- Ты не волнуйся, Криничный. Закури вот лучше. Дорогу туда я тебе не закрываю, а могу лишь по-честному сказать…
- Не надо, - угрюмо сказал Криничный. - Слышал! - закричал он неожиданно и, встав, резко провел рукой по вороту брезентовой куртки. - Десять раз слышал я это, двадцать раз. Мне морали читать не надо. Душа у меня горит, понимаете вы это? Брат мой почему там? Сын ваш, Василий Трофимович, почему там? Муж ее там. Все - там… А я здесь. Почему я здесь, а?
- Ты мне истерику не закатывай. Я же говорю тебе…
- Вы мне говорите что угодно, а я вот уеду - и все, шабаш!
- Не уедешь, Криничный. Зря хвастаешь.
- Постой-ка, Степан. - Домна Огаркова поднялась из своего угла.
Голос у нее был грубоватый, чуть сиплый. Она была ровесница Криничного, тридцати двух лет, но выглядела значительно старше. Еще недавно полная, цветущая женщина, она за первые же месяцы войны очень похудела, кожа на ее лице одрябла, а у век появились мешки. Под густыми бровями темнели внимательные глаза, и выражение суровой властности их не могли изменить ни маленький рот, ни смешной вздернутый нос.
- Постой-ка, Степан, - сказала Домна и нахмурила брови, - Ты это что надумал - с завода удирать, что ли?
- На фронт же прошусь.
- Что, не терпит душа? - В ее грубоватом голосе Степану послышалось ласковое участие.
- Не терпит. Ну вот… - он медленно сжал кулак, подыскивая слово, - не терпит, в общем.
- Тяжело, значит?
- Тяжело.
Она, покусывая тонкие сухие губы, подошла к нему, осмотрела с головы до ног, потом, придвинувшись вплотную, дохнула в лицо жарко, с презрением:
- Трус ты! - И, отступив на шаг, повторила упрямо: - Трус.
- Это почему же трус?
Не обращая внимания на вопрос, она заговорила как будто сама с собой:
- Еще морали ему читать не надо. Душа у него не терпит. Скажите, пожалуйста! Тяжело!.. Бежать, голубчик, хочешь от трудностей, дезертировать.
Степан не ждал такого оборота. Бежать, думал он, можно с фронта в тыл, но дезертировать из тыла на фронт…
- Ты, может, думаешь, голубчик, что это храбрость великая - на фронт проситься. Один ты, что ли, готов идти туда? Всякий готов. Ты же знаешь. Что же, по-твоему, выходит, все должны истерики закатывать, да? Нет, быть там, где душе труднее, но нужнее делу, - вот храбрость, вот воля. Когда там понадобишься - позовут.
- Эх, товарищ Огаркова!..
- Что, товарищ Криничный? - улыбнулась она.
- Я-то понимаю, а вот вы… Не понимаете вы меня!
Так ничем и кончился разговор.
"Что ж, - угрюмо думал Степан, - не кровью, так потом, а служить надо. Правда, конечно, мастерство мое здесь нужно. Не пулями забью, так сталью залью фашисту глотку".
Он отдавался работе с упрямым и злым азартом. У мартена забывалась боль. Гудело и рвалось из печи белое бешеное пламя. Дрожал на железных плитах пола яркий его отсвет, и неспокойные тени прыгали по стене. И когда многотонной тяжестью обрушивалась в желоб толстая слепящая глаза струя стали и разлетались сверкающим фейерверком огненные брызги, тогда закипали в сердце Степана радость и гордость.
Но радость была недолгой. Застывала в изложницах сталь - и потухал веселый огонек в глазах Криничного. Чтобы заглушить тоску и хоть как-нибудь оправдаться перед своей совестью, он после работы шел на шихтарник: там не хватало рабочих, и Степан помогал грузить шихту. Громадный, скупой на слова, он работал молча, упорно и яростно и радовался, когда боль усталости стягивала мышцы.
О его скоростных плавках и рекордных съемах стали шла уже слава, и в заводской многотиражке печатали о нем заметки. Степану это было приятно, но в то же время он между строк читал и упрек себе: здесь-то, в тылу, ты можешь геройство показывать, а попробовал бы там…
Однажды, стоя у пульта, он услышал, как говорят о нем начальник цеха и парторг.
- Исхудал дюже, горит в работе.
- Надо бы ему дополнительное питание как-то организовать.
Степан повернул к ним свою большую тяжелую голову и грубо сказал, почти крикнул:
- Возьмите его себе, питание это самое. Я и так не по праву хлеб народный ем!..
Быть может, и успокоилась бы взбунтовавшаяся совесть Степана, остыла бы тоска, стерлась временем боль- не получи он этого горького письма.
Третью печь, на которой работал Степан, остановили на ремонт. Было это в его смену, и он пришел домой раньше обычного. Жена еще не возвратилась с работы, на двери висел замок, а в дверную ручку был засунут согнутый пополам конверт. Степан увидел знакомый штамп и незнакомый почерк. Не открывая квартиры, он прочитал письмо и сразу же побежал обратно на завод.
У въезда в цех ему встретилась Домна Огаркова. Накинув на плечи полушубок, она своим широким шагом куда-то спешила. Увидев Степана, остановилась:
- Ну, как дела, герой?
В этих обычных приветливых словах ему послышалась скрытая насмешка.
- Как дела, спрашиваешь? - вызывающе переспросил он. - На вот, прочитай про дела. - Он протянул ей извещение о гибели брата.
- "Пал смертью храбрых", - шепотом повторила Домна, ее рука с листком опустилась, и глаза смотрели Мимо Степана.
- Додержали Криничного у печки! - зло бросил Степан. - Теперь что - еще отговаривать будете? Снова морали станете читать, а?
Домна стояла неподвижно, ничего не говоря, потом полезла в карман, вытащила конверт и протянула Криничному извещение о гибели мужа:
- Почитай и ты, Степан. Хлебни чужого горя каплю…
Она сморщила лицо, но не заплакала.
Степан прочел и отвернулся.
- Вот какие дела, - вздохнув, сказала Домна.
Потом она заговорила спокойно и просто, с таким выражением, как будто убеждала сама себя:
- Каждому - свое. У них место на фронте было, там они и стояли. Криничного к мартену поставили - тут его пост боевой. Везде нелегко. Сталин и другие - те в Кремле. Немцы на Кремль пушки направили, а они с поста не уходят… Степан, слушай-ка! Руководители-то, они ведь тоже на посту… Сердце не терпит? Душа стонет! А ты зажми свое сердце! Слышишь, Степан? Зажми!..
Она заплакала. Зарыдала тяжело, содрогаясь всем телом, и всхлипывала громко и протяжно, совсем по-бабьи.
Степан растерянно посмотрел на нее, хотел что-то сказать, но только скрипнул зубами и, круто повернувшись, пошел в цех.
Темная, но еще раскаленная громада его мартеновской печи была мертва, безмолвна. Степан долго ходил возле нее, мерно и тяжело ступая по железным плитам пола, и машинист крана осторожно обносил груз сторонкой.
… Домна Михайловна проходила мимо кабинета начальника цеха и остановилась, услышав голос Криничного:
- Так как же, Василий Трофимович, а? Неужто и этого не разрешишь? Добром ведь прошу. И пойми: никто, кроме меня, этого не сделает. Зелено-молодо вокруг.
- Ну, видно, тебя не переспоришь, - ответил начальник цеха. - Будь по-твоему. Пробуй.
И было слышно, как рука хлопнула о руку.
Через два часа бригада Криничного была у печи. Подвозили кирпич. Суетились рабочие, протягивая шланги. Подходили любопытные.
- Рискованное заварил Криничный дело.
- Сгореть не трудно.
- Ну, Степан выдюжит.
- Как бы не задохнулся.
- Начали!
Загудел обложенный льдом вентилятор, нагнетая холодный воздух в печь. Плотный душный зной обжигал горло. Лицо пылало. Дымился на теле мокрый брезент.
- Нет, шалишь, - бормотал Степан, - я свое сделаю…
- Что говоришь, Степан Ефимыч? - обеспокоенно спросил подручный.
- Молоток, говорю, надо. Живее!..
