18
В двенадцать часов мы начали двигать мебель. Лариске, оказывается, мешал засыпать рог изобилия: белый гипсовый барельеф, вылепленный на потолке как раз над нашим изголовьем. Рог изобилия был толстый и скрученный, как раковина окаменевшего моллюска. Из него белой пеной ползли гипсовые яблоки, ананасы и виноградные грозди. Мне этот рог помогал отключаться: в сумерках я подолгу смотрел на него, пока не начинало казаться, что белые алебастровые яблоки одно за другим с мягким стуком падают на одеяло.
- Так, - Лариска в брючках, руки в карманах расхаживала по комнате, огибая кресла и стулья. - Кровать пойдет сюда. Шкаф останется на прежнем месте, письменный стол передвинется вот сюда.
- Столько перестановок? - возмутился я. - Из-за какого-то рога?
- Не из-за какого-то, а из-за дурацкого, - отрезала Лариска. - Я не желаю таращить глаза на эту пошлятину. Я бы давно соскребла его с потолка, если бы ты не уверял, что он, видите ли, стал частью твоей личности.
О вкусах Лариска спорит, и очень запальчиво. Я ее понимаю: в вопросах программированного обучения я тоже непримирим и считаю, что существует только одна правильная точка зрения - естественно, моя. Поэтому я начал довольно миролюбиво:
- Пошлятина - согласен. С небольшим уточнением: бывшая пошлятина. Кто может поручиться, что через какие-нибудь три года мы не станем нарасхват раскупать клеенки с лебедями?
- Глупец, - Лариска презрительно усмехнулась. - Боже, какой ленивый глупец. Упрямство в сочетании с глупостью и ленью - это…
- И ты, - безжалостно перебил ее я, - первая ты повесишь эту клеенку на стену. И будет эта клеенка синяя, с розовой бабой. А этот вот эстамп выбросишь.
Эстамп, попавшийся мне на глаза, был, конечно, ни причем: довольно милая картинка - красный лес, белый снег и сиреневая шоссейная дорога. Но я не собирался отводить от него свой указующий палец: сколько таких эстампов высыплется из наших блочных домов, если их хорошенько потрясти.
- Теперь я вижу, дружок, - сказала мне Лариска, - что свой диплом ты купил с рук на птичьем рынке. Да, на птичьем рынке.
- На птичьем рынке, милая, ты покупала свой вкус. Свой канареечный вкус. И свой умишко - он тоже, понимаешь ли, птичий.
Со стороны можно было бы подумать, что сейчас разразится нешуточная ссора. Впрочем, присутствуй здесь кто-нибудь со стороны - мы вряд ли стали бы так препираться. Потому что в этой пикировке оба мы находили особое удовольствие: Лариска наслаждалась стабильностью наших отношений, которую не могли поколебать даже такие крепкие выражения, из-за которых другая семья немедленно развалилась бы; меня же, воспитанного на деликатном, средневеково возвышенном подходе к женщине, умиляло то, что Лариска, такая щепетильная в теоретических вопросах, на практике позволяла так жестоко себя поносить. Короче, мы оба резвились, не задевая самолюбия друг друга, и все кончилось смехом.
Затем по Ларискиной команде я совершил несколько перестановок крупной мебели, пока наконец не создалось нечто похожее на впечатление тесноты, которого она подсознательно добивалась. Я подогнал кровать к противоположной стенке, поднял глаза - и от души порадовался: здесь на потолке красовался точно такой же рог изобилия, только не над изголовьем, а в ногах, что позволяло рассматривать его во всех деталях, не запрокидывая на подушке голову. Но я не стал делиться с Лариской своим открытием, тем более что она, рассеянно скользнув по барельефу взглядом, тут же о нем позабыла.
После этого в ход пошли кресла, столики и ширмы (ширмами Лариска особенно гордилась: она сама их разрисовала, и очень недурно), которые, по замыслу Лариски, должны были вычленить "зоны".
Здесь будет зона мужской беседы, - задумчиво говорила Лариска, - торшер сюда ставить не будем: два кресла, журнальный столик, пепельница - и все. А вот тут зона дамских сплетен, сюда тяни провод торшера, японскую ширму, скамеечки, раскладное трюмо. Подушки по полу разбросаем - да не эти, дебил, кожаные, четырехугольные. Здесь - винный погреб, отгородим его бельевым ящиком, а по другую сторону - бутербродная. Здесь, за комодом, поместим большое кресло, два стула и скамеечку, а ширму - турецкую, конечно - вот так, наискосок. Здесь будет зона интимной беседы: подальше от верхнего света. Наверняка найдутся любители посумерничать. Может быть, ты с Леночкой опять уединишься.
