Командир разведки, находившийся в третьей машине, выпрыгнул, чтобы лучше уяснить обстановку. Командование оставшимися танками на время принял Николай Сухих. Первый горел, второй повернул влево, в рожь, третий двинулся к лесу. Надо было принять бой. Надо было держаться до прихода основных сил.
Николай Бажуков, когда его машину саданул вражеский снаряд, был как раз на связи с комбатом и успел передать:
- Танк горит. Встретили противника, силы неизвестны. Будем вести бой двумя коробками, - и выбрался из танка, раненный в живот и в ногу.
Он выбрался и пополз к домику, а за домиком наткнулся на землянку, в которой прятались жители, ему сделали перевязку, и он пополз обратно, туда, где вели бой его друзья.
А им приходилось трудно. Они отстреливались, но снаряды кончались.
Николай Сухих услышал стук по башне. Он открыл люк и помог влезть командиру разведки, своему командиру. Тот был ранен: сквозная в плече и разрывная выше колена.
Фашисты были совсем близко, метрах в ста. Приходилось все время маневрировать.
Миша, заряжающий, закричал:
- Все, Коля, амба, снаряды кончились!
Николай стал перевязывать командира. Он успел наложить пакет на плечо и начал обкручивать бинтом, как вдруг сильно пыхнуло пламя и его бросило с сиденья.
Очнулся - ничего не видно, дышать нечем, плотный горький дым дерет горло. Надо вылезать. А голова гудит и раскалывается, правые нога и рука совсем не чувствуются, будто их нет. Надо вылезать!.. Левой рукой он нащупал первое сиденье, подтянулся, потом ухватился за второе, подтянулся еще… вот и край люка. Люк открыт: через него выбрался командир.
Теряя сознание, Николай уцепился за край, вытащил тело по пояс и больше не мог шевельнуться. В глазах темно, огонь лижет лицо и руки.
Рядом полз поммеханика с первой машины, учитель, увидел - заорал:
- Колька, горишь!!
Он и сам знал, что горит, но крик этот подстегнул, как бы вернул сознание. Николай рванулся и упал с башни. Возникла боль, и он немного пришел в себя.
Подполз еще один парень с первой машины, и они с учителем через передний люк вытащили механика-водителя, он очень сильно обгорел. А его помощника и Мишу-заряжающего вытаскивать не стали: были мертвые.
Немцы приближались. Николай левой рукой отстегнул две "лимонки" и швырнул их в сторону немцев. Те притихли, а танкисты ползком потянулись ко второму танку. Тот еще сопротивлялся. Ребята в танке заметили своих и, прикрывая, стеганули по фрицам из пулеметов. Фашисты залегли, и Николай с товарищами сумел доползти до шоссе; там они залегли в кювете. Их собралось здесь пятеро - израненные, обожженные, очумелые.
Только тут Николай увидел, что правая стопа у него отбита. Она болталась на коже и клочьях мышц. Остерегаясь шевельнуть правую перебитую руку, левой он вытащил из ножен финку и стал примериваться, как лучше отхватить стопу, чтобы не болталась.
- Не дури - сказали ребята, - может, еще приделают.
Рассвело. Чадно горели две коробки. Родненькие, изуродованные, конченые. Последний танк еще отбивался. Снаряды вышли и в нем, ребята воевали пулеметами. А хода у машины уже не было: снарядами выбило второй опорный каток справа и гусеницу.
Они в кювете приготовились встретить атаку фашистов. Николай в левую, пламенеющую от ожогов руку взял пистолет.
Вдруг на шоссе показались две бронемашины. Они шли из нашего тыла. И все же еще нельзя было сказать, что за машины, чьи - наши или немецкие.
- Ну, ребята, - сказал учитель, - если помирать, так с музыкой, - и поудобнее приладил автомат.
Но это были свои бронемашины с автоматчиками. А за ними уже двигались танки.
Тут уж бой закончился быстро. И разведчики узнали, что они в этой стычке на своих двух машинах подбили шесть немецких танков. Остальные ушли, бросив пехоту.
Раненых теперь перевязали капитально. Николай Бажуков, тяжело открывая глаза, поглядывал на друга:
- Что, Кольша? Живые мы!..
На бронемашине их повезли в медсанбат. В дороге Сухих потерял сознание. Очнулся - проехали уже много- на него смотрел и часто затягивался Бажуков.
- Умер твой механик, Коля, - сказал он, - сильно все же обгорел.
- Сверни папироску, - попросил Сухих.
Он курнул разок и снова впал в беспамятство.
На этот раз пришел в себя уже на операционном столе. Хирург сказал, что ногу придется "того", а руку пока оставят. И опять он был в небытии, словно бы и не был вовсе, и очнулся уже далеко от медсанбата, по дороге в тыл.
Он попросил сестру найти его документы, и боевую медаль, и именное оружие, браунинг, от комбрига с надписью: "Н. Сухих за отвагу". Сестра, почему-то с некоторым испугом глядя на него, сказала, что сейчас, что обязательно найдет, и принялась рыться в документах, потом начала ощупывать его, будто надеялась найти что-то в бинтах или белье. В документах она обнаружила только обгорелый комсомольский билет, а больше не нашла ничего…
… Его демобилизовали в конце января 1945 года как инвалида. Ему было девятнадцать лет.
3
Познакомиться с Николаем Андреевичем мне довелось через семь лет после его демобилизации. Я работал над очерками о партийной организации четвертого цеха новотрубного завода, дни с утра до вечера проводил в цехе, и, естественно, мне рассказали о бывшем фронтовике, старшем вальцовщике калибровочного стана Сухих. Агитатор. Учится в десятом классе вечерней школы. Недавно принят в партию. И - любопытный случай - совсем по нечаянности в цехе узнали, что парень на протезе.
Но как же тогда, спросил я, приняли его на работу в горячий цех, допустили к стану?
Об этом мне рассказывал уже сам Николай Андреевич.
Вернувшись с войны, он был поначалу в растерянности. Бродил по улицам с палочкой, припадая на правую ногу, и тоскливо размышлял о том, куда теперь деться. Дымил и рокотал родной завод, трудились там его товарищи по профессии, а ему дорога в цех была закрыта. Ломило голову от горького: "Навоевался… Отработался".
Летом Николай определился в жилищно-коммунальный отдел завода домоуправляющим. Сидел в конторке, выписывал всяческие справки и справочки, сочинял бумаги, потребные начальству, хлопотал об уборке территории и снова и снова корпел над обшарпанным письменным столом, орудуя печатью домоуправления. В работе малость забывался, но по вечерам, когда уходили суета и дневные заботы, на душе опять становилось горько и неспокойно.
- Все маешься? - невесело улыбалась жена, приходя с работы.
- Маюсь, Нина, - признавался он.
Начиналась первая послевоенная пятилетка, большие зачинались дела, а он, молодой и умелый прокатчик, должен был отсиживаться на какой-то стариковской работе. Это казалось предательством, словно в войну прятаться в затишке. Душа горела и бунтовала.
Летом сорок шестого он не выдержал и пришел к начальству:
- Увольняйте, Иван Иванович.
- Это почему?
- Пойду на прежнее место. На завод.
- Кто же тебя к стану возьмет?
- Вы меня увольте - там разберемся.
Препирательство тянулось долго. В конце концов от должности домоуправляющего его освободили.
И тут он начал хитрить. В свой прежний, первый цех не пошел - пошел в четвертый. Стараясь идти ровно, не очень припадая на протез, двинулся к цеховой конторке. Начальник стана знал его, разговор начался хорошо, но вдруг начальник спросил:
- А хромаешь чего?
- Хромаю? - Николай постарался принять вид самый беспечный. - Пустяки, пулевое ранение. - И для пущей убедительности задрал штанину и показал левую ногу: она действительно была пробита пулей.
