В это время вызвался еще кто-то из бойцов, за ним другой, и Дубову стало стыдно своего страха. Но страх от этого не прошел. И все же он сказал опять:
- Разрешите, товарищ старший лейтенант, мне.
Командир посмотрел ему в глаза тяжелым, напряженным взглядом и сказал:
- Ладно, Дубов, пойдете вы. - И пожал ему руку.
Дубов, пригнувшись, бежал по траншее. Потом он остановился, стал к стенке окопа, подпрыгнул, забросил ногу на край траншеи и, цепляясь за бруствер плечом, выбрался из окопа. В руках у него были винтовка и граната, ползти было неудобно, но он полз быстро. Несколько мин разорвалось вблизи. Один осколок прошил шинель и врезался в левый бок. Иван понял, что ранен, когда увидел широкое бурое пятно крови. И, увидев кровь, почувствовал слабость и головокружение.
Он подполз к бугру, отдышался и стал вползать вверх. Потом совсем близко он увидел пулемет, двух солдат около него и еще одного поодаль. Отодвинувшись немного назад, Дубов сорвал предохранительное кольцо и бросил гранату. Когда раздался взрыв, он вскочил, шагнул вперед и скатился вниз.
Один из гитлеровцев был живой и бросился на Дубова. Они стали драться. Фашист хотел ударить Ивана ножом, но Дубов, нагнувшись, перекрутил ему руку, вырвал нож и прикончил фашиста.
Иван хотел поднять с земли упавшую пилотку, как вдруг заметил группу немецких солдат, которые, выскочив из кустарника, бежали, он не понял - к нему или во фланг роты. Дубов схватился за пулемет и стал стрелять.
Глаза видели плохо, и Дубов не мог отличить камней и маленьких бугорков от залегших людей. Чтобы не ошибиться, он стрелял по тем и по другим. Его еще раз ранило, а гитлеровцы окружали огневую позицию, и Дубов, может быть, отполз бы обратно в траншею, но он знал, что тогда рота не сможет пойти вперед, а он пришел сюда и отдавал сейчас свою кровь и жизнь именно для этого - чтобы рота продвигалась вперед. Так было нужно. Для этого он и солдат, для этого все стали солдатами, и отступать нельзя.
Когда командир поднял роту и штыковым ударом смял и уничтожил гитлеровцев, товарищи нашли Дубова и оторвали его от ручек пулемета. Потом они передали его санитарам, и он попал в госпиталь. Раны зажили, но врачи все же решили, что Дубову нужно прервать военную службу, и дали ему долгосрочный отпуск.
Вот он приехал домой, теперь уже не солдат, а опять рабочий, токарь, и лишь боевой орден да, может быть, потертая форменная гимнастерка говорят людям о том, что ратный труд им познан. А подвиг… Он просто воевал, он вместе с другими выполнял долг гражданина и мужчины. Так было нужно. Так делали другие, и могут сделать остальные миллионы.
Как объяснить все это любопытным? Да и нужно ли объяснять?
Чуть улыбаясь, Дубов сказал Черенку:
- Фашистов побил - была у нас такая работенка: фашистов бить - вот и вручили награду. За добросовестность.
- Ну, из тебя, видно, ничего не вытянешь, - вздохнул Черенок. - Вот обожди, созовем собрание, придется тебе с трибуны, так сказать, поделиться с нами боевыми впечатлениями и фронтовым опытом.
- Это зачем? - недовольно спросил Дубов.
- А как же! Обязательно необходимо. Связь фронта с тылом, и наоборот. Массовая проработка фронтовых эпизодов мужества, воспитание героизма, и вообще… Да ты что, маленький, не понимаешь? Кстати, ты надолго? В отпуск, что ли?
- До лета.
- Чем думаешь заняться?
- А вот я и пришел…
- Работать? - обрадовался Черенок. - Вот это дело! Исключительно замечательно. Не хватает у нас токарей. И вообще…
С понедельника Иван Дубов вышел на работу. Когда он пришел в цех первый раз, все здесь показалось ему родным и знакомым, и он думал, что сразу же работа пойдет как и прежде. Но так не получалось. Что-то ему мешало.
