И ночью давай по деревьям лазить, горлиц в гнёздах ловить. А уж утречко распогожее! Дятлы в бору так и настукивают! Ягода краснеет, грибы растут-наливаются, тугонькие. Над срубом дымок вьётся. Касьян выглянул, слушает... Ну - едет! То бывало шагом всё - сейчас рысью бежит лошадь.
Он у костра; в жаровне пирожки жарит с голубятинкой. Купаются в жиру, ядрён желток! Альфия с седла ему ручкой махнула. Подходит - костюм тот же дорожный, но ещё шарфик повязан тёмно-зелёный. Как у ели хвоя.
Поглядела на хлопотуна, запах вдохнула от пирожков и в сруб. Касьян себе: "Ого! А то и не заметит идёт. Угодил человеку! Мало что хорошая жаровня трофейная, а до нежной начинки не додумывался раньше..."
Вернулась из сруба, он ей пирожки горяченькие даёт, дует. Скажи - так и тают на зубах! Как и не положено в рот ничего. С голубями-то, кроме пирожков, только суп лучше ещё выходит.
Она: "Чай завари патентовый". Патентовый - это до цвета вишнёвки со свекольным перегоном, пополам-напополам. Его пьют с хлебной водкой. Запивают кипятком крутым, с колотым сахаром.
Касьян ей: "Не тяжело будет начало-то с патентового?" И так-де стакашки ждут - тройной выгонки да двойной...
"Чай будет тебе для отдыха - после первой трудности. После излеченья".
"А? Неужель, Рафаиловна? Ужли состоится на сей раз? Не знаю, как и благодарить тогда..."
Она улыбается. Красного перцу, говорит, ещё в в пирожки.
А он обнадёжен!.. В срубе всё, как надо: от бражек дух, огонь горит; из змеевика капельки кап-кап-кап. Курится отменно водочка-мамочка! Бочка кленовым гвоздём заклёпана на нужном уровне.
Ага - проделали они обычное с ремешком, с порошком. Но лишь в бочке запузырилось, он и не взмыкни ещё от нагрева - Альфия на волю тело-то! Пожалела его теперь... Не успела шарфик с шейки лебяжьей скинуть, новёхоньки чулки стянуть: тёмненькие, с отливом золотым, как та шкурка. Лишь ногу-красотулю повернула эдак - снять чулочки, - а из бочки и бахнуло.
Касьян гвоздь кленовый вон, и как стал с вольными руками - ну подламывать, ну ерошить, ершистый мыс, роток-губан, кочаны вприпрыжку! Она упирается ладошками в пол гладенек, калачи-подарочки круче вздымает, круче - попрыгивают завлекательно, тугонькие! Он ладит бульдюжину под прелесть напруженну: выперся барин, горяч, не сварен, конец со стакан - хочет в ротик-губан, попробуй, губень, что я за пельмень!
Альфия ручкой к шкурке - со смехом. А он: "Во - старуха сейчас будет!" Его и перекоси. Испуг и съёжься. И где оно хорошее?..
Ей не видно, что позади приключилось. Хохоток - чистый колокольчик звенит. Спинка прогнулась - вкусным волненьем трепещет, пронялась! калачики ждут, скоро ль их намнут... Уж и понуканье фронтовик слышит. Ну, вышли, мол, рыбьи каменючки? Оборотила голову, а он топчется. Стыдно: срам прикрывает руками. Бывал испуг да какой - а ныне с испугу не стоится.
Она смотрит: удивлением вовсе вогнала в муку его. Он квёлым голосом: "Вишь, как женщину-то подменять? Непривычный я к этим шуткам. Довела! Вот напугать и нечем - что скажу?"
Она встала в рост, грудки выставила:
"Не говори - всё вижу".
Усмехается, а в усмешке - ласка... Открывает Альфия ему: довела-де, до чего хотела - чтоб у тебя не было большого мнения об себе. Но ещё узнала досконально: понимаешь ты вид женщины. Иному подсунь подмену в нетерпёжный миг - он и проедет. А ты на своей правде стоишь. И голая та - а устоял! Не всё голое - правда, не всяк интерес гол. За моё держишься крепко! Не в одном меду твой интерес, но и про улей забота. И то толкуют: не бывает сладко без красоты порядка!
Так-то успокаивает его. Касьян ободрён. "Ты учти, Рафаиловна, в какой я устоял беде-чахотке! Будто был по-чёрному луплен-перелуплен! Но не дался на измену". Ради всего твоего видного, мол, умру - чтоб мне с этого места не сойти! Или от тебя леченье принять, или кто-никто сули мёд-хмель, грибы, ягодки, толстые булки, а я не любитель.
