– Мы через барский липовый парк пели. Тут и увидали, как наш бобыль-пасечник развлекается. Ага, наяривает себе на гармошке, ну да, на этом немецком аккордеоне. А вокруг него-то ручьём вьются, то в полный рост встают его водяные девки – водяницы. То опять распластываются и в ручей обращаются. Журчат ручьями, точно поют. То одна водяная девка отплясывает, то сразу из одной – вытекают три и так без конца. И все этак к Пахомычу ластятся. Прямо как в кино! И такое всё бесстыжее выделывают!!! Ну, прям чистая порнуха!!! Да ей-богу!!!
– Да ладно, ты всё про девок. Ты про его огненного волка лучше! Мы-то сначала смотрим – костерок на поляне горит. Перед костром Пахомыч сидит и, на аккордеоне играя, с девками-водяницами шалит. А присмотрелись и увидели, что не костер это, а волк огненный! Он нас с Машкой учуял. И к нам двинулся. Во… жуть-то была! Представляете, от злости загривок огнем как костер пылает, огненные лапы переставляет. На нас идёт, костром трещит и рычит по-волчьи, а хвостище-то пылает костром до неба. Взмахнет – искры во все стороны сыпятся. Все выше и сильнее. И все пять глаз огнем светятся. Бросился волк на нас. Да только с такой силой с перепугу от него летела, что, как бросился он на меня, но ударился на всей скорости об сухую липу. И она загорелась вся таким огнем, что по стволу огонь вверх побежал. Взвыл, заскулил волчара. Только тогда Пахомыч и спохватился! А то как чумовой со своими водяницами, ничего не видел вокруг. Побежал свой аккордеон в пчельник прятать. И как пошел огонь по деревьям полыхать, вот тогда и занялись те пожары. По всей нашей округе!!! Все лето гасили! И все Подмосковье пылало.
Все в автобусе как-то резко замолчали, стараясь не глядеть на криво обитый кумачом гроб пасечника. Кумачом, на котором в СССР раньше лозунги писали: "Догоним! Перегоним!", а теперь за ненадобностью на гробы пустили. Только на повороте, подъезжая к кладбищу, пожилой сосед, высохший, как ходячий скелет, продолжил воспоминания, обращаясь к Леониду – наследнику хозяйства Пахомыча:
– Да, сколько же ещё таких Пахомычей у нас? Вот от них все пожары! А то чуть что – туристы виноваты, поджигатели. Тьфу! И чего только не наврут. А так – весельчак был наш Пахомыч. Тут ведь колхозный пчельник был устроен.
После революции устроили, ради барской липовой аллеи. Ради пчельника тогда и старинные липовые аллеи-то и не вырубили. А саму усадьбу на кирпичи разнесли: кому сарай подправить, кому для иной надобности. Так он пчельником и был до самой Перестройки. Тут на отшибе, не в Ругачёве, не в деревне – и не далеко, и не близко. Так тут поляну накрывали для начальства. Уж мы-то все про те гулянки знали. Тут такие гулянки, пьянки были, уууух! Пикник, понимаешь ли. Ха!
Вот он тут и наяривал на своем аккордеоне, чтобы ручьями девки те водяницы пробились прям к начальству. Они из земли струились сначала тоненькими ручейками, журчащими прямо к нему со всех сторон из леса, что вокруг пасеки. Приблизятся ручейком, вроде как поздороваются с Пахомычем. А потом… Потом точно вскакивали ручейки, поднимаясь стеной воды. А из этого вдруг принимали очертания девиц, и таких ладных из себя. Только не ступающих по земле, как мы все. Ноги вроде как в ручье, а движутся-пляшут льющимися ручейками по поляне. И так развлекались-разбегались затейницы-водяницы к приглашенным гостям. Но строго по чину – сначала, конечно, к высокому начальству.