- Послушай, не шей мне свою Леночку, - возразил я- В конце концов, она твоя подруга, а не моя.
- Но пригласила-то я ее специально для тебя, - отрезала Лариска. - Теперь гони сюда тахту: здесь мы отметим гостиную зону.
- Может быть, таблички развесить, - предложил я - как в театре "Глобус"? А то мужчины присядут к трюмо, и им придется пудриться и сплетничать.
- Да будет тебе известно, что в театре "Глобус", если ты ничего не спутал, были одни только таблички, при полном отсутствии декораций.
Я перегнал тахту в центр комнаты, сел на нее и обреченно опустил руки на колени.
- Ну вот, опять отключился, - как бы невзначай отметила Лариска. Она побродила по зонам, придирчиво оглядела свое творчество. - А что? По-моему, очень даже.
- Очень даже пошленько, - мрачно сказал я. - Бедность прекрасна сама по себе, она не нуждается в украшении.
- Подумаешь, какой китаец нашелся, - ответила Лариска. - Я знаю, что ты тяготеешь к стандарту.
- Так это ж и есть стандарт. Все эти ширмы, комоды, свечи…
- Нет, милый, путаешь. Стандартен Хемингуэй на стене, стандартны вечера у телевизора.
- Отсутствие телевизора тоже стандартно.
- Так что же тогда не-стандартно?
- Быть самим собой. Ни к кому и ни к чему не приноравливаться.
- Не ты ли просил купить тебе узкие подтяжки? В широких ты был бы самобытнее. Равно как и в широких полотняных штанах.
Я счел за лучшее промолчать. Мне кажется, люди утратили способность рождать истину в споре. Не помню, чтобы у меня на глазах истина родилась таким старомодным способом.
Должно быть, мое молчание затянулось. Вдруг оказалось, что я сижу, понуро уставясь в пол, а Лариска стоит надо мной "руки в брюки" и смотрит на меня с таким видом, как будто ждет от меня ответа.
- Прости, задумался, - пробормотал я и потер лоб рукой.
- Ты мне сегодня не нравишься, - грустно сказала Лариска. - Случилось что-нибудь?
- Да что ты, ерунда, - поспешно ответил я и попытался улыбнуться. - Просто нашла какая-то хмарь. Со мной это бывает, ты же знаешь.
- Да уж знаю, - со значением проговорила Лариска, походила еще немного по комнате и вдруг, быстро повернувшись ко мне, спросила: - Послушай, может быть, тебя уволили?
Это меня развеселило. Я встал, подошел к Лариске, обнял ее и сказал доверительно:
- Наоборот, меня выдвигают на соискание. Лариске моя шутка не понравилась. Она отстранилась, посмотрела на меня разочарованно, потом сказала:
- Ну что ж, носи в себе, если тебе так легче.
Не помню, каким образом, но мне удалось более или менее удачно закруглить разговор, и мы распределили обязанности: Лариска осталась штамповать сандвичи, а я отправился закупать то, что в этой компании принято было называть собирательным термином "жидкости".