Слово за слово, она: "Главное, не горься. Вот я сейчас... Ну, остры мои ноготки?" А он глаза закатил, жмурится. Прямо кота чешут! "Гляди, - шепчет, - жизнь подтверждает..." Пальчики волосню теребят-ерошат, а кто это около - нацелился соколом? маковка рдяна потолще стакана!.. Недалеко и добыча: кучерявенька-мала - перед палицей смела!
Ага - ну, за его верность, за её лечебность!.. Она на коленки, на ладошки встала: лошадка лошадкой. Ладятся доехать, растолкай-содвинься. Он её лицо от огня-то посторонил: не личико, чай, греть. Другим, боле чувствительным, на теплюшу обходительным, к огню вывернул - румянец будет, нет? А сам сзади неё шкурку хвать и в огонь. Пламя - ф-ф-фых! Она: "Ой, попалишь мне деликатные завитки!.." Он: "Ничего, пригаснет сейчас". За упругие кочаны подхватил её, отодвигает.
"Ну да, жжёным волосом пахнет!" - извернулась на свою шёрстку взглянуть, ершисто-шерстисто, после и в огонь глянь. А шкурка догорает. Последние шерстинки - треск-треск...
Она так и села, Альфия. Даром - пол мокрый, опилки. "Ой, погибли мы! Что-о будет!" Он: "Мне лишь бы старухи больше не было". Альфия ему: "Удумал? То она в шкурку исчезала, а отныне - воля ей! Ты отпустил её навечно гулять. Теперь она с вашими нежитями свяжется: вот будут происки!"
"Да кто она?" - "Кто, кто... С родины моей, с бразильских краёв. Императрица старопрежняя. Тыщу лет назад была над Бразилией и соседними странами..."
Такотки! Они тогда ещё не являлись странами, входили в одно её владение. И царила, и колдовала, пока одно хитрое племя через особый муравьиный укус не замкнуло её в шкурке. У кого шкурка, тому и служила, старуха-то. От всякого сильного колдовства могла сберечь.
Как Альфию хозяйка снаряжала к Сашке ехать, шкурку и дала. Мало ли чего пригодится.
И пригодилась - скажи! Мужика засмущать до позорной вины... Шутки и дошутили. Обогатились мы - своего мало.
Касьян: пускай-де пока с нашими лешими сговаривается, а мы наконец своё сладим. Подымает Альфию на руки, а над срубом птицы на все голоса. До чего громко! Словно стадо тетеревов крыльями захлопало, помёт птичий так в отдушину и посеялся.
Касьян её до лавки доносит, а она шею его руками обвила: "Не гляди никуда!" И притягивает его, дрожит вся. Ровно от кого страшного спешит запереться засовом - цап ручкой... в паз, где смак, суёт кутак. Касьяну в приналечь, а он обернулся. И чего не хватало?
На бочке птица сидит, навроде курёнка почти взрослого. Сама рудо-жёлтая, а шейка малиновая; перьевые штанишки. В хвосте и по крыльям - пёрышки лазоревые. Головка увесистая, больше, чем у курицы. Лохматенькая; тёмные кольца вокруг глаз. В отдушину залетела.
Он и покинь Альфию на лавке. Руки растопырил и к птице. Та - порх в отдушину! Чай, не дожидалась. Стоит он, глазами хлопает. Неуж думал поймать? Головой качает, хмыкает да вдруг Альфию как впервой увидел: "Чего разлеглась голая, в одних чулках? Ты шарфик с шеи сорви да на другое накинь, ершистый стыд!"
Лается на неё, совестит, а она уж знает - чего... Сколько вина накурено - выпил ковшом. Одеться в срубе не дал, наружу покидал всё. "Через миг, - орёт, - не будешь одета, выйду - отстегаю по заднице! Наела какую и кажет! Во люди пошли..."
Альфия поехала поругана, а навстречу: "Ха-ха-ха!" Лошадь - шарах! Чёрная старуха бежит безобразная, рожи корчит, из брюха - ветры. "На резвы карячики нагуляла мячики, от маковки без ума - поезжай на них сама! Не в твою берложку - маковке дорожка!" Мимо вприскочку. Подмигнула и в сруб, с костяным треском-то.