И вроде бы аморалки никакой, без безобразиев, без путан всяких городских! А спьяну, теплой летней ночкой… да еще и в потемках на ощупь – те же девки! А жаркой ночью еще и прохладные… приятно! Они и пляшут, и веселят! И начальство по-всякому ублажают! И не пьют, не хамят, а только танцуют, ластятся и журчат тихонько. И Пахомыча слушаются. И на все готовы, для всякой радости и удовольствия. Так что тут у Пахомыча на пасеке начальство и районное, и из Москвы очень даже гудело. Все до диковинок охочи! Каких только начальников-генералов на чёрных "Волгах" к Пахомычу не свозили. А при нём его волк огненный вместо цепного пса. Обычно его не было видно, а на гулянках он из костерка-то после шашлыков выпрыгивал. И ярился, пугал, отгоняя, чтобы, кому не надо, к поляне не приближались. Лишнего чтоб не видели. Но ведь в деревне живем, разве тут что утаишь?
За ради этого удовольствия тут и держало начальство нашего Пахомыча. Местечко-то, ох, тепленькое. Зимой на пасеке никакой работы, только улья в тепло – в дом унести. И за ульями приглядывать. А за это – вот: полагался пасечнику каменный дом с электричеством, отоплением и даже с телефоном для связи с начальством. Так что ты, наследничек, тот аккордеон не трогай, нечистую силу не буди.
Леонид, к которому обратился с просьбой пожилой сосед, слушал все это озадаченно, переглядываясь со своей женой Анной. Автобус как раз подъехал к кладбищу. Гроб Пахомыча поставили на землю. Потом, повздыхав, опустили в могилу. Все было степенно! Но…
Вот тут и началось!
Сам собой гроб запалился! Да с таким жаром, что вокруг растаял снег. А из талого снега – талая вода поднялась и взметнулась высокой стеной, струями вверх. Стала точно стена из мутного стекла, окружившая гроб Пахомыча. Но через неё хорошо было видно, как пылает высоким огнем гроб Пахомыча. Остался один пепел. Но и его быстро смыло упавшими на него струями той талой водяной стены. Ушел Пахомыч от соседей, от родственников, унесли его девки-водяницы и верный ему волк огневой.
Как закончилось это святотатство, поскорее закопали его могилу. И молча кто разошелся по домам, а Леонид с Анной уселись в автобус, уже ни о чем не разговаривая между собой. Поехали к станции.
Год спустя летом, на кухне вновь выстроенного на месте старого пчельника дома на отшибе Ругачёва, Анна, жена Леонида, месила тесто. Она старательно месила, скорее слушая, а не смотря "Новости" по включенному телевизору. Диктор рассказывал о пожарах, бушевавших в то лето в Подмосковье. Эти новости о пожарах, охвативших и Подмосковье и распространяющихся все дальше. Поэтому в те дни ждали и слушали как "от Советского Информбюро" – точно вести с передовой.
Поэтому редкий в их пчельнике на отшибе стук в дверь не обрадовал Анну. Она, раздосадованная, что не удалось дослушать новости, пошла открывать дверь.
Это пришли к ней несколько постаревшие за прошедший год соседки из деревни, что растянулась вдоль шоссе, – Раиса и Машка.
Обе старушки как-то смущенно топтались у двери, не решаясь заходить в дом. Наконец Раиса, глубоко вздохнув и явно набравшись смелости, начала первой. Заговорила она смущенно, но и как-то торжественно:
– Ань… знаешь… А аккордеон Пахомыча? Он у тебя цел?
– Цел! Его Леня еще тогда на чердак закинул. Сразу после похорон. А что? – переспросила Анна, машинально вытирая руки о пёстрый ситцевый фартук.
Mania, которую, невзирая на местную привычку обращаться друг к другу как когда-то в школе или в детстве, Анна все же всегда звала уважительно Мария Ивановна, продолжила:
– Видишь, пожары какие! Стихийное бедствие! Вот, сама видишь, что лютует Пахомыч! Лютует… Вот мы всем миром и посоветовались, что делать…
Анна настороженно возразила:
– Мария Ивановна! Раиса Семеновна! А мы-то что можем сделать? Пожарные не справляются. Армию, мальчишек-солдатиков тушить пожары бросили! Но и Тверская область вся пылает. Шатура… Ужас! И смотреть страшно, что по телевизору показывают!
Соседки переглянулись, словно желая найти поддержку друг в друге. Явно досадуя на несообразительность Анны:
– Ну да… Да… И пожарные, и армия не справляется… Вот мы и решили: а давай-ка вот мы скинемся и выкупим у тебя этот проклятущий аккордеон.
