Заседание кафедры было долгое, нудное. Докладывала я неудачно. Энэн спал, а потом нес обычную невнятицу. Когда он говорит, остается впечатление, будто кто-то при тебе чешет правой ногой левое ухо. Говорили и другие - каждый о своем. Никто меня, в сущности, не поддержал. Видимо, разговор о двойках, об их причинах и следствиях попросту изжил себя... Роман "Кафедра" о больших сердцах и малых, о любви, сути преподавания и о том, как все разумное, доброе, вечное дает свои плоды.
Содержание:
ЗАСЕДАНИЕ КАФЕДРЫ 1
НИНА АСТАШОВА И ЕЕ БЛИЗКИЕ 4
ЛЮДА ВЕЛИЧКО 6
ПРОФЕССОР ЭНЭН (ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ) 8
ДАРЬЯ СТЕПАНОВНА И ТЕЛЕВИЗОР 10
ЭНЭН И МАЙКА ДУДОРОВА 12
ЛИДИЯ МИХАЙЛОВНА 17
АСЯ УМАНСКАЯ 21
ВЕСЕННЯЯ СЕССИЯ 24
НАУЧНОЕ НАСЛЕДИЕ Н. Н. ЗАВАЛИШИНА 25
ИЗ ЛИЧНЫХ ЗАПИСЕЙ Н. Н. ЗАВАЛИШИНА 28
РАЗМЫШЛЯЯ… 32
ИЗ ЛИЧНЫХ ЗАПИСЕЙ Н. Н. ЗАВАЛИШИНА 36
МАТВЕЙ ВЕЛИЧКО 38
ПИСЬМО ЛЮДЫ ВЕЛИЧКО 41
ВИКТОР АНДРЕЕВИЧ ФЛЯГИН 41
ИЗ ЛИЧНЫХ ЗАПИСЕЙ Н. Н. ЗАВАЛИШИНА 43
КОТ-ВОРЮГА 43
ИЗ ЛИЧНЫХ ЗАПИСЕЙ Н. Н. ЗАВАЛИШИНА 47
СУДЬБА МАТВЕЯ 47
РАЗНЫЕ РАЗНОСТИ 49
ПИСЬМО СЕРЕЖИ КОХА 51
ПИСЬМО ЛЮДЫ ВЕЛИЧКО 52
КОНКУРС 52
И. ГРЕКОВА
КАФЕДРА
ЗАСЕДАНИЕ КАФЕДРЫ
Короткий зимний день кончается, чуть позолоченный солнцем. Паутинка, на которой он повис, вот-вот оборвется. За окном в институтском саду ветер колеблет промерзшие ветки деревьев. Кое-где на них мотаются два-три уцелевших листа.
В комнате No 387 (третий этаж главного корпуса) идет заседание кафедры. За массивным старомодным столом в углу у окна сидит заведующий кафедрой профессор Завалишин Николай Николаевич, короче - Энэн, так его зовут все за глаза, а некоторые и в глаза. Он не обижается: хорошее имя - Н. Н. В прошлом веке так обозначалось нечто неизвестное, условное. "В ворота гостиницы губернского города NN…" Он тоже неизвестен, условен.
С виду это низенький старичок с желтой конической лысиной, обрамленной снизу и сзади венчиком белых волос. Стекла очков толщиной чуть ли не в палец прикрывают его глаза, сообщая им выражение непостижимое. Седые уши, шевелящиеся вставные зубы, пегие щетинистые усы - все это делает его внешность странноватой, если не страшноватой. Впрочем, привыкнуть к ней можно. На кафедре уже привыкли. Кое-кто даже считает наружность Энэна по-своему милой, как бывает милым откровенно карикатурный персонаж кукольного спектакля. В обращении с людьми доброжелателен, не придирается - чего еще можно хотеть от заведующего? А что иной раз поговорить любит, что поделаешь. У каждого есть недостатки. Важно "не заводить".
Несколько поодаль, храня четкую самостоятельность, сидит заместитель Энэна доцент Кравцов - круглолицый брюнет, фигура огурцом, тонкие усики. Этот крепко себе на уме. Несмотря на молодость (тридцать пять лет), у него уже практически готова докторская на модную, современную тему "Методы системотехники в теории самонастраивающихся систем". Он твердо рассчитывает после смерти Энэна (или ухода его на покой, зла он ему не желает) занять его место и навести на кафедре порядок. Дальше рисуются ему перспективы еще заманчивее: член-корреспондент, возможно - академик. Торопиться не надо, он еще молод.