Быстро у неё сговор произошёл с нашими местными силами. Птица Уксюр как навстречу-то пошла: тут же и покажись Касьяну, чтоб ему с царицей спать. Ишь, подыграла, растолкай-содвинься! Первую добычу из наших зацапала старуха. Ещё шкурка была цела, а она как знала, императрица голая: "Привечу - не отвыкнешь! Дай дождичка..."
За считанные года сбыл человек себя на чёрное, на старушечье-то хмельное. Из бора уж не уходил. Встретят его в глухомани где: не человек - карша с отмели! Словно тиной обросший, мочой пованивает. Ему: иди, мол, в деревню, Касьянушка! Обогреем-покормим, земляки никак. А у него глаза - несвежее яйцо, борода в блохах, трясётся весь. Колени подламываются.
Обопрётся на сук скособоченно, плачет-рыдает: "С молодым старуха моя, стерва! Погуливает от меня..." - "Ну и ты найди молодую!" Пожуёт губами, пожуёт: "Я только на красивое любитель. Молодых не видать красивых таких". - "Это старуха твоя красива?" Кивает.
Разобраться, так любовь у него стала в перевёрнутом виде. Скажи - вся прелесть в изнанке. Самое что ни есть безобразное увидь наоборот - что будет красивей этого? Ничего! Разве ж ещё похуже найти безобразность да наоборот узреть...
Кто про дело лишь кое-чего слыхал, не упустит у Касьяна спросить:
"Как же могло с тобой сделаться?"
"А вот увидишь птицу Уксюр..."
"О-оо!" - и кинется любопытный от него. По сторонам не глянет, голову не подымет. Как бы не попалась на глаза...
В последнее время больно уж её стали видеть молодые. Увидит - и пропал из деревни! Когда-никогда заметят его на полянке. Старуха - чернущая голь - кинет ему чего-то в траву. Кости трескучие, кожа гармошкой, седые клоки: "Ха-ха-ха! Обронила перстенёк - отыщи его, милок!.." Малый ползает, ищет - а она ему в зад пяткой мозолистой, как ослиным копытом! "У-уу-ху-ху-ху!.."
Сойки с переполоху налетят друг на дружку. Глухари шалеют, за облака взвиваются. Там им воздуха недостача: в обморок и наземь. Тушка лопнет - и какой жирок наружу! На два пальца.
Кто бывал свидетелем пинка, помнит лишь: мчался куда глаза глядят, пока замертво не упал. Иной ещё скажет: приметил-де, что и медведь рядом бежал, такой же перепуганный. До того страховидна голая старуха.
Ну, если баба испугана, она переждёт и вернётся за глухарями. А мужик - нет. На порубку и ту не стали мужики ходить. Не выгонишь, рублём не заманишь. Знают: кто из-за птицы Уксюр возжается со старухой, в буреломе проживают. Логова у них. В буераках тоже укрываются, нарыли себе пещер в склонах. То-то условия быта - ради старухиного именья!..
Оно и влияет, как не влиять. Благодаря опасению в людях никакая стройка у нас не идёт. Начали фабрику - остановка. То же и с веткой железнодорожной... Приступили к курорту по лечебной грязи - встали. Лесу вон сколь наготовлено - лежит, не вывозится.
Каждый раз пришлют новых людей - перекати-поле вербованное, - давай рыть, пилить, сваи бить. А наши им: про птицу Уксюр, про императрицу бразильскую... Канистры принесут, банки. Двойной выгонки почти что и не приносят, а уж тем более - тройной. И такая-то идёт вона как! По рубль двадцать стакан! Глядишь - работа утихла; сидят - попивают, картошечка печётся...
Вот областное начальство, первый-то сам, и нагрянь. Тутошние начальники заегозили как один. А он громит всех, панику нагнетает. "Под суд отдам!" Распоряженья: фабрику достроить, ветку дотянуть!.. И в какое ни есть глухое место сам доезжает, требует, чтоб в каждом был успех.
Ага - нате! Высмотреть хочешь всё? Смотри! Показалась ему птица Уксюр. Как он после объяснения давал - ему одному выказала себя, как присел он за лиственницей с мшистой стороны. Привычка у него на мох справлять большую нужду.
Не знай он, какая птица, ничего в и не исполнилось. Но ему подхалимы нашептали подробно, успели заране-то. И заявления давно в область приходили на птицу Уксюр. Так что знал хорошо. И погряз. Не он первый, не он последний.
Пытался своих, компанию всю, прогнать в область: один пешком-де пройду. Уже потянуло его на царицу! Но разве ж первого секретаря в лесу кинут? Какие отошли подале, а какие подглядывают из-за кустов. Ну, плюнул - уехал с ними. А чуть свет: на какой-то посторонней машине назад тишком. Люди и услышь громкое представление: "У-уу-ху-ху-ху!" И не особенно далеко в бору это было. Их свиданье-то, стычка. Она хохочет, он рыгочет. Треск, возня: навроде коровы хряка мнут.
А по Уралу проплывал водный трамвайчик из дома отдыха. Там - его зять, первого-то, с бабёнкой; рядком сидят, после увлекательной ночи любуются на природу, ядрён желток, стерляжий студень! Она в тёмных очках, кофточка на грудках в натяжку, юбочка в обтяжку: такой себе груздочек, объеденье-смак! А зять в бинокль на Лядский песочек: а на песочке его тесть со старухой, весёлый мах, лиха припрыжка. Игра идёт, растолкай-содвинься. Он с пристани в область - звонок. А оттуда уже разъехались в розыски...
На песочке не застукали. Не успели. Их обоих застали к вечеру в бывшем срубе винокуренном. При нём старуху не посмели тронуть, а после - пожалуй, ищи её, почечуй во все проёмы!
Его, конечно, разбирали: до самого верху дошло. Заслуги всякие, ценили его. Всё ему можно, но занятие со старухой не предусмотрено. Перевели далеко, а он и оттуда сбеги к нам.
Истёрся - не узнать. Наши-то его видели, подкармливали, а из области приедут - не даётся, ускользает. Рыщет с такими же. Они раз, старухины любители, в ерике ловили сорожняк бредешком. Из-за сорожек заспорили с ним. Все ж голодные, чеши их, козелков. На него: "Мало ты пожрал, пока кнут держал?! Предал партейную совесть - и чего трёшься здесь? Сколько попортил красоток - и чтоб и самая-то красота твоя была?" Слово за слово, и убили его. Такотки! За двух-то сорожек.
Наверху думалки работают, всё явление на учёте. Но пока не изучили - с осторожностью к нам. Вот Мартыновский бор и стоит. Каких успехов хотели натворить, а не сбылося. Как ни посягали - и глухаря повывели, и стерлядка нынче где? А гриб бабья плюшка растёт. Не то, как оно раньше, но всё же находим. И ежевика есть. Лядский песочек - узенька полоска, а вон пригодна купаться. Плохо ли, нет - но всё же не как у других. Сохранено, бычий мык, задом брык, малосольный случай! Птица Уксюр и бразильская старуха сберегают нас.
Как Митенька попался
Чёрные брови у девушки - уж какая краса-то! Но ещё и признак круглого зада. Упроси какую из наших чернобровых. Поймёт, что это тебе нужно по-серьёзному, для знания - разденет свои балабончики: гляди! Сыщешь где круглее? Ни в жисть! И эдак потянет тебя на поцелуй - изумительно. До того захочешь проверить своё изумление, что вильнёт она ими ненароком - и без касания брызнет у тебя сок.
Слава о наших чернобровеньких, задастеньких расходилась по всем уральским местам и даже до Ташкента. Потому в старые-то времена делались у нас в Поиковке сравнительные смотренья. Съезжалась вся девичья красота аж от верховьев Боровки, с Уральского городка и станицы Сыртовской. Июнь-кормилец погодой дарил. Назначали день перед посевом гречихи, когда земляника на полянках закраснеется.
С вечеру у нас пекли сладкие балабончики в натуральную величину из белой муки. Размер снимался с самой обходительной девушки. Пекари её вертят, нагинают, занимаются - а уж она прячет личико стеснительно. Ухмылки не допустит, на озорство не изругнётся. А они не жалеют для балабончиков масла-сахару, кладут мёд-белец - смазать молодцу конец.
Наутро молодцы несут балабончики навстречу гостям. А те-то - красотки белокурые, рыжие, русые; и чернявеньки, как у нас. Под лёгкими юбками свои кругленькие подарочки припасли, на важное дело: умыты настоем цветка цикория. В межеулках - ароматы! бриты есть и кудреваты.
Гостям уже накрыты столы. Покормят ушицей из ершей, пирожками с сомятиной, творогом со сметаной, с сахаром да имбирём - и поведут красивых в Щегловый лесочек. На опушке и сейчас можно сыскать трухлявые столбушки от лавок. А сколь там растёт маку да жасмину дикого!