Руки опытного токаря надолго привыкают к определенным движениям, у человека вырабатывается автоматизм; и сноровка, выработанная у Дубова раньше, сейчас обнаружилась снова. Детали, которые изготовлялись в цехе, были новы для Ивана, незнакомы, однако он быстро освоил несложный комплекс операций по их обработке. С товарищами по цеху он также сошелся быстро. В большинстве это были молоденькие ребята, совсем еще парнишки, зеленые, но трудолюбивые, серьезные и суровые. К Дубову они относились с уважением и робким, неназойливым любопытством… В общем дело шло хорошо, и все же Дубов чувствовал себя не в своей тарелке, что-то мешало ему, он никак не мог полностью и с душой войти в работу. Иван стал размышлять над этим.
Он любил труд. В детстве каждый, лишь только начнет лепетать и ступит, еще несмело, на землю, уже пытается творить что-то, строить, созидать: домики из кубиков, куличики из песка и глины, кораблики, плотины и мосты на вешних реках и морях, которые взрослыми людьми именуются канавами и лужами. Все это делал и Ванюшка Дубов, и оттого, что в играх можно было подражать труду взрослых, игры становились особенно привлекательными.
- Запруду, ребята, сварганим, - предлагал Ванюшка приятелям. И хотя "река" была по колено, добавлял: - А то вода к избе подойдет - беда будет. Айдате отведем воду, а потом мельницу поставим. Во как крутиться будет!
Когда в колхозе появился трактор и орава босоногих ребят осаждала тракториста мольбами прокатить "хоть до овина", Ваня Дубов, с уважением и опаской поглядывая на чумазого механика, подходил к машине, осторожно ощупывал гайки, трубочки, винты, заклепки, вздыхал сожалеюще и про себя твердил: "Эх, ежели бы самому такое сделать… Один, а потом другой, а потом десять. Вот бы председатель обрадовался…"
Ваня подрос и выпросился у отца в город, на завод. Там он стал токарем. И навсегда осталась у него страсть к машинам и деталям, сделанным своей рукой, своим умением и упорством. Труд был для него светлым и умным назначением жизни. Почти праздничным.
А теперь вот что-то мешало ему отдаться работе с душой, чего-то ему не хватало или, наоборот, что-то было лишним.
Дубов стал размышлять над этим и наконец понял, в чем дело. Дело было в войне. Война была не только на фронте, но и в тылу. Тяжелой осязаемой громадой навалилась она на этот старый и большой город на Исети, давила, вползала в каждый уголок и маленькую щель.
Отрезая утром кусок черного хлеба для мужа, жена Дубова с жадной тщательностью подбирала все мельчайшие крошки и, собрав их, вдавливала в сырую податливую мякоть: нужно было дорожить и полуграммом. Возвращаясь с работы, Дубов подбирал около лесного склада обрубки досок и щепки: нечем было топить печь. Жена тащила на рынок неношеное шелковое платье и обменивала его на старое ситцевое, чтобы в придачу взять кусок бязи: нужно было одеваться. Пятнадцатилетние пареньки в цехе работали по двенадцать часов: кто-то должен был заменять ушедших на передовую линию фронта. Над их головами висел намалеванный грубо и броско горячий, суровый лозунг: "Иди на работу, как в бой!" Цех перестал выпускать части для плугов и сеялок, он обрабатывал детали для смертоносных "катюш". Он ничего не делал для созидания, он творил орудия разрушения.
Этот упорный и злой труд, эта жизнь с лишениями и жестокой борьбой - все стало необходимостью, обязанностью, испытанием. Война гремела не только в тяжких или стремительных боях на фронте, она надсадно громыхала и здесь - в упрямом напряжении сил на линии труда.
Вспомнив госпитальные кочевья, Дубов мысленным взором окинул всю страну и по всей стране увидел вот таких же пареньков, такие же плакаты и сумрачные, настороженные корпуса цехов. Он понял свой долг, и суровая решимость наполнила его сердце знакомой солдатской силой.
Теперь во время работы и после нее Дубов ощущал что-то похожее на удовлетворение, какое испытывал в бою, сделав удачную перебежку от одного рубежа к другому. Дубов стал работать с ожесточением. Он похудел, лицо осунулось, а в его глазах появились темные искры, взгляд их стал острым и злым.
Домой он приходил только поспать, да и то не всегда, не каждый день.
Однажды, когда Иван после двенадцатичасовой смены пришел домой и собирался лечь спать, девочка-рассыльная принесла записку от начальника цеха. Начальник просил прийти…
Цех гудел размеренно, однообразно. В конторке у начальника сидели сменный мастер и Федор Черенок. Начальник цеха указал Дубову на стул:
- Садись.
Значит, будет серьезный разговор. Иван присел.
- Ты извини, - сказал начальник, - дело спешное. Вот посмотри, - он протянул Ивану чертежи.
Завод получил срочный заказ. Два часа назад пришла телеграмма от наркома. Сроки были жесткими: требовал фронт.
- Не знаю, как выкрутимся, но выкрутиться нужно, - сказал начальник цеха и обвел всех тяжелым, напряженным взглядом. Иван вспомнил взгляд командира роты в тот день.
Задача была действительно трудная. Для обработки новых деталей необходимы были токари высшей квалификации, а сегодня днем, как назло, из цеха ушли в армию два лучших рабочих. Правда, отдел кадров обещал прислать замену, но лишь дня через два-три. Ждать? Нельзя. Законы войны неумолимы, и неразрывной цепью связан фронт с тылом, и каждое звено в цепи важно. Завод не даст продукцию - будут стоять пустыми вагоны, снятые с перевозки хлеба, - фронт не получит оружие. Враг будет наседать, неумолимый и злобный, - боец протянет руку за гранатой и не найдет ее; танкист, тоскуя и проклиная начальство, станет в пехотный строй; артиллерист, выпустив последний снаряд, грудью падет на землю, под хлынувшую лавину вражеских машин…
Дубов встал:
- Разрешите мне… Возьмусь.
Начальник цеха внимательно посмотрел на Дубова и неожиданно нахмурился. А Дубов посмотрел на начальника и подумал о недоспанных часах, вспомнил холодную свою комнату, скорбное лицо жены, вспомнил, что обещал ей завтра с утра пойти за дровами, - вдруг почувствовал, как тяжелы его веки и как ноет уставшая, надсаженная спина. А начальник цеха смотрел внимательно и сурово, и, шевельнув плечами, Иван сказал:
- Сделаю, - и добавил запросто: - Да вы не сомневайтесь.
Начальник встал и пожал ему руку.
- Признаться, Дубов, мы так и думали.
Федор Черенок вскочил и замахал руками:
- Я же говорил, говорил! Он этот вопрос сразу и принципиально понял…
Цех шумел однообразно и размеренно. Старый маленький цех завода, напрягая небольшие свои силенки, добросовестно и упрямо гудел, отказываясь от отдыха, начисто забыв о выходных и стараясь не вспоминать, что до войны он по ночам не работал. Штукатурка на его стенах местами обвалилась, окна пестрели фанерными заплатами, а железо на верстаках топорщилось буграми и рваными царапинами.
Иван притащил к станку груду заготовок. Просмотрев еще раз чертежи деталей, он привычно проверил работу самоходов станка, взглянул, не качается ли шпиндель, осмотрел сцепление шестерен… Когда он вставлял в патрон первую заготовку, его рука чуть дрожала, но как только загудевший мотор рванул вкруговую шпиндель, Дубов уже спокойно, наметанным глазом стал следить за резцом, вгрызающимся в сталь.
Первую деталь он обработал хорошо. Вторую, резко увеличив обороты, испортил. Потом, чуть нервничая, он выбросил еще несколько деталей и лишь после седьмой или восьмой вошел в темп и стал работать быстро и ровно.
Через час, по привычке спеша куда-то, к Дубову подбежал Черенок:
- Ну как, идет, а? Пошло? Ты понимаешь, Дубов, это сугубо важный заказ, чрезвычайно. Понимаешь, прямо на фронт. Так что я надеюсь. Ты понимаешь?
Дубов ничего не понимал, потому что не слушал. А Черенок, забежав в конторку начальника цеха, радостно объявил:
- У Дубова пошло! Я, кстати, побеседовал с ним, теперь пошло.
Начальник цеха устало поморщился:
- Пошли бы вы сами куда-нибудь, Черенок.
- Да, да. Я сейчас - на второй передел. Думаю и там провернуть кое-какую работу. - И, озабоченно потирая бритую голову, он заспешил в цех…
В ровном негромком шуме катились ночные часы. В прозрачном синеватом тумане, наполненном электрическим светом, склонялись у станков молчаливые фигуры с бледными сосредоточенными лицами. У Ивана лицо тоже было бледное, и желтые крапинки веснушек, казалось, стерлись или потускнели. В глазах рябило, и, чтобы отогнать из век кровь, Иван часто с силой жмурил их.
Он смотрел на вращающуюся деталь; неровности поверхности смазывались быстрым вращением, сливаясь в однотонную бегущую гладь, но Дубову все казалось, что деталь вращается слишком медленно, хотя он и знал, что скорость предельна. Спать почему-то хотелось не очень, но иногда, зажмурив глаза, он чувствовал, как набегает на него сонная одурь, напряжение спадает и мускулы расслабляются. Вздрагивая, словно его неожиданно толкнули в бок, Иван открывал глаза, и тут оказывалось, что резец грызет уже лишние микроны металла. Это злило Дубова, он нервничал, и стремительное вращение шпинделя казалось ему совсем медленным.
Вдруг одна мысль набежала на Дубова. Он хотел сосредоточиться на ней, но не смог: темп работы станка всего его вовлек в крутящуюся, мелькающую карусель, а мысль, застыв на месте, никак не могла бежать вровень. Тогда Дубов выключил мотор, отошел в сторонку, облокотился на верстак и с силой потер лоб, не замечая, что пачкает лицо.
Как раз в это время к нему подошел начальник цеха.
- Что, Дубов, притомился?
- Да нет. Вот думаю…
- А ты не думай. Пойди-ка вздремни. На диване у меня приляг.
- Спасибо, Степан Кузьмич. Только мне не до сна сейчас.
- А я говорю: поспи. Понял? Я тоже спать пошел. В семь приду - разбужу. Иди.
Иван направился к конторке.
Когда начальник цеха утром зашел туда, он увидел Дубова, с головой укрывшегося шинелью, на диване. "Не стану будить, - подумал начальник, - пусть еще часок поспит". Он разделся, сел за стол и только принялся что-то писать, как в конторку зашел мастер.
- Дубов-то учудил, Степан Кузьмич! - возбужденно сказал он. - Не видели еще?
- Н-нет, - неопределенно протянул начальник цеха и оглянулся на диван.
- Идемте-ка, посмотрите. Он тут без нас такое придумал… Соединил два резца и теперь шпарит - диву даешься.
- Постойте, да ведь он же спит.
- Кто спит?
- Дубов.
- Какое там спит! Я говорю: шпарит так, что посмотреть любо-дорого!
- Да вот же он.
- Это? Не-е… Ну-ка, кто тут?
Мастер потянул шинель, и человек, спавший на диване, быстро вскочил, ожесточенно потер круглую бритую голову, посмотрел на часы и сказал бодро и деловито:
- Очень хорошо. Исключительно! Двести минут в счет задолженности по графе "сон". Как дела?
А Дубов в это время действительно "шпарил". Сделав несложное, хотя и необычное, приспособление к суппорту станка, он соединил два резца и теперь в буквальном смысле слова работал за двоих. Сонная одурь прошла. Вдобавок радовала, повышая настроение, удача с резцами.
Днем на обработку новых деталей поставили еще двух токарей. Рабочие объявили фронтовую вахту. "Не один я…" - думал Иван. В цехе чувствовалась напряженная приподнятость.
В конце дневной смены Федя Черенок притащил огромный фанерный щит, на котором яркими красками было написано: "Стахановец товарищ Дубов за две смены выполнил сменное задание более чем на 800 процентов. Равняйтесь по герою трудового фронта Ивану Дубову!"