Анна только ахнула и развела руками от удивления, спросив соседок:
– Да зачем вам аккордеон Пахомыча? – изумилась она.
Машка громко свистящим шепотом, почему-то оглядываясь по сторонам, произнесла Анне на ухо:
– Да сожжем мы его! На хрен сожжем!
Анна спорить не стала. Молча оставила соседок и пошла за аккордеоном, пылившимся на чердаке. Вернулась с аккордеоном, брезгливо вынося его соседкам на вытянутых руках.
– Не надо денег, так берите… – сказала Анна, отдавая аккордеон.
Потом взяла полное ведро воды. И три женщины вышли в темную августовскую ночь. Положили аккордеон на землю. Да только Анна задела его ногой. Мехи растянулись, и аккордеон издал жалобный, воющий стон. Потом аккордеон Пахомыча, словно проснувшись, заметался и завыл, точно зверь живой. Да так жалостливо, точно всю душу в тоску тянул, как в болото затягивал.
Но вдруг мощно взметнулся тем самым огненным волком. Анна испугалась и выплеснула на него воду из ведра. Бросив его на землю и метнувшись в сторону дома. Соседки вместе с нею. Так та вода из ведра под вой и стон аккордеона обратилась в пляшущую Водяницу. Так нежно обвила она пламенеющую выю волка, что сердце захолонуло от жалости к этому лютому зверю. А он все корчился в агонии на той полянке, среди старых лип, заброшенного барского парка, а потом и бывшего колхозного пчельника. Пылающий волк становился все меньше. А потом и пепла не осталось, все смыла Водяница и в землю ушла.
Машка, годами хоть и старушка, но и тут не растерялась и проявила свою боевитость. Любопытство взяло верх, и она опасливо вернулась к тому месту. Машка опасливо подошла ближе, наклонилась и погладила ладонью заскорузлой, натруженной руки где только что отплясывала свой танец Водяница. Машка выпрямилась и, поджав губы, задумалась в крайнем изумлении. Немного помолчав, словно подсчитывая что-то про себя, произнесла:
– Сухо! Совсем сухо… Ой! Бабы… Страшно! Совсем сухая земля! Точно померещилось нам всё это!
Анна смотрела на опустевшее место, остолбенев, словно не веря самой себе, что только что видела и огненную агонию волка, и девку Водяницу. Она, с трудом шевеля пересохшими губами, произнесла:
– Лучше никому и не говорить! Не поверят! Соседки тотчас согласились с нею:
– Ага! Верно! А то… Скажут, что мы совсем того – ку-ку!
– Пойдемте чаю попьем! Успокоиться нужно! – пригласила в дом соседок Анна.
И все три женщины попели в дом, в бывший пчельник – в логово Пахомыча. Там так и остался включен телевизор. Когда они вошли в кухню, транслировали новости, как раз о пожарах в Подмосковье. И тут все три женщины услышали, как радостно диктор ТВ произнес:
– Пожары в Подмосковье побеждены!
Чистый четверг
Утром Чистого четверга на Страстной неделе в каждом продовольственном магазине Ругачёво – очередь, как в советские времена за колбасой. Все старушки с утра принарядятся, платочки на голову посвежее да поцветастее повяжут – ив очередь за яйцами. Пообщаться после зимы и яички для раскраски взять. Чтобы потом освятить их в церкви на Пасху, разложив вокруг кулича по краям большой красивой тарелки. Сам кулич украсят церковной свечой, да еще и розу по центру добавят. Цвет свечи или розы каждый выбирает по вкусу: у кого свеча красная, а у кого роза желтая. Красота в Ругачёво – святое дело!
Идут к открытию магазина небольшими группами. Большинство – соседки-старушки, женщины в годах. Все свои собираются, поздравляют друг дружку: и с тем, что перезимовали, и с близкой Пасхой. И дачники в это время не редкость, если, конечно, Пасха не выпадет ранняя – до Первомая. На этот раз в магазин зашел и новый сосед, племянник покойного пасечника Пахомыча – Леонид. В Ругачёво уже все знали, что перебрался он на пасеку своего дядьки из Москвы на весну-лето вместе с женой Анной.
