Осторожно и бесшумно я, лежа на выступе, то и дело меняю позу. Я с тревогой думаю о своем теле. Наверно, у меня есть еще несколько минут или часов, чтобы в последний раз ощутить свое тело целым и невредимым - все ногти на месте, все зубы, по-прежнему прекрасный слух. Я по-прежнему в здравом уме и силен как мужчина. Оказывается, я, словно для самообороны, сцепил руки на яйцах. Это довольно странно, однако, возможно, сейчас стоит заняться мастурбацией? Наверняка это будет мой последний оргазм. Нет, мой мочевой пузырь переполнен, и, хотя весь я напряжен и разгорячен, пенис у меня холодный и вялый. Страх убивает желание, превращает мужика в импотента. Теперь я могу думать о Шанталь, не окрашивая свои мысли вожделением. Если судить о ней объективно, то удивительно, как такая красивая женщина может посвятить себя столь грязному делу? Нелегко отделаться от мысли, что прекрасное лицо - это внешнее выражение прекрасной души, что здоровое тело - лучшая оболочка для здорового духа. От этой мысли отделаться трудно, но я должен. Во все исторические периоды красивые женщины большей частью принадлежат к классу угнетателей. Интересно, что Шанталь думает сейчас обо мне? Профессиональному охотнику как-то не по себе теперь в роли жертвы. Вообще-то я должен знать все уловки. Но ничего подходящего мне пока на ум не приходит.
Можно было бы спуститься отсюда. Пойти в казарму третьего взвода. Выступить перед солдатами. Обратиться с призывом к старым воякам, ветеранам Гражданской войны в Испании. Поднять мятеж, организовать массовое дезертирство. Заявить, что мы выступаем в защиту де Голля и гражданской власти, против планируемого путча полковников в Алжире. Мои солдаты пойдут за мной куда угодно. Чушь! Не пойдут. Они меня почти не знают. Их благополучие меня почти не интересует. Все эти заботы я поручаю сержантскому составу. Они меня недолюбливают. Я - офицер, занимающийся грязной работой в камере номер два. Мне нелегко беспристрастно размышлять о том, как мои люди поступили бы с офицером, который выдавал своих товарищей Федерации национального освобождения.
На совещании по безопасности я произвел четыре выстрела. В обойме было восемь патронов. Разумеется, если не будет другого выхода, возможно, придется пустить себе пулю в лоб. Но есть немало других лбов, куда мне хотелось бы пустить пулю в первую очередь. Если я все-таки застрелюсь, в этом поступке не будет ничего благородного. Не хочу испытывать на себе сеанс рок-н-ролла в камере номер два. И крайне важно, чтобы мои сведения о порядке подчиненности в ФНО не достались противнику. Следовательно, ради сохранения революционных секретов необходимо было бы умереть. А вот объективно мне необходимо выбраться отсюда и сообщить все, что удалось узнать, товарищам в Алжире. Во-первых, сведения о неделе баррикад. Отряды бомбистов из ФНО сумеют ими воспользоваться. Во-вторых, дату операции "Зонтик" и подробные сведения о подготовительных мероприятиях к ней. Пока еще мне не удалось передать моим хозяевам даже информацию о том, что "Зонтик" (кодовое название испытания первой французской водородной бомбы в пустыне) состоится в начале будущего года. Вот почему эвакуируют племена, населяющие окрестности Реггана. В-третьих, в Алжире следует сообщить Тугрилу, как меня разоблачили, и убедить его принять какие-либо меры в отношении Шанталь.
Сумеет ли ФНО организовать спасательную операцию и вызволить меня отсюда? Куда там! Они даже не знают, что происходит, а я лишен возможности с ними связаться.
Ненавижу и обожаю эту женщину - это тело, эти бедра, как у кавалериста, и этот ум, подобный клоаке. Ангел и одновременно свинья, она возникает в моем воображении в виде летучей свиньи. Конечно, она предана идее "Action Française". Папашины имения в закладе у евреев и масонов. Де Голль - законспирированный коммунист, готовящийся нас предать. У нее в спальне в Алжире висит литографический портрет маршала Петена, стоящего в разгар бури на склоне холма. Плащ военного образца у него на плечах и трехцветный флаг над ним развеваются на ветру истории. Шанталь сказала, что мы должны совокупляться под Петеном, чтобы получать его благословение на наш союз. Едва отдышавшись, она добавила, что Петен - единственный человек в этом столетии, который предоставил Франции шанс на духовное возрождение.