Помещение кафедры - узкое, продолговатое - половина какой-то парадной приемной прежнего, дореволюционного здания. Потолки со ржавыми потеками уходят ввысь, на пятиметровую высоту; под ними затейливая лепнина карнизов. Старинное здание в полуаварийном состоянии. Институту давно уже обещано новое где-то на окраине города, больше часа езды от центра. Постройка еще не начата, но ремонтировать старое здание уже перестали.
По всему помещению в разнообразных позах сидят преподаватели кафедры - доценты и ассистенты. Профессоров, кроме Энэна, нет ни одного, что ему постоянно ставит в вину ректорат ("Мало работаете над выращиванием кадров"). Первым, по-видимому, будет выращен Кравцов.
На высоком железном ящике из-под импортного оборудования, так называемом электрическом стуле, сидит Семен Петрович Спивак, богатырь-бородач в вельветовых брюках, которого на кафедре зовут "тучный-звучный". Он не тучен, а просто громоздок и занимает много места. Ноги его расставлены в стороны, ботинки (размер сорок шесть) зашнурованы невпопад. Черная борода вокруг рта обметана серебряной белизной, как меховой воротник на морозе. Среди этой белизны ярко выделяется большой влажногубый рот. Семен Петрович в целом красив, хотя излишне массивен и агрессивен на вид. Студентки по нем обмирают, несмотря на его возраст (около пятидесяти) и репутацию великого двойкостава. На железном ящике он сидит из принципа, с тех пор как однажды во время заседания кафедры под ним рухнуло кресло. Семен Петрович, вообще человек горячий, очень уж пылко с кем-то спорил, привел неотразимый довод, трах! - и готово. "Нельзя так переживать!" - упрекала его делопроизводительница Лидия Михайловна, единственный человек на кафедре, кому было дело до мебели. Остальные отпускали плоские шутки, конечно, насчет Александра Македонского, по традиции упоминаемого каждый раз, когда речь идет о ломании стульев.
Новая мебель - низкие тонконогие столы, хрупкие стулья и кресла в форме не то корзин, не то рыболовных вершей - была спущена кафедре в прошлом году по институтскому плану переоборудования. Все приняли ее безропотно, один Энэн наотрез отказался расстаться со своим столом-мастодонтом изготовления тридцатых годов. И, как видно, не прогадал: новая мебель оказалась прискорбно непрочной. Через полгода она, как говорили преподаватели, "прошла уже период полураспада" - у стола дверцы не закрывались, а ящики, наоборот, открывались с трудом. От половины стульев остались рожки да ножки, которые институтский столяр не брался ремонтировать, говоря: "Дрова!" А стол Энэна с прибором каслинского литья (чернильница в форме головы витязя) как стоял десятилетиями, так и стоит.
Недалеко - от двери - Лев Михайлович Маркин, полуседой, взъерошенный, с выражением привычной иронии на тонком лице. Из иронии он себе сделал нечто вроде службы.
За одним столом рядышком две подруги - Элла Денисова и Стелла Полякова. Элла - лучезарная блондинка с карамельно-розовой кожей - по праву считается первой красавицей кафедры ("Мисс Кибернетика", - называет ее Маркин). Это, впрочем, не слишком много значит, ибо женщин на кафедре раз-два - и обчелся. Стелла постарше ее, некрасива, с овечьим лицом, но, что называется, стильная, модно одетая и, главное, обутая. Сейчас на ней туфли на высоченной платформе. Она то и дело осматривает свою змеевидную ногу, выставив ее боком из-под стола.
Прямо за ними - ассистент Паша Рубакин, мутногла-зый, долговолосый, рваные джинсы "под хиппи", папироса за ухом. Голос у него как из подполья, разговор всегда не по существу, но чем-то интересный.
