "синева" с числом ходок, как раньше! Нынче тату – украшение и знак продвинутых! Теперь это актуальное искусство!
Эта идея сразу же ужаснула Ирину. Она испугалась, что втянется ее доверчивый Игорек в какие-то темные дела, спутается с темными людьми, попадет в беду. Ведь и сама наколка, то есть тату, – дело опасное! Можно и заражение крови, не дай бог, человеку ненароком сделать! Как-никак, и лицензия нужна. Да и в целом Ирина, как человек старшего поколения, никак не могла преодолеть брезгливо-недоверчивого отношения в этой "синеве", связанной в сознании людей ее поколения с криминальным флёром, откровенно тюремной уголовно-шпанской среды обитания. И то, что теперь гордо именуется "тату", или татуировка – это все та же бывшая обычная наколка на синеющих старых, обрюзгших телах: "Не забуду мать родную", "Век воли не видать", словом, – "На груди профиль Сталина, а на сердце Машка анфас".
Это все коробило Ирину. И она тщательно перебирала в памяти каждую деталь того сентября, как перебирают вещи в старом шкафу, чтобы найти притаившуюся истребительницу-моль. Вспоминала она, перебирая в памяти, и светлые парусиновые брюки из магазина "Рабочая одежда" того московского студента, ведь целыми днями будущие архитекторы "морЬкву" перебирали под открытым небом. И его голубые застиранные майки, и клетчатые рубашки, и первые кроссовки тех лет на босу ногу, потому что стирать было некогда, а чистых носков, захваченных из Москвы, уже не осталось за время их студенческой "картошки". Ну нет же! Не было в его облике и в поведении ее студентика того пугающего начала, из которого нахлынула вся эта готическая дурь. Вспоминала стихи, которые он читал, – и они были светлые, добрые, не предвещали ничего мрачно-готического. Тем он и очаровал ее: светом, нежностью непривычно изящной ласки. Вроде бы на одном языке говорили, а те же слова он произносил, словно в чемодан аккуратно, ясно и стройно укладывал красивые вещи, как для поездки в хорошую и солнечную страну. От интонации его веяло безмятежностью, словно, о чем бы он ни говорил, подразумевал, что всё будет хорошо. И от этого становилось и вправду хорошо. Так хорошо, что столько лет спустя помнится!
Таня и Герман учились рисовать татуировки, срисовывая образцы из принесенного откуда-то Таней каталога модных тату. Они просиживали над этими рисунками всё свободное время. Но, как догадалась Ирина по доносившимся из их комнаты репликам, что-то у них не клеилось. И приступать к работе было еще рано. Это раздражало Игорька. То есть, теперь уже невозвратно – Германа. Таня и Герман решили, что в их работе с рисунками и орнаментикой настал момент "работы с натуры". Решительная Таня с шустростью провинциалки быстро сумела найти "нужных людей" и договориться насчет подходящей "натуры" в морге одной из больниц. Ей пообещали, что, если появится умерший одинокий человек – без толпы рыдающих близких, то есть покойник – круглый сирота, то им с Германом дадут возможность "потренироваться" в нанесении татуировки. А наносить рисунок на тело – навык, конечно, нужен. Таня даже внесла часть суммы авансом за такое непростое и тайное дело. И стали они с Германом ждать, когда же выпадет шанс следующего этапа их учения.
Удивительно, но долго ждать им не пришлось. Весна в этом году наступила бурная и резкая. И больничка была битком набита сердечниками, гипертониками, астматиками и другими страдающими от сезонных перепадов давления и непогоды. Осталось только дождаться момента в засаде. И дождались: как раз настали майские праздники! А уж в эти-то дни в больницах – самый мор. Потому как в праздники на целый этаж;, а то и на два – одна медсестра, а врачей и вовсе нет! Да, праздники – самое время помереть! И дождались своей удачи Таня и Герман, как раз на майские праздники. Таня с радостью отдала остальную часть оговоренных денег, радуясь, что сохранила их в целости, не поддавшись соблазнам молодости: желанию купить новые туфли, платье… да мало ли, что еще!
Это был одинокий жилистый старик, ветеран войны. Пехота, прошел всю войну. Честно воевал. Попал в плен к немецким фашистам. Бежал. Партизанил. Чудом выжил. Вернулся домой и узнал, что жена умерла еще в начале войны во время родов. Единственного сына соседи приютили и выкормили в тяжелые военные годы. Вырасти сына. Хороший был сын, но… Старик пережил сына на целых пять лет. Так что лежал теперь в морге ветеран – сирота сиротой, когда вооруженные инструментами Таня и Герман склонились над его телом. Час за часом они старательно выводили на спине старика-ветерана надписи на немецком. И украшали готическим орнаментом, старательно маскируя рисунком следы от боевых ранений времен Великой Отечественной войны.