19
Нет, в интуиции Лариске отказать было невозможно. Внешне я вел себя как обычно: с утра валялся в постели, пил злополучный кофе, старательно брился, не менее старательно одевался "перед выходом в люди", затеял даже пару добрых воскресных свар, а если и отключался, то не чаще и не дольше, чем в обычном состоянии. Но по каким-то неуловимым признакам Лариска сумела угадать внутреннее неблагополучие и наблюдала за мной, наверно, уже со вчерашнего дня. Теперь я понял, что и Аниту она запустила в наш разговор лишь для того, чтобы проверить вариант "другой женщины" и больше к нему не возвращаться. А раз на "другую женщину" я отреагировал нейтрально, то оставалась только работа: во всем остальном я был у Лариски на виду. Вот почему ее предположение, что я уволен, так меня умилило. При всей своей ревности к моей работе Лариска ее чуть ли не боготворила. Она считала, что моя работа уникальна по сочетанию мужественности и утонченности, техничности и гуманитарности. "Ты знаешь, что делаешь? - сказала она мне однажды. - Ты делаешь эпоху, понял?" Я ответил в том смысле, что делаю ее кустарно. Ох, как мы тогда сцепились! Лариска сказала мне, что всякий скепсис должен иметь границы, что человек, не уважающий свое дело, не уважает самого себя. А кроме того, что значит "кустарно", если в моем распоряжении целый парк вычислительных машин, может быть, самый мощный в Союзе? Я возразил тогда, что парк этот вовсе не в моих руках, как она себе представляет, а в руках Рапова, что совсем не одно и то же. На это Лариска ответила, что только такой идеалист, как я, ворочая основную работу, может оставаться в тени. Другой на моем месте давно бы… Но, видимо, все дальнейшее, что она собиралась сказать, плохо сочеталось с исходным тезисом "об эпохе", потому что Лариска сочла за лучшее замолчать. Мне оставалось только гадать, какие виды Лариска имеет на мою работу. И еще непонятно было, из чего Лариска заключила, что я "ворочаю основную работу". Я не ханжу: действительно, у себя дома я не обмолвился ни словом о том месте, которое я занимаю в отделе. Но, видимо, это как-то сквозило между слов, в паузах, в интонациях усталости… а Лариска читала мои интонации совершенно свободно, не тратя на перевод никаких усилий.
20
Два месяца назад Дубинский, опекавший наш отдел, уехал в заграничную командировку, и, натурально, у Рапова начались неприятности. Наш давний недоброжелатель Канаев, давно уже косившийся на "отдел внегалактических связей", потребовал от Рапова детального отчета за два года работы. И чтобы отчет этот был представлен не позднее, чем через три дня. Старик наш, выпустивший контроль над работой из своих рук, был совершенно подавлен. Полдня он сидел за своей перегородкой и молча страдал. Потом, пересилив себя, вышел к нам в общую комнату и попросил что-нибудь придумать. Молоцкий лишь пожал плечами, Сумных растерянно закопошился в своих бумагах, а мы с Дыкиным, переглянувшись, помчались в переплетную. Слова, с которыми нас там встретили, полны были невыразимого драматизма, но, как бы то ни было, через два дня на Раповском столе лежали шесть добротно переплетенных фолиантов, в которых было сброшюровано все, что мы успели насочинять. Оказалось - не так уж мало и совсем не так бедно, как мы себе представляли. Текстовики наши, Сумных и Молоцкий, сработали три сборника учебных текстов: общеречевой, фундаментальный и профильный. Лексисты же, Дыкин, Ларин и Ященко, составили три соответствующих словарных минимума: опять же общеречевой, фундаментальный и профильный. Мое имя на обложках не значилось, я занимался и текстами и словарями. Предметом моей особой гордости был составленный лично мной глагольный минимум: он покрывал восемьдесят три процента глаголов любого не сокращенного текста - будь то инструкция по технике безопасности или описание сложнейшей схемы.
Когда Рапов увидел все шесть томов на своем столе, он онемел от изумления.
Признаться, я тоже был приятно взволнован: пока все это грудами и кипами лежало на наших столах и в шкафах, трудно было себе представить, сколько мы успели наворотить.
21
У старика были давние нелады с Канаевым, и честь вручить начальству плоды наших трудов была предоставлена мне. Канаев встретил меня очень недружелюбно. Он начал с того, что, ни слова не говоря, зачеркнул на обложках двух томов слово "общеречевой" и заменил его на "нулевой". Потом пронзительно посмотрел на меня и коротко спросил:
- Согласны?
- Нет, не согласен, - ответил я.
- Прошу обосновать.
Канаев жестом пригласил меня сесть. Я сел и вкратце объяснил, что нуль есть знак отсутствия, а не только исходного уровня, и потому слово "нулевой" в применении к определенному уровню владения языком неуместно. Если угодно, нулевой уровень в языке - это уровень незнания вплоть до алфавита.
Канаев выслушал меня очень внимательно, повертел карандашиком, подумал, потом неторопливо сказал:
- Так вы настаиваете на термине "общеречевой"?
- Если не найдем более удачного - да, настаиваем.