Черенок долго бродил по цеху, волоча за собой фанеру, и выискивал, куда бы можно ее прибить. Наконец он облюбовал один из простенков между окнами и с помощью двух пареньков водрузил "молнию" на стене. Любуясь своей работой, Черенок отошел подальше, к двери, и осведомился у вахтера:
- Ну, как видимость?
- Видимость соответствующая, - отозвался усач. - Вполне конкретная получилась доска.
- То-то же, - сказал Черенок и засеменил по цеху.
День кончился. Уполз на запад зыбкий вечерний свет, темная синь встала за окнами, и электричество заполнило цех. Цех шумел по-прежнему однообразно и негромко, но теперь Дубову казалось, что этот шум исходит из его головы. Шум, постепенно нарастая, все сильнее давил на кости черепа, ломил их и бился в ушах.
Голова стала тяжелой-тяжелой. Заныла рана в плече.
Подгибались ноги. Очень хотелось плюнуть на все и вот так, как стоишь, опуститься на пол и лечь. Пол - выщербленный, грязный цеховой пол - казался ему самой уютной постелью. С неодолимой силой притягивал он к себе. Опуститься, упасть, лечь, спать…
Иван стискивал зубы и - как в первых своих атаках, отталкиваясь от земли, цепляясь за воздух, - твердил про себя: "Нужно, нужно, нужно". Он даже несколько раз произнес это слово вслух, и не зря: после этого шум в голове становился тише, не так слипались веки, и туман перед глазами расходился…
В пять утра патрон зажал последнюю заготовку. Обработав деталь, Дубов снимал ее медленно, не торопясь, - как боец после жаркого, жестокого боя, убив последнего вражеского солдата, разряжает винтовку.
Около Дубова стоял начальник цеха и улыбался. Иван взглянул на него, зачем-то подмигнул и тоже улыбнулся.
Он пошел умыться, но Федя Черенок, высунув голову из цеховой конторки, зачастил:
- Ну-ка, ну-ка, зайди, Дубов. Чертяка те в бок, а! Молодец ведь! Заходи.
Дубов зашел и сел на диван. Черенок уселся рядом, восторженно тряхнул Ивана за плечо, потом вскочил, перебежал к столу и заговорил:
- Ты понимаешь, этот твой опыт мы сделаем достоянием всего коллектива цеха. Совершенно обязательно! Завтра же созовем совещание, ты выступишь. Примерные тезисы доклада… Да ты не слушаешь, Дубов? Вот чертяка! Спит ведь…
… Весной к Дубову заехал фронтовой товарищ. Заметив на груди Ивана второй, трудовой, орден, он сказал:
- Да ты, видать, и здесь отличился геройски. За какой это подвиг?
- Какой там подвиг! Работал - вот и наградили.
- А все же? Ты не скромничай, расскажи.
- Ну что я тебе расскажу?
Действительно, что рассказать?.. Подвиг? Он просто работал, вместе с другими выполняя свой долг. Так было нужно. Так делали и другие… Как объяснить все это? Да и надо ли объяснять?
Чуть улыбаясь, Иван сказал:
- Делали мы кое-что для фронта - была такая работенка, - ну вот и вручили, за добросовестность…
У МАРТЕНА
Рассказ
Он протиснул свое грузное тело в кабинет и, тяжело ступая, подошел к начальнику цеха. Тот поднял окруженные нездоровой синевой глаза и спросил:
- Что так рано, Степан Ефимыч? До смены еще три часа.
- С заявлением я, - глухо сказал Степан и большой неуклюжей рукой зачем-то передвинул на голове истрепанную рабочую кепку с прикрепленными к ней синими очками.
- Заявление? - устало переспросил начальник. - Опять о том же? Третий раз ведь. Ну, давай садись… Ясно… Полюбуйся вот, Домна Михайловна. - Он протянул листок сидевшей в углу Домне Огарковой, секретарю цеховой парторганизации.
Та отмахнулась:
- Знаю.
- Ну что ж, Криничный, - сказал начальник цеха, смотря в окно, - ответ будет прежний: не смогу.
Степан сдернул с головы кепку, опять надел ее и, вдруг навалившись широкой грудью на стол, тяжело дыша, спросил:
- Это как же понимать, Василий Трофимович? Нет мне, значит, туда дороги? А?