В полночь по плечам старика раскинулся орнамент с развевающимися лентами, на которых отчетливо прочитывались витые надписи, выведенные готическим шрифтом: "Мрак ночи живет в сердце гота!" "Смерть бессмертна" и т. д. По его позвоночнику взметнулись стебли и листья чертополоха, которые обвивала тщательно прорисованная разными цветами саламандра. Саламандра смотрела на своих создателей исподлобья, по-готически мрачно, опиралась изогнутым хвостом на старинный немецкий кортик, обвитый плющом и языками пламени. Этот выразительный, даже красивый рисунок с кортиком расположился последним вдоль крестца старика.
На рассвете 9 мая, улыбаясь после бессонной "трудовой ночи", Таня и Герман удовлетворенно рассматривали свою работу. Пора было укладывать инструменты, потому что с горько пьющим сторожем морга они договорились, что к пяти утра все должны закончить и уйти. Герман отошел помыть инструменты, как вдруг страшный и отчаянный крик Тани пронзил холод морга. Герман помчался к ней. Онемевшая от ужаса Таня буквально распласталась по стене морга – держась за нее обеими руками и вжавшись спиной. Она побелела от страха, и вместо произносимых слов из горла слышалось только бульканье нервно хватаемого губами воздуха, превращавшегося вместо спасительного воздуха в пустоту.
Расширенными остановившимися глазами она неподвижно смотрела на спину мертвого, истязаемого ими всю ночь ветерана. Герман взглянул туда же. От их кропотливой работы не осталось и следа. Спина старика стала багрово-красной. Последние очертания тату с немецкими надписями расплывались по его коже как мокрая акварель по листу, смешивая при этом все краски в одну общую мутную фузу. Герман подбежал к Тане и обнял ее. От этого ей сразу стало легче, и она наконец глубоко и облегченно вдохнула спасительный глоток воздуха. Герман стал успокаивать ее, хотя и сам почувствовал, что от этой жути у него закружилась голова.
Послышался металлический лязг ключа, которым поддатый с утра сторож; не сразу смог попасть в замок. Таня и Герман, не сговариваясь, нервно повернули головы в сторону открываемой двери, но тут же в ужасе перевели взгляды обратно на одиноко лежащего старика. То, что они увидели, потрясло. Мутное пятно на спине видавшего виды в плену и в концлагере старика-ветерана вдруг разбилось на три пятна, которые поначалу стали приобретать неясные очертания слов. А последнее слово сложилось во вполне отчетливые три русские буквы. Надпись гласила: "Попели на…" Над буквой "й" красовался треугольный – штыковой – играм, оставленный немецкими фашистами перед тем, как храбрый воин попал в плен в 1943 году. Шрам от пулевого ранения отчётливо читался как восклицательный знак. Остолбеневший в дверях сторож; дед Митяй, увидев, что сотворили с его подопечным, мгновенно протрезвел и закричал на них:
– Да вы что тут, гады, наделали?!! А говорили: "Медицинский институт… Нам практику пересдать нужно! Мы – будущие патологоанатомы!" Да видали мы и не таких в войну!!! А ну, изверги, с вас еще четвертной! И… в евро гоните! А то не выпушу! Тут запру! – орал на них сторож;, успев мельком взглянуть на часы на стене.
Прикидывая в уме, что успеет и этих гавриков попугать, и помыть и приготовить покойника, привести человека в приличный вид к похоронам. Конечно, евро у ребят не было, но карманы они вывернули и отдали всё до мелочи. Дед Митяй, переворачивая старика-ветерана, перекрестился на багровую надпись на спине, внимательно глянул на бирку на ноге и уважительно произнес, приступая к своим обычным обязанностям:
– Уж ты прости меня, дорогой Иван Семёнович! Недоглядел я, старый дурак! Повелся, поверил, что медики они. Мол, для науки. Но вот приведу тебя в божеский вид. И отметим мы с тобой праздник, и помянем – тебя и всех-всех, кто пострадал от злобной фашистской нечисти! И всё-то у нас, товарищ Иван, по-людски будет! Эх! Семёныч! Молодец! Ты и теперь боевой старик!
Раскладывая все, что нужно для своей работы, Митяй взглянул в окно и увидел, как со двора больницы опрометью драпали его сегодняшние несостоявшиеся "медики" – готы. Они бежали куда-то в свое будущее, в котором родится у них на изумление всего Ругачёво сынок, младенец с врожденными татуировками, как иллюстрация теории о наследственных признаках. Наука! Куда от неё денешься?! Но это уж совсем другая история, а тут, в это праздничное утро 9 Мая, – солнце заиграло в небесах, щедро разбрасывая свои луни и расплескивая ясный свет радости жизни.
И напевающий во время работы дед Митяй щербато улыбнулся солнышку. И увидел, как оно тут же разбилось фейерверком радужных солнечных зайчиков, отлетевших от двух граненых стаканов с водкой, один из которых был прикрыт горбушкой буханки черного черствого хлеба.