- Не трудитесь искать. Общих слов и речей у нас здесь не любят. У нас говорят только по сути дела. Поэтому две эти папочки верните товарищу Рапову. Институту они не нужны. Институту нужен спецязык, а не общие речи.
- Простите, - вежливо поинтересовался я, - а разве мы с вами сейчас говорим не по сути дела? И кстати, не на спецязыке.
Рука Канаева с двумя книжками на какую-то секунду повисла над столом, но я, видимо, недооценивал способность Канаева ориентироваться в обстановке, потому что он тут же сказал:
- Вы меня не поняли, молодой - человек. Я же не предлагаю вам эти папочки выбросить. Суть дела должна остаться.
Первая атака была отбита. Я торжествовал: Канаеву не удалось зачеркнуть треть нашей работы.
- Теперь перейдем к текстам, - как ни в чем не бывало сказал Канаев. - Их много. Это хорошо. Но не везде указано, откуда вы их брали. В науке это не принято.
- Видите ли, - ответил я, - три четверти текстов мы составили сами. На основе словарного минимума. В каком-то смысле эти тексты можно назвать синтетическими.
- Вот как? - Канаев саркастически усмехнулся. - Эт-то интересно.
Но мы, разумеется, попросили руководителей соответствующих лабораторий ознакомиться с этими текстами. И в подавляющем большинстве они были признаны вполне доброкачественными.
- Так не проще ли было, - сказал Канаев, - взять готовые материалы и обойтись без этой вашей доброкачественной синтетики?
- К сожалению, по обычным материалам невозможно учить языку.
- Это почему же?
Они не обеспечивают повторяемость и расширение языкового материала. Нам нужны своего рода тексты-ступеньки. От более простых к более сложным. И мы их синтезировали.
- Ну допустим, допустим, - Канаев полистал еще один том, затем сложил все шесть стопкой и похлопал по ним ладонью. - Так что же, все это и есть ваше пособие?
- Нет, конечно, - возразил я. - Это только фундамент будущего программированного пособия, материалы к нему.
- Значит, вы все еще на подступах? - осторожно спросил Канаев.
Это был очень непростой вопрос. Скажи я "да" - что, в общем-то, соответствовало истине - нас обвинят в топании на месте. Скажи "нет" - встанет вопрос о том, чем же в таком случае мы сейчас занимаемся. Беда была в том, что смысл нашей теперешней работы неизвестен был ни Рапову, ни Молоцкому, ни Сумных, ни молодежи, которая исправно выполняла мои указания. Мы занимались составлением графика скольжения и наполнения конструкций - работа, совершенно необходимая для любой добротной программы, но, увы, не из тех, смысл которых можно объяснить на пальцах. Администраторы же предпочитают иметь дело с идеями, которые можно объяснить на пальцах; это общеизвестно.
- Видите ли, - сказал я, подумав, - "на подступах" - не совсем то слово. Мы вплотную подошли к необходимости сделать заявку на обучающие "терминалы".
Канаев насторожился.
- …но дело это ответственное, связанное с большими для института затратами, и мы хотели бы предварительно прикинуть, какого рода машины нам в первую очередь нужны.
С меня семь потов сошло, пока я закруглял этот период. Но цели своей я, по-видимому, добился: по роду деятельности Канаеву было очень понятно это стремление прикинуть хорошенько, прежде чем сделать какую-либо заявку. Напряжение в разговоре спало, Канаев расслабился, посмотрел на меня с некоторой даже благосклонностью.
- Ну, осторожничать особенно не стоит, - добродушно произнес он, - фирма наша не так уж бедна и может позволить себе рискнуть. Дело новое, никто вас не осудит, если в каких-то частностях вы и промахнетесь. Тем более, - он хохотнул, - у вас такая крепкая рука в руководстве. Дубинский стоит за вас горой и подмахнет любую вашу заявку не глядя.
- Нам очень не хотелось бы подводить Ивана Корнеевича, - проговорил я.
- И тем не менее, - жестко сказал Канаев, - вы слишком затянули с этой вашей прикидкой. Я вынужден ускорить ход событий. Пусть ваш руководитель сегодня же представит мне кандидатуру человека, которого мы могли бы командировать в К***, с тем чтобы он на месте ознакомился с их новинками и выбрал то, что надо. Вы славно потрудились, - Канаев похлопал ладонью по стопке наших томов, - пора наконец и дело делать.