А теперь, когда Петен мертв? Порядок, дисциплина, чистота - Шанталь и ее друзья полагают, что ценности прошлого можно возродить, но сперва придется проломить несколько голов. Ценности прошлого, простые ценности - разве к этим пустым словам придерешься? Шанталь преклоняется перед здоровьем, силой и красотой. Мы все преклоняемся перед ними, не правда ли? Шанталь никогда не переспит с мужчиной, который носит грыжевой бандаж. Мужчина, который носит грыжевой бандаж, хотя он, быть может, обладает множеством замечательных качеств и всю жизнь совершает благородные поступки, никогда не переспит с Шанталь. Не суждено это также ни еврею, ни арабу, да и ни одному из тех, кого ввергли в уныние и обезобразили нищета и болезни. Сейчас, вспоминая вчерашний день, я понимаю, что она наверняка уже знала, кто я такой, и, предаваясь любовным утехам со здоровым солдатским телом, в то же время снимала с безбожника-марксиста мерку для гроба. История с пистолетом была испытанием и предостережением, смертельно опасной попыткой раздразнить. Я думал, что вожу ее за нос. Теперь, убедившись, что она водила за нос меня, я знаю… Что я знаю? Я не знаю ничего.
Быть может, стоит затаиться здесь на пару дней, а то и на три, пока они не сочтут, что я, скорее всего, каким-то образом сбежал, и не прекратят поиски. А потом удрать? Нет, ничего не выйдет. Когда наконец появится возможность рвануть в пустыню, я уже наверняка ослабею от голода. К тому же я сейчас лопну, если не отолью. Это страх переполняет мой мочевой пузырь и мешает мне уснуть. А спать очень даже хочется. Вероятно, следствие шока.
Это постоянное давление в мочевом пузыре - нечто подобное творилось и в политико-воспитательном центре Ланг-Транг. Все, что мне давали выпить, попросту текло сквозь меня и сразу выливалось. На ногах у меня образовались страшные нарывы. К нарывам сползались клопы. Если у меня были свободны руки, я пытался ловить клопов и есть. Спать мне не позволяли никогда. Днем и ночью горел яркий свет, к тому же мне вывернули наизнанку веки и обрезали ресницы, так что глаза никогда не закрывались. Меня вынуждали просить разрешения пить мочу. Если мне позволяли выпить мою собственную, я считал, что мне очень повезло. Казалось бы, пустяк, но в подобных условиях даже мелкая поблажка может принести большую радость. Радость, правда, недолгую, поскольку моча была слишком соленой, чтобы утолить жажду. О том, что мне довелось испытать в лагере, я рассказал Рокруа и Мерсье. Но я так и не сказал им, как к этому отношусь. О Ланг-Транге я вспоминаю с ностальгией, а о своих воспитателях - с уважением. Разумеется, они растолковали мне марксистские истины. Но дело не только в этом. Генералам и политикам так не терпелось послать нас в Дьен-Бьен-Фу, но, как только Дьен-Бьен-Фу сдали противнику и эта стратегия перестала считаться гениальной, возникло ли у них столь же нетерпеливое желание вызволить нас из вьетминевского плена? В сущности, на нас им было наплевать. В руках противника мы сделались уцененным товаром. Если оценивать объективно, все мои дознаватели и учителя в Ланг-Транге были людьми жестокими, но моя судьба им была отнюдь не безразлична, и, на свой грубый манер, они заботились обо всех нас, в то время как родные генералы бросили нас на произвол судьбы.
Пара пустяков! Дождаться темноты. Мне известен распорядок караульной службы на стенах укреплений. Дождаться, когда часовой пройдет, потом перемахнуть через стену и спрыгнуть вниз, в темную пустыню. Ха-ха! Шучу, конечно. Это прыжок со стены в двенадцать с половиной метров высотой. Многие люди, даже кое-кто из алжирцев французского происхождения с побережья, которые по идее должны соображать, что к чему, думают, будто Сахара - это сплошь мягкие, волнистые песчаные дюны. Так вот, на мягких, волнистых песчаных дюнах Легион укрепленные узлы не сооружает. По меньшей мере на полмили вокруг - твердая каменистая почва и кустарник. Я бы сломал ногу.
Нет, я и вправду лопну, если не отолью. Придумал. Придумал! Дождусь здесь, наверху, появления следующего солдата. Потом помочусь ему на голову. А когда за мной придут, симулирую сумасшествие. Боже мой! Сейчас я уже не вполне уверен, что это будет симуляция. Загвоздка только в том, что за несколько сеансов рок-н-ролла, плавания брассом и пентотала натрия из меня довольно быстро выбьют эту дурь. Хочется есть. Было бы приятно помечтать о каком-нибудь горячем блюде, но мешает мысль о том, что первым делом у меня в желудке окажется, вероятно, длинная резиновая трубка.
Все решения, приходившие мне в голову, нелепы. Абсолютно смехотворны. Чепуха из приключений трех мушкетеров или из какого-нибудь другого юношеского сна, чреватого поллюцией. Однако вскоре бежать все-таки придется, причем согласно одному из этих абсолютно смехотворных планов. Один вопрос: которому из них?
Глава восьмая
Я слезаю со своего выступа. Наверху, рядом с лестницей, есть офицерский туалет. Отливаю. Так нервничаю, что брызгаю себе на брюки. Пересчитываю патроны.
Когда я выхожу на плац, уже вечереет. Неподалеку стоят и курят несколько солдат. Стараюсь на них не смотреть. Прислоняюсь к дверному косяку в тени. Я пока не знаю, что делать, но жду, когда снизойдет вдохновение - или что-нибудь достаточно близкое к таковому. Вижу капрала Бучалика, который лениво копается в одном из джипов. Засовываю руки в карманы и не спеша подхожу. Придаю своему голосу грубоватые нотки.
- Что с этим джипом, капрал?
- Да сцепление слегка заедает. Наверно, я мог бы… Бог ты мой! Капитан Руссель! А я думал, вас…
- Нет, я, как видите, жив-здоров. Учения службы безопасности уже закончились. Ключи у вас? Я реквизирую джип.
- Да, но…
- Давайте ключи, капрал! Джип мне нужен немедленно.
Не дожидаясь ответа, сажусь в машину. Он протягивает мне ключи, но при этом мнется, одолеваемый подозрениями.
- Нам сказали, что вы убиты… и полковник тоже. Прежде чем забрать джип, вам необходимо поговорить с майором. Впредь до особого распоряжения никто не должен выезжать за ворота. Не могли бы вы…
- Учения закончены, капрал. - Я уже включил зажигание. - Завтра утром вы с вашими людьми получите инструкции в отношении всей операции. Я жив-здоров, как и полковник.
- Постойте! Минуточку! Я же видел труп полковника, это было… Капитан, подождите!
Напрасно он это сказал. Джип, накренившись, мчится через внутренний двор, а капрал Бучалик бежит вдогонку. У ворот препирательства возобновляются.
- Сержант Хьюз, случилось нечто непредвиденное. Немедленно откройте ворота! Как только я уеду, позаботьтесь о том, чтобы они были закрыты, и обратитесь к майору Леви за дальнейшими распоряжениями.
Сержант принимается отпирать ворота, но с самого начала его гложут сомнения. Потом подбегает Бучалик. Он так взбешен и взволнован, что первым делом начинает орать на Хьюза по-польски. Хьюз совершенно обескуражен. Он явно колеблется. Распахивать ворота перед моим джипом он не намерен.
- Лучше утрясти этот вопрос с майором Леви, сэр. Кажется, у нас небольшое недоразумение.
Тяжело вздохнув, я вылезаю из джипа и подхожу к сержанту Хьюзу. Я сую ему в руки клочок бумаги - это повестка дня совещания по безопасности. Потом, пока он ломает над ней голову, я в него стреляю. Бучалик зайцем скачет по направлению к караульному помещению. С ним я возиться не намерен. Зато принимаюсь возиться с массивными воротами и открываю одну половину. Мне уже целую вечность не приходилось самому сидеть за рулем, и рычаг переключения передач слушается с трудом. Машина, накренившись, ползет вперед и слегка задевает за вторую половину ворот. Вот я снова в джипе и направляюсь в глубь пустыни.
В воздухе свистят камни, вылетающие из-под колес. Как я уже сказал, на полмили вокруг форта - изрытая колеями каменистая почва. Такого рода почву с мелким камнем мы называем "рег". Джип, подпрыгивая, преодолевает выбоины, и зубы выстукивают во рту барабанную дробь, но по такому грунту можно двигаться быстро. Кажется, я еду на север. Фары не включаю. Через несколько минут я оказываюсь в местности, которая уже ближе к представлению большинства людей о настоящей пустыне. От форта, скрещиваясь и перекрещиваясь, тянутся во все стороны по затвердевшему песку глубокие колеи - следы, оставленные грузовиками. Если возможно, при езде по пустыне обычно стараются двигаться по старому следу, но если колея делается слишком глубокой, возникает опасность, что центральный гребень повредит поддон картера. Так прокладывается новая колея, а потом еще одна. Глядя в зеркало джипа, я вижу, что на стенах форта уже зажглись прожекторы, но так далеко их свет не проникает, к тому же я все еще еду с выключенными фарами. Кажется, организовать погоню пока не пытаются. Наверно, утром поднимут в воздух самолеты-корректировщики. Это не к спеху. Сейчас они отправят телеграмму в Лагуат. Капрал Бучалик, похоже, решил, что я был одним из пострадавших в перестрелке во время совещания по безопасности. Что же все-таки там у них происходит?