Пахомыч
Зимой 2010 года в окрестностях Ругачёво хоронили Пахомыча, старого пасечника бывшего колхозного пчельника. Галками на январском снегу чернела вереница траурных черных платков соседок и темных курток соседей старого бобыля Пахомыча.
Собрались обстоятельно, уважительно здороваясь друг с другом, расспрашивая о житье-бытье, о здоровье. Пахомыч всю жизнь был пасечником на пасеке, которую еще в 20-х годах обустроили на отшибе Ругачёво, в заброшенном барском липовом парке бывшей дворянской усадьбы. Вместе с соседями, стараясь поспевать и соответствовать местным похоронным приличиям, был его и племянник Леонид с женой Анной. Похоронный автобус ждал всех на обочине. Усаживаясь в автобус, говорливая соседка Машка, десятком годков постарше покойника, заговорила с новыми соседями – наследниками Пахомыча:
– Так, значит, ты теперь хозяин пасеки, Леонид? Да, правда, самой пасеки, дома-то… больше и нет. Ушел Пахомыч и дом свой спалил! Только каменный остов первого этажа остался! Хороню, что хотя бы сарай на участке остался! – вздохнула, перекрестившись, глядя в небеса, соседка.
Леонид ответил ей уважительно и обстоятельно:
– Да я уж лет десять, как в Перестройку выкупил пасеку у совхоза вместе с землей. Когда и колхоз окончательно развалился, и дядя… Пахомыч, как все тут его звали, без работы остался. Так дядя Пахомыч и жил здесь, а я его и не беспокоил. Так, изредка приезжал. А теперь мне и самому скоро на пенсию выходить. Разгребем пепелище. Отстроимся! Его жена Анна включилась в разговор:
– Да… вот – достроим новый дом и будем соседствовать!
Тут и все провожающие, точно отогревшись в автобусе, заговорили:
– Вот так жил человек и словно не был… А ведь и помянуть-то его негде!
Леонид и Анна не могли не заметить ту настороженность, с которой говорилось о Пахомыче. Соседка в годах, но без церемоний отвлекающаяся на простовато-детское имя – Машка, пояснила Леониду:
– Да уж… Так и его звали – "поджигатель". – Потом обратилась ко всем: – А помянем в чайной, скинемся и помянем. Хоть и знался с нечистой силой… Но всё же – человек. Бок о бок прожили и сколько лет соседствовали!
Сосед то ли из мужской солидарности, то ли перед городским засмущался, но резко урезонил Машку:
– Ну, будет тебе бабьи байки заливать! "С нечистой силой знался!" – тоже скажешь! Постыдилась бы – прямо у гроба-то, а?
Но упрямая Машка, поправляя выбившуюся седую прядь, выразительно глянув на лежащий в проходе автобуса гроб, чуть подпрыгивающий на резких поворотах, возразила:
– А чё мне стыдиться?!! А?!! Не я одна видела его развлекушки! Райка, помнишь, как мы с тобой до Ругачёво пешком пели? – обратилась она к соседке годков этак на 10 старше её. – Помнишь, автобус-то последний тогда сломался? Вот тогда всё и увидели.
Райка в первые мгновения от нахлынувших воспоминаний даже слов подобрать сразу не смогла, а только взмахивала руками с выпученными от ужаса глазами. Потом затараторила, словно боясь, что не поверят и не дадут дорассказать:
– Ой! Правда! Ой! Правда! И вспоминать-то страшно! Главное, хотели напрямки пройти в Ругачёво, а не по обочине, но заплутали мы. Бредем, темень лютая. А тут… слышим – его гармошка! Ну, мы обрадовались, как его гармошку услышали издалека. Скорей на звук… А там такое…
– И действительно, брешешь! – перебил её сосед. – Вот!!! Дуры бабы, не гармошка это у него была. А аккордеон, еще оккупационный, немецкий. Пахомыч тот аккордеон в 45-м из самой Германии припёр – трофейный аккордеон! У фрица какого-то в рукопашном бою отнял! С ним домой и вернулся! Да уж, любил он на нем наяривать. Особенно выпимши! Завывал у него аккордеон! Ну, чисто волки на луну.
Разобиженная Райка тотчас прервала его воспоминания:
– А по мне, хоть рояль! Не о том разговор! Не мешай! Ну! И я про то! Мы с Машкой, как его аккордеон услыхали, так на звук и попели. Думаем, может, по телефону позвонить от Пахомыча можно своим, чтобы на дорогу вышли, встретили. Мобильников тогда еще в помине не было. А у него ж – бывшая колхозная пасека. Там телефон колхозный был, для связи с начальством. Ночь, страшно идти…
Заскучавшая до того Машка тоже оживилась и стала вспоминать: