- Товарищи, - сказал Радий, - надо искать необходимые компромиссы. Здесь многие стараются что-то перевернуть, изменить радикально. Каждый из нас, дай ему волю, таких бы дров наломал! Не надо, будучи преподавателем вуза, пытаться решать государственные вопросы. У каждого своя специальность. И только в двух вещах каждый считает себя компетентным - в медицине и в управлении государством. Нина Игнатьевна, ваши конструктивные предложения, простите, наивны. Они на уровне самолечения или, еще хуже, знахарства. Я, например, знаю одного хорошего математика, который вдруг свихнулся и занялся иглоукалыванием; возможно, это прекрасная вещь, по пусть ею занимаются врачи, а математики - своими делами. На наш век их хватит.
- Могу только солидаризоваться, - одобрил Кравцов. Радий поблагодарил его поклоном и сел. Нина Асташова сверкнула на него гневным взглядом. Встал Паша Рубакин и глухим, подпольным голосом заговорил:
- По поводу последнего выступления я вспомнил один анекдот. Можно, я его расскажу?
- Только в пределах регламента, две-три минуты, - сказал Кравцов, взглянув на часы.
- Не беспокойтесь, я мигом. Этот анекдот немецкий, но я буду переводить. Приходит домой муж и застает приятеля со своей женой, а она очень некрасива. Муж говорит приятелю: "Ich muss, aber du?" (я должен, но ты?). У меня все. Уложился я в регламент?
- Уложились, - с неудовольствием сказал Кравцов, - но анекдот ваш никакого отношения к делу не имеет. Прошу остальных товарищей беречь свое и чужое время и не уклоняться от темы. Кто еще хочет высказаться?
Он зевнул.
Преподаватели вставали один за другим, отчитывались за итоги сессии. Те, у кого процент двоек был выше среднего, нервничали, ссылались на объективные причины (чаще всего упоминалась картошка). Исключение составил все тот же Паша Рубакин: он заявил, что единственная причина плохой успеваемости в его группе - низкое качество преподавания.
- Разве я преподаватель? Такой человек, как я, только по недоразумению может работать в вузе. У меня развитие лягушки. Даже ниже - лягушачьего эмбриона. Обещаю к следующей сессии подтянуться и повысить свое развитие хотя бы до уровня курицы.
К парадоксам Рубакина все уже привыкли и внимания на них до обидного не обратили. Один Кравцов сказал:
- Вашу самокритичность можно только приветствовать. Но какой пример вы подаете студентам своим внешним видом? Мы боремся с длинными волосами…
Тут отворилась дверь и вошла высокая, белокурая, баскетбольного роста девушка в замшевой юбочке до середины бедра. Робко остановилась, держась за дверную ручку. Ноги у нее были такие длинные, статные, туго обтянутые, что вся мужская часть кафедры (кроме Энэна, который спал) не без удовольствия уперлась в них глазами.
- Что вам нужно, девушка? - опоминаясь, спросил Кравцов.
- Матлогику сдать.
- А в сессию почему не сдали?
- Двойку получила…
- Вот перед нами, - сказал Кравцов, картинно протянув руку, - одна из тех двоек, о которых сегодня шел разговор. Причем типичная. Вот что, девушка. У нас идет заседание кафедры. Если б не такие, как вы, оно бы кончилось много раньше. Подождите-ка в коридоре, пока мы кончим.
Девушка вышла.
- "Матлогика", - иронически повторил Терновский (он был на кафедре главным ревнителем чистоты языка). - Некогда сказать "математическая логика". Матлогика, мат-статистика, матанализ - сплошной мат…
- Веяние времени. Они и бездельничая торопятся, - сказал Спивак.
Элла, которая сама говорила "матлогика", обиделась:
- А почему нельзя? Говорите же вы "сопромат", а не "сопротивление материалов", "комсомол", а не "коммунистический союз молодежи"?
- Ну, это уже вошло в традицию.
- Но для того, чтобы вошло в традицию, кто-то должен был начать. И ему, наверно, доставалось от консерваторов.
- Вообще вопрос о чистоте языка спорный, - сказал Спивак. - В таких спорах не бывает правых. Старые люди обычно отстаивают нормы своей молодости.
- Я не так уж стара, но говорить "матлогика" не буду, - сказала как откусила Нина.
- Нет, я за новаторство во всем, - заявила Стелла, - в моде, в языке, в поведении… Что же, по-вашему, так и носить длинные юбки? Надо упрощать, укорачивать.
- А как же макси? - спросил Маркин.
- Не привьются, - категорично ответила Стелла.
- Не знаю, как с юбками, а в языке нужна позиция разумного консерватизма, - сказал Терновский. - Если студентов не поправлять, они бог знает до чего докатятся. Этот чудовищный жаргон, помесь английского с нижегородским… Квартира у них "флетуха", девушка - "гирл"…
- А иной раз и по-русски такое отмочат - закачаешься, - заметил Маркин. - На днях один новатор обогатил меня на экзамене термином… в смешанном обществе не решаюсь его повторить.
- А бывает и интересно, - вступилась Элла. - Вот у меня студент вместо "мощность" сказал "могущество". Разве не хорошо? "Могущество множества"…
Тут усы Энэна зашевелились, и он произнес нараспев:
- А что даст тебе знать, что такое ночь могущества?
- Николай Николаевич, вы хотите выступить? - спросил Кравцов.
- Боже упаси. Это я про себя. Продолжайте, пожалуйста.
- Что же, по-вашему, не надо поправлять студентов, когда они делают ошибки? - вскинув пенсне, сказал Терновский.
- Поправлять надо, но только кричащие ошибки, явно противоречащие духу языка, - сказала Нина не очень уверенно.
Тут Энэна прорвало - он заговорил. Сначала тяжко, с запинками, усердно помогая себе щекой и усами, а потом все бойчее и глаже. Так, бывает, расходится хромающий человек.
- Зачем исправлять? Подавать пример. Помню, когда я учился, у нас читал лекции профессор X. Он нас прямо околдовывал своей речью. Слушали мы его развесив уши. Абсолютная художественная культура слова. Мы подражали ему не только в лексиконе - в интонации. Был у него один особый коротенький крик вроде клекота ястреба, им он выражал торжество правды - "что и требовалось доказать". И мы за ним, доказав теорему, вскрикивали по-ястребиному. Тогда из университета пачками выходили студенты, говорившие, как X., писавшие, как X. Еще теперь иногда, встретив старого человека, я вдруг у него спрашиваю: "А вы тоже учились у X.?"
Когда Энэн говорил, он так отвлекался от всего окружающего, что чужой речи уже не слышал. Привыкшие к этому преподаватели перебрасывались словами, почти не понижая голоса.
- Ну, пошли воспоминания, пиши пропало, - вздохнула Элла. - Минимум на полчаса. А мне Витьку из садика брать, после семи не держат. Дома обеда нет - кошмар!
- А главное, - ответила Стелла, - когда он разговаривает, я просто не могу на него смотреть! Все шевелится - усы, зубы… Зубная техника на грани фантастики.
- Поглядите на цветущую липу, - говорил Энэн, усердно работая лицом. - Вас никогда не поражало, что все эти цветы, в сущности, обречены? В лучшем случае одно семечко из тысячи даст росток, один росток из сотни разовьется в дерево…
- Как это он на липу перескочил? - спросила Элла.
- Поток сознания, - пояснила Стелла.
- Правильность языка, его здоровье, - говорил тем временем Энэн, - создается коллективными усилиями людей, которым не все равно. Страсти, бушующие вокруг языка, - здоровые страсти. Губит язык безразличие. Каждый из спорящих в отдельности может быть и не прав. Творческая сила - в самих спорах. Может быть, одно из тысячи слов, как семечко липы, даст росток… Достоевский гордился тем, что ввел в русский язык новый глагол "стушеваться". Кажется, он ошибся - это слово употреблялось и до него. Но уже несомненно Карамзин выдумал слово "промышленность" - самое живое сегодняшнее слово…
- От двойки до Карамзина, - сказал Маркин, - и все по повестке дня.
- Помолчите, - одернула его Нина, слушавшая Энэна со складкой внимания между бровей. - Как раз когда заходит речь о самых важных вещах…
- О самых важных вещах лучше не рассуждать публично.
- Пошлость, - спокойно сказала Нина.
- Благодарю, - поклонился Маркин.
- И как это он терпит? - тихо сказала Элла. - Я бы на его месте обиделась. А нашей Нине только бы порассуждать, да еще публично. Ей хорошо, у нее старший, Сашка, и покупает и варит. Все равно что бездетная.
Энэн продолжал бормотать все невнятнее:
- Да, семечко липы… О чем это я? Надо так преподавать, чтобы выходила собачка…
- Какая собачка? - спросил Спивак.
- Долго рассказывать. В другой раз, - сказал Энэн и умолк.
- Товарищи, - сказал Кравцов, вставая и одергивая пиджак на выпуклой талии, - мы работаем свыше трех часов. Разрешите мне подвести итоги дискуссии.
Все радостно зашевелились. Итоги - значит, будет все же конец.
- Мы слышали здесь рад темпераментных выступлений: Нины Игнатьевны, Семена Петровича и других. Жаль, не все в этих выступлениях было по существу. Кое-что было преувеличено, излишне заострено. Конечно, критика и самокритика необходимы, но они не должны переходить в демагогию. Позиция деканата правильная. Нас отнюдь не призывают к снижению требовательности, как здесь некоторые пытались представить. Наоборот! Требовательность надо повышать, одновременно добиваясь повышения успеваемости за счет методической работы, мобилизации резервов… Гимн двойке, который тут пропел Семен Петрович, был в высшей степени неуместен…
Спивак выразил протест каким-то гневным междометием, похожим на хрюканье вепря. Кравцов заторопился дальше:
- Да, неуместен. Не воспевать надо двойку, а бороться с нею, изжить это позорное явление. На повышенные требования ответим повышенной отдачей. В условиях вуза борьба за успеваемость равносильна борьбе за качество. Задача подготовки высококвалифицированных специалистов…
И так далее, и так далее. Речь его была как галечник: много, кругло, обкатанно. Преподаватели томились, привычно скучая. Эта скука входила в ритуал собраний, ее терпели, ловя вожделенный момент, когда голос говорящего чуть-чуть повысится: значит, идет к концу. И в самом деле, голос повысился. Кравцов закончил умеренно-патетической, приличной масштабу собрания фразой и вежливо спросил спящего Энэна:
- Разрешите закрыть заседание, Николай Николаевич?
- Да-да, конечно.
Все начали вставать, одеваться. Женщины натягивали теплые сапоги, прятали туфли в ящики столов. Стелла в безумно расшитой дубленке красила перед зеркалом зеленые веки. Мужчины, выходя за дверь, жадно закуривали. Тут и там от группы к группе перекидывался смех.
В коридоре, грустно ожидая, стояла на своих нескончаемых ногах давешняя блондинка в замшевой юбочке. Увидев выходящих с кафедры людей, она робко выдвинулась вперед. Бледное голодное личико выражало мольбу.
- Матлогика… - сказала она еле слышно.
- Лев Михайлович, договоритесь о пересдаче, - распо-рядился Кравцов и заспешил по коридору об руку со своим пузатым портфелем.
- Какой предмет? - спросил Маркин.
- Матлогика…
- Да-да, я и забыл. По поводу этой матлогики у нас на кафедре была дискуссия. Большинство (Нина Игнатьевна в том числе) считает, что надо говорить "математическая логика".
- Математическая логика, - покорно повторила девушка. На полголовы выше Маркина, она глядела на него, как кролик на льва.
- Кстати, на дворе Крещение, - сказал Маркин. - Я хочу задать вам классический вопрос. Как ваше имя?
- Люда…
- Этого мало. Фамилия?
- Величко.
- Отлично. Люда Величко. - Он вынул записную книжку. - Буду иметь честь. Вторник, в два часа пополудни. Устраивает это вас?
- Устраивает. Спасибо. До свидания, - поспешно сказала Люда и на рысях двинулась прочь.
- Что это значит? - спросила Нина.
- Я осуществлял свою воспитательную роль, стоя на позиции разумного консерватизма.
- Не консерватизма, а идиотизма. И почему нельзя было договориться с ней раньше?
- Вы же слышали, Кравцов приказал ей обождать в коридоре.
- Кравцов прикажет ей ходить на голове - вы и это будете приветствовать?
- Еще бы! С такими-то ножками!
- Хватит пошлостей!
Она быстро пошла по коридору мимо черных, уличными огнями умноженных окон. Маркин шел следом, слегка прихрамывая. На ходу становилось заметно, что у него одна нога короче.
- Нина, не торопитесь. Позвольте, я вас провожу.
- Не надо.
- Что изменилось со вчерашнего дня? Вчера вы меня терпели.
- Вы мне надоели своим паясничеством.
Пошли молча, она впереди, он за ней.
- Нина, это нечестно, - сказал он вдруг сломанным голосом. - Вы пользуетесь… Ну да что говорить.
Она хмуро смягчилась:
- Ладно, идите.
…Лестница мраморная, перила широкие, в три ладони. Как прекрасно было бы кататься на таких перилах в детстве. Вжик - и внизу. Студенты до сих пор катаются…
Она шла легко, чуть скользя по этим перилам перчаткой.
НИНА АСТАШОВА И ЕЕ БЛИЗКИЕ
Холодный ветер гонит-гонит, и такая тревога во всем. Дымные струи поземки мечутся по голому льду. Не люблю зимних свирепых вечеров. Мимо мчатся машины в слезящихся пятнах огней; сливаясь, они превращаются в полосы, лучи, мечи.
Машины - дикие звери нашего городского мира. Пещерные медведи, саблезубые тигры. Человекоядные. Гудеть им запрещено, они мчатся молча, стиснув зубы. Лишь изредка прорывается короткий сдавленный сигнал: это шофер не выдержал, нажал гудок - опасность близка. Я вздрагиваю и вспоминаю Лелю. Любимая моя подруга и, в сущности, единственная, она погибла под машиной шесть лет назад, как раз зимой, вечером, в часы пик. Димке было всего полгода. Разумеется, я его взяла.
Помню, Кирилл, Лелин муж, незадолго перед тем ее бросивший (глупое слово, Лелю нельзя было бросить, как и меня), - Кирилл приехал ко мне разговаривать о судьбе сына. Он даже не скрывал облегчения, когда я сказала: "Беру". Брала-то не я, брали мы с Сашей, моим старшим, ему тогда было десять. Я его, конечно, спросила, и он твердо сказал: "Берем". Кирилл думал, что я буду его упрекать, сидел поникший, уронив голову со спутанными редкими кудрями, сквозь которые просвечивала кожа. В юности, светлокудрявый, он был похож на Есенина. А мы в школе увлекались Есениным, томик стихов зачитали до дыр, до россыпи. Может быть, и Кирилл-то ее привлек своей есенинской челкой, мягко и гибко игравшей на белом лбу. На поверку человечек оказался мелкий, но не в этом дело. Есенин тоже был в чем-то мелок, с цилиндром и перчатками, но в поэзии поднимался до величия…
Погасший, облезший, Кирилл сидел, опустив голову, и мне было его жаль. Уж больно единодушно все его осуждали: "если б не он, была бы жива…" Терпеть не могу эту формулу "если б не…". Кто знает, что было бы? Нельзя по произволу изменять прошлое, вынимать из него отдельные звенья. Прошлое органично растет вместе с человеком и вместе с ним образует будущее…
Кириллу я так и сказала: "Не убивайтесь, в том, что случилось, вашей вины нет". Как он обрадовался, бедняга!
Мы с ним остались друзьями, хотя раньше, при Леле, я его не очень любила. Безотносительно к тому, что он от нее ушел. Упаси бог судить со стороны о семейных неурядицах. Мало ли что там может быть! Какая тоска (физическая, духовная) может погнать человека от одной женщины к другой? С общепринятой точки зрения, бросить жену с грудным ребенком - абсолютно дурной поступок, предел непорядочности. Не знаю, как для кого. Я лично тысячу раз предпочла бы, чтобы от меня ушли, чем из жалости остались. Линия наименьшего сопротивления: лгать, продолжать тянуть. Так что Кирилла я не осуждаю.
До сих пор он иногда заходит поглядеть на сына. Смотрит на него грустно, скованно. В новой семье у него детей нет, да, кажется, и ладу не слишком много.
Димка, конечно, не знает, что дядя Кира ему отец. Я его официально усыновила, дала свою фамилию, а отчество - Григорьевич, как у Саши. Сашиного отца я когда-то очень любила, эта любовь так до конца и не погибла даже в потоке подлостей. Осталась благодарность за бывшее мое неотъемлемое счастье. Гриша, Гришка, Гришастый - до чего же он был хорош, покуда не начал врать…
Из института домой провожал меня Лева Маркин. Зря я с ним резка и зря позволяю всюду за мной ходить - все замечают и над ним посмеиваются. Мои резкости он терпит безропотно (я бы на его месте не стерпела). Конечно, гуманнее было бы прямо сказать ему "нет". Но я не решаюсь, мне страшно остаться без его преданности, без возможности в любую минуту позвонить ему и услышать: "Конечно, все что хотите, когда хотите".
Люди считают меня смелой, а, в сущности, я трусиха. Я не боюсь того, чего обычно боятся женщины: темноты, выстрелов, мышей, техники (сама чиню пробки в квартире). Не боюсь выступать публично, отстаивать свое мнение. В высшей степени не боюсь начальства. И вместе с тем втайне, внутри себя, непрерывно боюсь. Чего? Пожалуй, судьбы, чего-то нависшего, подстерегающего. После гибели Лели боюсь машин. Часто вижу сны - кто-то из детей гибнет под машиной, я кричу от ужаса и бросаюсь туда, под смерть. Просыпаюсь, сердце стучит, слава богу - сон.
Заседание кафедры было долгое, нудное. Докладывала я неудачно. Энэн спал, а потом нес обычную невнятицу. Когда он говорит, остается впечатление, будто кто-то при тебе чешет правой ногой левое ухо. Говорили и другие - каждый о своем. Никто меня, в сущности, не поддержал. Видимо, разговор о двойках, об их причинах и следствиях, попросту изжил себя.
Мою неудачу заметила не я одна. Даже Лева Маркин, не упускающий случая меня похвалить, на этот раз молчал. Шли мы домой молча. Он хромал, я старалась об этом помнить и идти медленнее.
Он довел меня до моего подъезда. Мы остановились, он явно ждал, что я его приглашу зайти (иногда я это делаю). Я не пригласила.
- До свидания, спасибо за компанию. Вы были на редкость разговорчивы.
Шутки он не принял.
Глаза у него были такие горькие, что мне стало не по себе. Надо бы сказать сразу, по-честному: люблю другого, уходите, не мучьте себя. Нет, к этому я, трусиха, не была готова. А может, сказать? Именно сейчас.
Пока я колебалась, он, ссутулившись, стал уходить. Даже не попрощался. Минуту-две я глядела ему в спину, потом потеряла ее в потоке машин. Когда кто-нибудь при мне переходит улицу, у меня всегда екает сердце. Какой-то психоз - вечное это предчувствие беды. Каждый раз, как идти домой, боюсь: а вдруг беда уже случилась?
Вошла - все тихо. Шаги - появился Саша. Неохотно помог мне раздеться.
- Все благополучно? - спросила я. Он кивнул. Отлегло.
Вошла в кухню. Отменная чистота. С помощью чистоты он обычно выражает свой гнев. Я сказала, подлизываясь:
- Ну и ну! Все так чисто и красиво…
Молчит.
В детстве его звали Сайкин. Толстенький, сдобный, глаза как изюминки. Сейчас Саша высок, строен, узок в поясе, широк в плечах. Имени Сайкин терпеть не может, говорит: "Дамское сюсюканье" (и все равно в мыслях я его иначе не называю). Строг, взыскателен.
- Есть хочешь? Обед в холодильнике.
- Спасибо, не хочу.
- В институте обедала? Ну как хочешь.
Строг, строг. И не улыбнется. Догадываюсь: пришел Валентин. Сайкин его не любит и каждый раз дуется - то больше, то меньше.
Вошла в свою комнату - так и есть, Валентин. Спит на моей тахте, ноги свесились, крупная голова глубоко провалилась в подушку.