Рядом с ним как будто для контраста - Дмитрий Сергеевич Терновский, один из старейших сотрудников кафедры, немолодой, бело- и густоволосый, из тех, что в давние времена назывались педантами: ровный пробор не сбоку, а посреди головы, чеховское пенсне на цепочке, безукоризненный черный костюм, после каждой лекции чищенный щеточкой. Кроме Терновского, все преподаватели ходят с ног до головы в мелу. "Все мы одним мелом мазаны", - говорит Спивак. Он-то ухитряется измазать мелом не только перед и рукава, но и спину.
За Терновским, опершись подбородком о кисти рук, скрещенные на спинке стула, сидит Радий Юрьев - узкоголовый, с откинутой назад шапкой густых темно-рыжих волос, не первой молодости, но с полной обаяния юной улыбкой, открывающей длинные желтые красивые зубы. Улыбка Радия совершенно непобедима ("проникающая радиация" - говорят о ней на кафедре). В кафедральных спорах и столкновениях Радий обычно выступает в роли буфера.
Кажется, только эти перечисленные и слушают докладчика, остальные просто томятся. Кое-кто, еле скрывая, читает одним глазом роман.
Докладывает Нина Игнатьевна Асташова - смуглая стреловидная женщина, не очень-то красивая, не очень молодая (ближе к сорока), но стройностью и стремительностью по-своему привлекательная. Что-то в ней от дикого животного - серны или косули.
Речь идет о двойках. Только что свалилась зимняя страда - экзаменационная сессия, остались досдачи и пересдачи. "Не вся еще рожь свезена, но сжата. Полегче им стало", - выразил это Маркин словами Некрасова. Он вообще по уши набит цитатами, поминутно вставляет их в разговор, иногда даже удачно. Огромная память. "Нецеленаправленная", - говорит о ней Кравцов.
Согласно плану заседаний кафедры обсуждаются итоги сессии. Асташова говорит громко, на всем лекционном поставе голоса, рассчитанного на большую аудиторию, с четкой дикцией, выделяющей концы слов, - хоть сейчас записывай. Опытные преподаватели часто так говорят - громко, складно и авторитетно, оставляя впечатление высокомерия, в общем-то ложное. Просто профессиональная выучка.
Такова обстановка. Идет доклад.
- Вопрос о двойках не нов. Каждую сессию мы его обсуждаем, толчем воду в ступе. У этого вопроса нет решения. "В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань". Что нужно деканату? Казенное благополучие. Чтобы процент хороших и отличных оценок неуклонно возрастал от сессии к сессии, а процент двоек падал. И ведь возрастает, и ведь падает! Дважды в год мы участвуем в унизительной процедуре - слушаем доклад о ходе борьбы за успеваемость. Высчитываются проценты, доли процентов, строятся диаграммы… И как не стыдно такой ерундой отнимать время у занятых людей?
- Правильно говорит! - крупным басом одобрил Спивак.
- Вам будет предоставлено слово, - сказал Кравцов. (Энэн молчал, загадочный за очками.) - Продолжайте, Нина Игнатьевна.
- Продолжаю. Мечта деканата - чтобы все студенты учились отлично. Явный абсурд, ибо само слово "отличный" значит "отличающийся от других". Пятерка немыслима без фона. Это не эталон метра, хранящийся в палате мер и весов. Экзаменатор, ставя оценку, мерит знания студента не по абсолютной, а по относительной шкале.
- Эх, не то! - сказал, страдая, Спивак. - Дело не в пятерке, а в двойке.
Кравцов постучал карандашом по столу:
- Прошу докладчика продолжать, а остальных - воздержаться от замечаний.
- Продолжаю. С одной стороны деканат, с другой - мы. Им нужно формальное благополучие, нам - неформальные знания. Конечно, проще всего было бы пойти им навстречу: двоек не ставить совсем, троек - минимум, четверок и пятерок - по требованию. Жизнь будет легкая, никто нас не попрекнет, кроме нашей совести…
- "Когтистый зверь, скребущий сердце, совесть", - услужливо подсказал Маркин.
- Да, совесть, - подчеркнула Асташова, потемнев лицом. - А это, как учит жизнь, опора хрупкая, ненадежная. Поведение человека диктует не совесть, а объективная обстановка. Эта обстановка, хотим мы или нет, толкает нас в мир фикций. Фиктивных оценок, фиктивных достижений, фиктивной отчетности…
- Не замахиваетесь ли вы слишком широко, Нина Игнатьевна? - осторожно спросил Кравцов.
- Напротив, замах чисто местного масштаба: я говорю о наших вузовских делах. Как учитывается наша работа? По среднему баллу, по проценту двоек. Это же курам на смех! Кто как не мы сами ставим себе эти оценки? Давайте сравним с другими областями производства. Где это слыхано, чтобы работа завода, фабрики, мастерской оценивалась по отметкам, которые они сами себе выставили? А у нас получается именно так! Формальные критерии, не подкрепленные объективными способами контроля, неизбежно порождают очковтирательство.
Услышав "очковтирательство", Кравцов насторожился и подал голос:
- Я возражаю. Голословное обвинение.
- Не голословное. Давайте будем честными. Пусть каждый спросит себя, сколько двоек он бы выставил, если б не давление сверху?
- Я? Столько же, сколько сейчас, - сказал Спивак.
- Верю. Но вы исключение. Правило известно: три пишем, два в уме.
- Не согласен, - сказал Кравцов. - Я ставлю оценки без всякого давления.
- Вы тоже исключение, - нелюбезно ответила Асташова, оскалив косенький зуб.
- Нина Игнатьевна права, - сказал Терновский. - Прежде чем поставить двойку, трижды задумаешься. Поставишь - всем хуже: студенту, тебе самому, кафедре, факультету… А толку что? Ты ему двойку, а он к тебе же вернется пересдавать, как бумеранг. А время на пересдачи в нагрузке не предусмотрено, идет прямехонько в перегрузку. Ну ладно, к перегрузкам нам не привыкать. Главное, приходит он, чаще всего зная не лучше, а хуже, чем в прошлый раз. Опять двойка. А деканат его еще раз пришлет. И еще, и еще. По действующим правилам нельзя пересдавать больше двух раз - на третий ставится вопрос об отчислении. А деканат, как известно, боится отсева. Вот и присылает "в порядке исключения" раз за разом. Капля долбит камень. Учтешь все это, подумаешь-подумаешь - и поставишь тройку. Все равно этим кончится.
- Нет, не все равно! - загремел Спивак. - Кому все равно, пусть убирается вон из вуза!
- Позвольте, товарищи, мы, кажется, перешли к обсуждению, не дослушав доклада, - вмешался Кравцов. - Нина Игнатьевна, мы слышали ваши критические замечания. Но критика без конструктивных предложений бесплодна. Что, в конце концов, вы предлагаете?
- Неужели не ясно? Предлагаю прекратить практику оценки работы преподавателей, кафедр, института в целом по успеваемости студентов. Ликвидировать дутые отчеты о ходе борьбы за успеваемость. Избавить нас от мелочной опеки деканата…
- Ну, это невозможно, - солидно сказал Кравцов. - В нашем обществе…
- Именно в нашем обществе это и возможно. В частности, в вузе. Пусть нашу работу оценивают по выходу, по качеству работы наших выпускников.
- Утопия. Еще предложения?
- Только самые общие. Подбирать людей тщательнее, доверять им больше, контролировать меньше. И, главное, контроль должен быть квалифицированным.
Кругом зашумели. Кравцов застучал по столу костяшками пальцев:
- Товарищи, товарищи, вы не даете докладчику кончить.
- Да у меня, пожалуй, все. То, что я говорю, одним известно, другим неприятно, а третьим просто неинтересно. Недаром профессор Завалишин спит.
Все поглядели на Энэна - он и в самом деле спал. Такая уж у него была особенность: длящаяся речь одного человека действовала на него неодолимо. Что-то на него наваливалось, мягко давило, он погружался в сон, как в огромный, размером с мир, пуховик. Правда, спал он непрочно, все время сохраняя какой-то контакт с происходящим и отдаленно понимая, о чем речь. Как только упоминалось его имя, он просыпался. Вот и сейчас он приподнял голову, открыл глаза, дернул дважды щекой и, дважды заикнувшись, сказал:
- Я не сплю. Я все слышу.
- Значит, мне показалось. У вас были закрыты глаза.
- Веки тяжелы, - сказал Энэн, снова закрыл глаза и опустил голову.