В газете появилась заметка о подвиге сталевара Криничного, положившего начало новому, военному, методу скоростного ремонта мартеновских печей.
Заметки этой Степан не читал. Он всю ночь провел в работе. А наутро опять стоял у пульта мартена.
Ревело и билось о заслонку бешеное пламя. Дрожали неспокойно отсветы на железном полу. Покрасневшими, воспаленными глазами Степан смотрел в огонь, и чудились ему грохот и пламя пушечных залпов…
СЫН ОТЕЧЕСТВА
Говорят, что горе забывается скорее, чем радость. Таково счастливое свойство памяти. И за рыданием все равно придет улыбка. Весна побеждает зиму. Жизнь должна цвести.
Все это так. Все это правильно. Только шрам рваной раны не сгладишь. Друга убитого не вернешь. И если на земле твоей колосятся милые сердцу нивы, дымят родные заводы - как забудешь ты, что земля эта кровью полита, и слезами, - оттого и колосятся хлеба в раздолье полей, оттого и заводы шумят, и жизнь цветет.
Вспомни…
Вспомни, как на пыльных проселках протягивали к тебе руки женщины, объятые горем. Как дымные зарева кутали небо. Гимнастерка расползалась от едкого пота. Друг твой падал и оставался лежать, а ты, спотыкаясь, шел дальше, и западный ветер дул тебе в спину, горький, дымный ветер с запада.
Так ведь было, товарищ Гурьев?
Так.
Ротный писарь-аккуратист вывел четко, по всем правилам: Гурьев Александр Иванович. Рядовой. Беспартийный. 1922. Дер. Лисенки Горьковской области. Рабочий. Подмигнул благосклонно: дескать, не робей, милый. Парень ты вроде славный, солдатом будешь хорошим.
Вот ты и солдат. Трехлинейка на ремне. Шинель на плечах - пехотинская серая матушка.
Враг- на западе, путь - на восток. В сердце горечь. Кругом пожарища. Плач кругом, разруха, смерть.
Под Воронежем писарь против фамилии "Гурьев" в ротном списке зачеркнул слово "беспартийный" и надписал: "ВЛКСМ".
А дорога все еще шла на восток. От Перемышля до Волги - это была хорошая школа. "Университет" начался позднее - в наступлении.
Падал снег. Сквозь мутную пелену виднелись в сугробах избы. Вышли на пригород. Немецкий пулемет ударил по цепи. Ухнули сзади свои орудия. Дымом окутались немецкие позиции, и мутное пламя заметалось над хатами. Перебежками и ползком ты бросил свое отделение на рубеж атаки. Мины прижали к земле. Самая тяжкая тяжесть вдавила тебя в снег, а снег таял от твоего горячего пота. Прильнув к холодной, неласковой защитнице-земле, всем телом вжимаясь в нее, ты чувствовал, как налились свинцом и каменели ноги. Но, заглушая смертный грохот, еле слышным голосом ротный приказал идти в атаку, но лейтенант поднимал уже взвод, и, отталкивая от себя землю, проклиная слабость тела, ты насильно толкнул себя вперед, встал согнувшись, выпрямился и, шагнув, закричал: "За мно-о-й!".
Однако лишь тогда, когда ты перемахнул через вражеские траншеи и увидел себя уже в деревне, когда заметил, как нежно белеет снег под серым, едко пахнущим пороховым налетом, увидел немцев, убегающих к лесу, а навстречу тебе, протягивая руки, метнулась невесть откуда взявшаяся простоволосая, со впалыми щеками русская женщина, - лишь тогда осознал ты, какая сила помогла тебе перешагнуть смерть, и понял, что святы два эти слова: советский солдат. Когда через несколько дней тебе вручали твой первый орден, сияющий золотом орден Отечественной войны I степени, ты в ответ сказал только три слова:
- Служу Советскому Союзу!
Под вечер проходили через Ворошиловград. Были скорбны черные глазницы домов, осиротевших год назад. Тоскливо погромыхивая на ветру, корчилось рваное железо крыш. Посиневший от холода мальчонка кричал "мама!" и плакал, а мама лежала рядом с немецкой пулей в голове. Улица вела на запад.
Все тот же горький, дымный ветер веял над землей. Только теперь он дул тебе в лицо. Родина была за спиной. За тобой была Родина. Вот что было важно. От этого ты чувствовал себя сильным, и воинское мастерство - воля, умноженная на умение и отвагу, - стало твоим кровным делом.
Села… Города… Заводы… Реки… Много рек. Много сел и городов. Разве все упомнишь? Конечно, победителю надо знать, что он отвоевывает, но это можно знать и без географии. И ты знал: честь, свободу, счастье, жизнь.
Впрочем, есть места, названия которых врубаются в память.
Деревня называлась Пакш. Это было под Будапештом. Вы заняли ее ночью. Вся в траншеях, оплетенная колючей проволокой, деревня сопротивлялась упорно. В ней были немцы.
На рассвете, не дав передохнуть после боя, батальонный созвал командиров и коммунистов. Ты к тому времени стал уже членом ВКП(б). Батальонный привел вас к кузнице. И вот что увидели вы там.
В кузнице лежали трупы русских солдат. Вы взглянули на них и поняли, как умирали эти люди. Фашисты калили железо в горне и выжигали у пленных глаза. Затем они клали человека головой на наковальню и били по голове кувалдой, пока голова не сплющивалась. В сарае, что стоял рядом, был колодец. В колодце, почти до краев его, лежали обугленные человеческие кости.
Деревня называлась Пакш.
Говорят, что память имеет счастливое свойство… Не надо! Не нужно оно нам. Пусть память хранит все. Так будет лучше для человечества.
Бойцы скрипели зубами. Позади были изнурительный марш, ночной бой, еще не успели позавтракать, а по ротам шел ропот:
- Долго мы тут стоять будем?
Ненависть жгла сердца…
Орден Славы - свой третий орден - ты получил за Будапештом. Слава о советском человеке уже полонила мир. Отчизна-победительница, раздольная твоя страна, далекая и близкая, прислала тебе орден. И с какой радостью и гордостью, получая его, ты ответил:
- Служу Советскому Союзу!
Потом - опять бои. Уже вошедшие в привычку, ставшие ремеслом.
Взбалмошный треск ракет и выстрелов в ночь на День Победы, и - тишина мира…
И вот явился ты на Свердловский завод транспортного машиностроения - старший сержант запаса Александр Гурьев. Заведующий отделом кадров с минуту любовался твоим молодецким видом. Высокий, статный. Широкие крепкие плечи. Добродушное округлое лицо. А темные брови над карими глазами, упрямо сдвинувшись, срослись в одну линию. И у губ - две жесткие, солдатской жизнью вырезанные складки.
Ты поступил работать слесарем на сборку тендерных рам.
Полусумрак цеха напомнил о блиндаже. Ярко вспыхивали и шипели, рассыпая огненные брызги, электросварочные аппараты. Гулко бил молот. Приятно было крутануть его в руке - литой двухпудовый кусок металла, под ударами которого послушно гнулось толстое железо. Высоко под крышей громыхал, таская тяжеленные детали, кран, ворочал рамы, собранные тобой с товарищами.
А товарищи подобрались отличные - упорные, веселые и работящие.
- Взялись так все взялись - как в армии, - говаривал им ты.
И они, хотя в армии никто из них не служил, за работу брались по-солдатски дружно и сноровисто.
Был в бригаде автогенщик. Хороший парень, но зачем бригаде автогенщик, если каждый без ущерба для дела может управиться с автогенным аппаратом? А для этого парня работы на заводе и без того хватит. Все согласились с этим. Хлопот, конечно, прибавилось. Но ведь радости приходят в хлопотах, в делах. Разве не гордишься ты тем, что под твоими руками оживает металл, разве не радуешься, что и твоим трудом встает в строй еще один паровоз? Еще и еще для далекого Ворошиловграда.
Ты вспоминаешь ту зиму и тот Ворошиловград, скорбные глазницы пустых домов, скрежещущее рваное железо на крышах, запустение, разруху… Сколько же надо труда, чтобы вновь все отстроить! Но как оставить разрушенным то, что стало дважды кровно родным?! И разве пахарь корчует лес не для того, чтобы засеять землю? Начатое тобой, тобой и завершится. Спасенная земля ждет возрождения.
Когда пятилетний план восстановления и развития хозяйства страны, рожденный в неусыпном бдении Кремля, стал известным, ты понял, что вот это как раз то, о чем ты думал. Это был и твой план.
Партия помогла тебе заглянуть в будущее, и ты ясно увидел цель - высокую и прекрасную.
Когда у человека есть большая цель и он знает, что надо делать, он стремится сделать нужное быстрее. Если, отстраивая свой дом, человек видит, что за день вместо одной половины крыши можно покрыть обе, разве он не сделает этого? Ты стал делать в два и в три раза больше производственного задания.
- Взялись так взялись - как в армии, - говаривал ты товарищам, и они не отставали от тебя.
Обуянные жаждой созидать, вы не хотели знать передышек в труде. Так по ратным дорогам шагали к победе солдаты, проходя мимо хаты в стужу, мимо родника в зной. Было не до привалов. Активное, боевое мастерство - воля, умноженная на умение и решимость, - искало новых и новых точек приложения силы.
Однажды сварщик Р. стал жаловаться товарищам, что плохо зарабатывает. Ты слушал, играя желваками, и не вытерпел:
- Работать будешь - заработок будет. О заработке много думать станешь - работа по тебе соскучится. А ей скучать по нам неслед. Это нам по ней томиться надо. Понятно? Знаешь лозунг такой: быстрее залечить раны?.. Я эти раны видел. Они у меня вот где - душу жгут. Понятно?
Партийная организация утвердила тебя агитатором. По утрам ты читал товарищам газеты и, когда начинались вопросы, откладывал газетный лист в сторону и рубил по-своему, по солдатски.
- Вот мы раму сделали - хозяйству прибыль. А если за то же время две сделать? А в соседнем цехе - углепогрузочные машины так же бы. А? Вот о чем нам думать надо.
Как ты злился, когда среди деталей, приготовленных для сборки, оказывался брак! Но больше всего раздражали задержки в их доставке. Ты шел к мастеру, шел к начальнику цеха, к парторгу:
- Не видите разве, товарищи? На себе детали подтаскиваем. Мне, конечно, не трудно. Силенка есть. Только это не дело. Если бы мы на войне из окопов за патронами в тыл бегали, где бы она была, победа наша?
Так ты сам сравнил сегодняшний свой день со вчерашней солдатской страдой.
Ярко горели огни электросварки. Громыхал кран. Гулко бил по металлу твой молот. Послушно гнулось толстое железо. Удар - шаг вперед, еще удар - еще шаг. В атаке равнение на передних. Идущему впереди - слава!
К первому марта этого года ты закончил свою пятилетку. Еще два месяца - полгода следующей.
Ветер бьет в лицо, привольный мирный ветер. Села… Города… Заводы… Не твоим ли трудом поднимаются они из пепелищ?
Ты сегодня - снова солдат. Солдат пятилетки. Твой вчерашний ратный и сегодняшний мирный труд - единое священное дело. Спасенная тобой земля тобою и возродится. Вчерашний подвиг зовет к новым - на фронте коммунистического труда. Слава твоя зовет тебя.
Послушай: над страной не она ли шумит - пулями иссеченная, ветрами исхлестанная, слезами омытая солдатская добрая слава? В нежном шелесте колосьев на Дону, в мощном гуле Запорожстали, в рокоте Днепрогэса, в перезвоне пил и топоров на колхозных стройках Смоленщины, в торжественных гудках паровозов Ворошиловграда - ты слышишь, товарищ Гурьев, старший сержант запаса? - шумит, шумит над страной, наливается спелым колосом честная твоя, заслуженная слава советского солдата! Вольный ветер несет ее над миром, алыми полотнищами разбросал над Будапештом, дальше понес…
Так живет, будоража мир, слава русского советского солдата, воли его нерушимой, труда его сегодняшнего - доблестная гордая слава.
… Этот беглый очерк о вернувшемся с войны солдате был опубликован в газете "Уральский рабочий" 9 мая 1948 года, в третью годовщину нашей Победы над фашизмом. И с газетной фотографии смотрел на читателя бравый, грудь в орденах, 26-летний слесарь Александр Гурьев.