Когда Тухачевский проходил боями нашу Поиковку, на опушке Щеглова лесочка обратил своё внимание на жасмин. Велел его повыдергать, чтобы привольно рос один мак - цвет и любовь революции. Сколь годов минуло - и опять жасмину полно... Сказывают, когда Тухачевский попал под репрессию, было спущено сталинское указание - восстановить жасмин!
А в старую-то пору всю опушку оплетала ежевика. Для наезду гостей, для сравнительного смотренья лавки стояли гладкотёсаные. Ведут молодцы сюда пригожих, а щеглы перекликаются, в медунице пчёлы гудят. Пустельги падают в кипрей - кузнечиков цапают. И уж как раздольно в полях поодаль от лесочка! Над Сыртовскими холмами синева сгущена - кажись, будто грозовая туча. Это к богатому медосбору.
Народ следует чин чином, у мужиков волосы квасом смочены. Дело-то важное - выпимши никого нет. Бабы этак в полутени, чтобы жар не больно донимал, но, однако ж, чтобы всё было в аккурат наглядно, расстилают самаркандские покрывала. Малиновые, зелёными полумесяцами расшиты, золотыми павлинами. На лавки, на первые места, стариков садят самых старых.
Бородёнки седые, на головах волосишки - пух; губами жуют, а глазки ласковые - чисто дети!
А в лесочке приготовлен высокий плетень; с листвой прутья-то - ещё не пожухла. За плетнём девушек одевают для дела. Кто этим не занят, веночки плетут. Парни с ушатами за ключевой водой спешат. Какому сердцу не томно?..
Ну, гляди - пошли девоньки. Уж как оно всё строго соблюдено! У каждой на тело голое, душистой травой обмахнутое, надета белая рубашечка - оторочена голубыми кружевцами. Рубашечка ровно на девичью ладошку спускается ниже пупка. Эдак деликатно-то! Причёски убраны лентами, на шее - бусы, на пальцах - перстеньки. Ступают девицы шажком плавным, но сильным - этаким перекосистым, - чтобы балабончики подскакивали! чтоб было видать, как загуляют в работе, в патоке и в поте. Любуйся всласть!
Прошлись, приятные, - ложатся на покрывала ничком, занята мысля толчком. Рубашечки беленьки, кружевца голубые - до поясницы. Подружки подносят балабончики сладкие, сдобные - и девушкам на их балабончики кладут. Трепещут игрунчики-кругляши, меж них, палочка, попляши! Девушки легонько ими подрагивают, запевают звонко: "Балабончики медовы, вкусноту отдать готовы?"
А подружки заливисто: "Обязательно! Завлекательно!" Девушки на покрывалах подкидывают резвей. "Балабончики ядрёны, подарите смех да стоны!" - "Обязательно! Завлекательно!" Красавицы в смех звонкий вдарятся - да кидать колобки вовсю: подружки еле поспевают ловить. "Балабончики прыг-прыг, подарите сладкий крик!" - "Обязательно! Завлекательно!"
Тут босого паренька, глаза завязаны, пускают на покрывала. Девицы на четвереньках, козы, собьются в гурт: визжат, балуются, выставляют свои тугие игрунчики. А уж он хвать-хвать, досконально берёт наощупки - вертлявый щупарик. Переберёт всех, переберёт, обхватит гладенькие кругляши, щекой прильнёт к ним: "До Сибири, до морей балабонов нет круглей!"
Скинет повязку с глаз, а тут и весь народ подступит. Глядит, взаправду ли самые круглые провозглашены? Заспорят, конечно. И уж тут вся надежда на стариков. Дряхленькие, бородёнки седые, волосишки на головах - пух. А выручали. На ножках слабеньких покачиваются, а девичьи калачики оглядывают с такой лаской - чисто дети! После и ручками пощупают - старенькие, да честные. И либо дадут согласие пареньку, либо затянут голосками дрожащими: "Сладкие коренья, зелен виноград, укажи, сравненье, покруглее зад!"
Другого парня, на глазах повязка, - на покрывала к девушкам-то. Он усидчив, а уж и люди строги. Чай, каждая заслужила правду для своих сдобненьких. Не удовлетворит этот парень честность стариков - зовут третьего.
Народ квасом освежается, ягоду ест, за дело болеет. После полудня устанут старики - укажут победившие кругляши. И непременно они, самые круглые-то, - у чернобровенькой! У нашей причём - из Поиковки. Этакими смоляными стрелами брови! И до чего идут они к белым балабончикам сахарным! Приклонит она головку к траве, возденет их, и кладут на них веночки, один на один.