Яиц накануне Чистого четверга обычно покупают много – чтобы и на еду, и похристосоваться хватило. Поэтому довольная "кворумом", раскрасневшаяся от важной роли продавщица Лариска и приветствует обычно собравшихся как-то особенно залихватски, словно чуть-чуть, краешком своего обширного бока, присутствует на будущем празднике в каждом доме:
– Ну, что, дорогие ругачёвцы, с праздником, что ли? А? Эх, девицы-красавицы наши – нарядные все! Как на дискотеку пришли! А ну, не толпись, не толпись, народ! Всем хватит! Запасли мы яиц!
Тут и бойкая напарница Лариски, приступая к работе, начинает включаться в процесс и сыпать своими смачными прибаутками:
– Ну, чисто как на Красной площади раньше под 7 Ноября – очередь в Мавзолей, да и только!
Последней к очереди прибилась припозднившаяся соседка Леонида и Анны – баба Маня, которой и на вид-то меньше восьмидесяти не дашь, а все такая же словоохотливая, как и другие собравшиеся.
– О, здрасьте, соседи дорогие! – с готовностью напевно протянула она, приветствуя всю очередь. – Да уж, к Чистому четвергу Страстной недели, когда яйца красить полагается, весь народ и столпился. – И только после этого обратилась к стоящим впереди нее Леониду и Анне: – За вами, значит, соседушки, буду! Ничего, постоим!
– Здравствуйте, баб Мань! Да уж, очередь большая, как в былые времена, – быстро ответил ей Леонид. И, обмахиваясь только что купленным свежим номером "АиФ", направился к двери, добавив уже на выходе жене: – Ань, я тут в машине подожду, газету почитаю, а ты яйца только и бери, остальное – потом.
Отоварившиеся бабульки вовсе не спешили расходиться по домам, а задерживались тут же в магазине посудачить, что называется, "за жисть": узнать, как здоровье, кто и как перезимовал, вспомнить тех, кто не дождался весны. Пока Анна стояла в очереди, успела заметить, что почти все брали яйца с темно-рыжей, считавшейся более прочной, скорлупой. И в этом не было ничего удивительного, ведь многие собирались красить яйца луковой шелухой. Когда же очередь дошла до Анны, она попросила у напарницы Лариски яиц именно с белой скорлупой. Это вызвало любопытство обеих продавщиц и всей очереди.
Анна, осторожно перекладывая упаковки с яйцами в сумку, пояснила, что ей удобнее расписывать яйца именно по белой скорлупе. И добавила:
– Пористая белая поверхность яиц – как самая лучшая дорогая акварельная бумага. Белую скорлупу и разрисовывать приятнее.
– Это как же? Может, и меня научишь? – по-соседски заинтересовалась баба Маня. – Ты ж художница, с образованием! А мы-то этому не обучены.
Ставшая достопримечательностью Ругачёва чудом помолодевшая Алевтина, которую еще совсем недавно все называли не иначе как Старая Тина, тут же попыталась ее урезонить:
– Так в институтах-то яйца, что ль, к Пасхе расписывать учат? Дано девке рисовать, вот она и рисует!
– А вы приходите ко мне после обеда! – оживилась Анна. – Ведь сегодня Чистый четверг! Вместе и распишем. Вы меня поучите шелухой красить, чтоб ровненько получалось. А я вас своим способам поучу.
– А мы придем! – обрадовалась Алевтина. – Я тут как раз запасла всякие переводные картинки для яиц.
– Придем! Обязательно придем! – откликнулись старушки в очереди.
Так уж сложилось издавна, что в Чистый четверг положено и порядок в доме наводить, и яйца к Пасхе расписывать. После обеда Анна домыла посуду на кухне, убрала все со стола и поставила посередине большую миску с вареными белыми яйцами. Достала крынку с кисточками и разноцветными фломастерами, баночки и тюбики с красками разложила. Вспомнив, что для обтирки понадобятся тряпки, пошла за ними в кладовку.