Я направляюсь на север, к Средиземному морю. Можно, конечно, вести машину, ориентируясь по звездам. Найти Большую Медведицу, после чего нетрудно установить местонахождение Полярной звезды. Это возможно, однако при быстрой, нервной езде все звезды кажутся мне одинаковыми. Стоит мне только решить, что я уже засек эту треклятую путеводную звездочку, как джип начинает с глухим стуком дергаться на новых выбоинах. Поэтому я определяю направление, попросту полагаясь на интуицию. На север - но зачем? Я себя не обманываю. Утром начнется преследование, и меня найдут. Я уже почти покойник. Все, чего я добился, все, что у меня в жизни осталось, - это ночная езда по пустыне. Капитан Филипп Руссель - покойник, зомби.
В течение следующих двух часов дела идут неплохо. Через час кончается бензин, но есть еще канистра сзади. Потом изрытый колеями грунт сменяется чем-то другим - судя по атмосфере местности, я въезжаю в район песков, приближаюсь к границам Больших Восточных песчаных массивов.
Жутковато ехать в кромешной тьме, среди вздымающихся волнами высоких, змеистых дюн, не видя их, но зная, что они никуда не делись. Чувствуя, как джип, едва не опрокидываясь, кренится и скребется на ходу о песок. Я крепко держусь за баранку и молюсь, чтобы скорее наступил рассвет, но до него мы так и не дотягиваем. Поднявшись, наверно, на четырехсотый (наш с джипом) гребень, который внезапно начинает осыпаться, я сильно ударяю ногой по педали акселератора, но уже поздно. Колеса беспомощно вращаются в песке. Так, конечно, нельзя, но после нескольких осторожных попыток выехать из образовавшегося наноса я отказываюсь от всех попыток проявлять осторожность и сильно жму ногой на акселератор, все глубже и глубже зарывая колеса в песок. Потом опускаю голову на руль и начинаю ждать рассвета.
Когда я просыпаюсь, солнце исполняет у меня на лице огненный танец. Оно уже почти в зените, и лучшее для путешествия время дня я упустил. В подобных случаях, если, к примеру, заглох мотор, ни при каких обстоятельствах нельзя бросать машину, иначе надежды на спасение никакой. Я готовлюсь бросить джип. Отвинчиваю компас от коробки передач и с трудом засовываю увесистый прибор в один из карманов. Потом шарю под сиденьем в поисках фляжек с водой. Ну и говно этот Бучалик! Во всех автомобилях всегда должны быть наполненные фляжки, но в этом их нет. Правда, есть еще вода для заливки в радиатор. Я надолго прикладываюсь к канистре. На вкус вода отвратительна, и я чувствую ржавчину на зубах, но ржавчина успокаивает. Значит, я пью не ядовитую антикоррозионную жидкость. Я выпиваю почти весь литр, но тут ничего не поделаешь. Оставшуюся воду выплескиваю на себя.
Стоя на том, что осталось от гребня дюны, я без особого энтузиазма принимаюсь забрасывать джип песком, но вскоре бросаю это дело и пешком направляюсь на север. Скоро зима, но в полдень по - прежнему, наверно, не меньше ста градусов по Фаренгейту. В сущности, я не преследую никакой цели, кроме как уйти подальше от джипа, от той его части, что еще видна. Я сам волен выбирать себе смерть. Шансы засечь меня с воздуха невелики. Даже тому, кто хочет быть спасенным, трудно привлечь внимание самолета-корректировщика. Эти "Пайпер кабы" рассчитаны только на боковой обзор поверхности земли. Но даже если меня обнаружат, разве сможет самолет найти место для посадки среди этих громадных сыпучих дюн? Дважды в течение дня я слышу в воздухе слабый гул, бросаюсь на землю и зарываюсь в обжигающий песок. Ничего не происходит. В этих краях звуки распространяются на очень большое расстояние, но увидеть самолет невозможно.
Прекрасная Франция, единая и неделимая от Дюнкерка до Таманрассета. Франция - это страна, две части которой соединяет Средиземное море. Шагая по этим сыпучим, волнистым дюнам, выгоревшим до белизны на полуденном солнце, я искренне радуюсь тому, что прогуливаюсь по французской метрополии. Вон там, слева, можно было бы увидеть ратушу, табачный киоск, парочку кафешек и нескольких стариков, играющих во время обеденного перерыва в шары, - но вид заслоняет огромная песчаная дюна. А прямо впереди, там, куда я сейчас иду, вне всяких сомнений, расположен виноградник и бригада рабочих чистит канаву. Как жаль, что песчаная дюна чуть меньших размеров заслоняет вид! Куда ни глянь, куда ни повернись - всюду прекрасная, чудесная, процветающая, беспокойная Франция. Весь этот песок заслоняет ее, и она скрыта от взора, но она существует. Наши законодатели и картографы утверждают, что она существует, значит, скорее всего, так и есть. Я должен взять себя в руки.