- Тоже мне Вий, - шепнула Элла.
- Хорошо, что спит, - ответила Стелла. - Не дай бог, проснется, начнет говорить… На заре ты ее не буди.
- Может быть, есть вопросы к докладчику? - спросил Кравцов, пытаясь ввести заседание в русло. Маркин поднял руку:
- Позвольте вопрос. Тут как будто упоминались два персонажа: конь и трепетная лань. Как это понимать?
- Деканат и мы, - пояснил Спивак.
- Кто конь и кто лань?
- Конь - деканат, а трепетная лань - мы.
- Как раз наоборот, - сверкнула глазом Асташова. - Трепетная лань - деканат. Трепещет-то он, а не мы. Если бы мы трепетали, давно бы не было двоек.
- А нельзя ли, - не унимался Маркин, - рассмотреть эту конфликтную ситуацию как парную игру с нулевой суммой?
- Глупо, - ответила Нина.
- Товарищи, товарищи, не будем оскорблять друг друга, - вмешался Кравцов. - Нам еще предстоят прения по докладу. Кто хочет выступить?
Поднялся Спивак, расправил плечи, грудь колесом. Брюки его торжественно струились, не свисали - ниспадали.
- Все это чушь собачья, сотрясение воздуха. "Абсолютная шкала, относительная…" Двойка есть двойка, я ее нутром чувствую. Сам был двоечником. Двоечник - это жизнелюб, сибарит. Если его вовремя не огреть двойкой, он так и будет кейфовать. По себе знаю. Если бы не профессора нашего университета, щедро ставившие мне двойки, я так бы и кейфовал до сих пор. Низкий им поклон за эти двойки. Правда, тогда были другие нравы, ставить двойки никто не боялся. Вот если бы я учился сейчас, в нашем институте, я так бы и не превратился в человека.
- Роль труда в процессе очеловечивания обезьяны, - вставила Стелла, играя ногой.
- Вот именно! Труд, труд и еще раз труд! А не эти, как их, вздохи на скамейке и не прогулки при луне. Мы, педагоги, должны бороться за свое святое право на двойку. Нас гнут, а мы не гнемся. Нас толкают, а мы упираемся. Итак, да здравствует двойка!
- Двойка, птица-двойка, кто тебя выдумал? - спросил Маркин, но смехом поддержан не был.
Кравцов раздумывал, сразу ли давать отпор демагогическому выступлению Спивака или повременить. Решил повременить. Могучего темперамента Семена Петровича он побаивался.
- Кто еще хочет высказаться? Только строго по повестке дня, без лирических отступлений. Элла Борисовна, может быть, вы?
Элла заговорила неохотно:
- Двоек, конечно, много. Борьба за успеваемость - это в принципе хорошо. Но надо и о студентах подумать. Какие там вздохи на скамейке! Им и на стуле вздохнуть некогда. Задания, задания… Даже списать и то надо время, а его нет…
Она, сама недавно кончившая вуз, еще не успела перестроиться на преподавательскую точку зрения и всегда была на стороне студентов. В ней еще не угасла классовая вражда угнетенного к угнетателю.
- Им созданы все условия для работы, - заметил Кравцов, разглядывая свои ногти.
- Все условия?! А в общежитие номер два вы ходили?
- Пока нет.
- То-то что нет. Там не условия, а один кошмар. На днях трубы полопались, буквально нечем мыться. Ходят с чайниками на колонку. Парням-то ничего, они не страдают, а девчонкам трудно… Жаловались мне как куратору - женщина женщину всегда поймет. За исключением коменданта. Ходила я к ней - этакая скифская баба, только курган вокруг нее строить. Ничего делать не хочет…
- Естественно, - сказал Маркин. - Человек, уровень благополучия которою не зависит от количества и качества его работы, ничего никогда делать не хочет.
- А мы? - крикнул Спивак. - Наш с вами уровень благополучия если и зависит от количества и качества работы, то в обратном смысле. Меньше работаешь - лучше живешь.
- Опять преувеличение, - кисло заметил Кравцов. - Но продолжим заседание кафедры. Кто еще хочет высказаться?
Поднял руку Радий Юрьев. Встал, заразительно улыбаясь. Всем сразу стало казаться, что все хорошо.