Уже из кладовки услышала, что Леонид приветствует гостей, впуская их в дом, ведет на кухню. Вернувшись, Анна рассмеялась, увидев, что соседки пришли в гости со своими запасами вареных яиц в кастрюльках. И тут же пригласила их к столу – заняться делом. Поначалу они рассматривали ее разномастные баночки с красками да охали и ахали над импортными тюбиками – с "не по-нашему написанными" этикетками, полагая, что в таких тюбиках-то, наверное, и цвета поярче и покрепче наших будут. И, наконец, расселись вокруг кухонного стола, расставив напротив себя алюминиевые кастрюльки с яйцами.
Глядя на собравшихся за столом старательных учениц-соседок, Аня вспомнила, как сама вот так же училась впервые расписывать яйца в художественной школе, и стала показывать нехитрые секреты мастерства. Сначала немного влажной акварельной краски положила на середину левой ладони и быстро растерла правой ладонью. Затем взяла белое яйцо и принялась катать его в ладонях, не сильно надавливая при этом, то в одну, то в другую сторону, пока поверхность яйца не становилась похожей на мраморную – с белыми прожилками в виде отпечатков линий судьбы и более мелких морщинок. Собственный природный узор и создавал удивительную и завораживающую фактуру яиц. С готовностью повторяя за Анной простые упражнения, соседки только успевали одобрительно прищелкивать языками. Уже раскрашенные яйца затем все вместе принялись обкатывать в ладонях с подсолнечным маслом. При этом яички становились словно лакированными.
Все были оживлены и увлечены этой пестрой веселой работой. Пока в кастрюлях доваривалась еще партия яиц для раскраски, Анна рассказывала внимательным слушательницам и о других способах раскрашивания яиц:
– Чтобы ровно покрыть яйцо одним цветом, надо просто подольше катать его в равномерно окрашенных ладонях. А вот после того как краска высохнет, можно еще добавить сияния. Только для этого надо сначала вымыть руки! – добавила Анна и, глядя с умилением на старательных перепачканных старушек, повела их к умывальнику.
Тщательно вымыв и вытерев руки, соседки внимательно смотрели, как Анна уже насыпала на сухую, тщательно вытертую левую ладонь щепотку то бронзовой, то алюминиевой пудры и прокатывала сначала только вершину яйца, а затем делала тональный переход к растушеванным в середке бочкам яйца. При этом яйца получались как освещенные лучами – присыпанные золотом или серебром с одного конца. От этого уже раскрашенные яйца выглядели особенно торжественно. Но самыми художественными оказались яйца, разрисованные разноцветными фломастерами: они получались у соседок особенно веселыми и даже озорными. И уж как высший пилотаж Анна показала им писанки. Это яйца, расписанные "культовым" народным орнаментом с определенным значением. Вот для этой-то цели и нужны были яйца с белой, как лист бумаги, скорлупой.
Выбрав по книге орнаменты, соседки и Анна, засучив рукава, принялись за кропотливую, трудоемкую, но интересную работу. И, как водится, слово за слово за столом потек разговор о житье-бытье. Поначалу поохали, что Пасха в этом году "ранняя". Тут-то чудом помолодевшая Алевтина и припомнила давнюю пасхальную историю, заговорив скороговоркой с этаким молодецким задором в голосе:
– Ой, девчонки! А помните ту раннюю Пасху в восьмидесятых? Тогда еще наш батюшка…
Словоохотливая баба Маня тут же подхватила ее:
– Это ты про историю с отцом Василием, что ли? Ну как же, помним! – и, уже обращаясь к хозяйке, добавила: – Это ты у нас, Аня, в здешних краях новенькая. Про наши места много чудного не знаешь!
Алевтина по-девичьи хитро обвела всех глазами, усмехнулась, обнажив одно из нашумевших ругачёвских чудес – непонятно как прорезавшиеся у нее под Новый год молочные золотые зубы, и продолжила вспоминать былое:
– Так вот, отец Василий тогда в нашем Никольском храме служил. Ну да, и храм главный в Ругачёво, и голосище знатный у отца Василия – под стать храму: за версту службу слышно было. А сам ничего из себя не представлял, и если б не ряса – то и вида никакого! С виду-то, ну, прям… шалопут какой, прости, Господи!