- Смотри, мешать будет. Сам знаешь: работка потная.
- Что ж я - враг себе? - пожал плечами Николай.
На работу его взяли. Вначале подручным вальцовщика на калибровочный стан.
Он ликовал и тревожился: вдруг заметят, узнают, что вместо ноги - протез?.. По ровному, выложенному чугунному полу цеха ходил чуть враскачку, как моряк по палубе. Учился бегать. На худом скуластом лице проступал липкий пот, врезались в лоб морщины, сердце прыгало. Может, от радости: бег получался.
Очень скоро его перевели вальцовщиком на автомат-стан.
Кто хоть немного представляет эту работу - поймет, как доставалось человеку на "полутора ногах"… Тут с прошивного стана идут гильзы - заготовки труб. Обдавая вальцовщика жаром, гильза устремляется в клеть автомат-стана и попадает на оправку - конус, надетый на длинный стальной стержень. Протиснувшись сквозь клеть, гильза сразу же втягивается обратно, а вальцовщик должен скинуть оправку и, когда труба вновь устремится вперед, надеть уже новую оправку большего диаметра. Труба еще грохочет, скатываясь дальше, к обкатной машине, а к автомат-стану идет уже новая гильза, и вальцовщик надевает на стержень оправку первого диаметра. Так - бесконечно.
В непрерывном сновании раскаленного металла, в изнуряющей жаре и в грохоте крутись и поворачивайся на все триста шестьдесят, умей схватывать доли секунды и, если хочешь смахнуть с лица обильный пот, крутись и поворачивайся еще быстрее. Ты ведь не какой-нибудь служащий ЖКО - ты вальцовщик!..
А товарищи вокруг так и не знали, что он на протезе. До того самого "любопытного случая", о котором мне сказали.
На стане шла перевалка. В деловой суетне по чьей-то оплошности стальной стержень весом в несколько десятков килограммов рухнул и с маху ударил по ноге Николая. Мастер, видевший это, так и ахнул: все, раздробило ногу! А "пострадавший" как ни в чем не бывало пошагал себе на зов кого-то из товарищей. Мастер кинулся вслед:
- Сухих! А ну постой. Зашибло ведь ногу-то?
- Какую ногу?
- Да ты в своем уме?!
Вот тут пришлось во всем признаться… Был, конечно, неприятный разговор. И не один. Но все-таки на работе оставили.
С тех пор о нем узнали в городе многие. И стали говорить: "первоуральский Маресьев".
4
Это все война, война, ее рубцы. Что ж сделаешь, неда-ром так и говорят: военное поколение. Тяжесть невиданных испытаний легла на его плечи. И бой, и труд - только они вели к победе. Только мужество, только сила.
Мужчина, достойно прошедший испытания войной, он и в мирные дни хотел быть на передовой линии. И был. И нес свою вахту достойно.
Сначала вальцовщик на автомат-стане, потом старший вальцовщик калибровочного и редукционного станов, он все время был среди запевал борьбы за высшую производительность труда, за комплексную экономию, за досрочное выполнение планов. Отдыха себе Николай Андреевич не давал. Работа отнимала много сил, но он нашел еще силы и учиться. Закончил вечернюю десятилетку - поступил в вечерний металлургический техникум.
Время уплотнилось, казалось, до предела. И все-таки он не отказывался и от общественных поручений. Агитатор, председатель цехового товарищеского суда, член горкома партии. Потом первоуральцы избрали его своим депутатом в областной Совет депутатов трудящихся. В тридцать два года Николай Сухих защитил диплом техника-металлурга и стал работать в своем цехе начальником смены, а затем его взяли в заводоуправление - старшим инженером трубопрокатного производства…
Сейчас Николай Андреевич не работает: здоровье заставило уйти с завода. Не заживают старые раны. Сам он об этом говорит:
- Терпеть можно. Врачи вылечить не могут, но поддержку обещают.
Терпеть он умеет. Конечно, по-прежнему зовут к себе завод и цех, но теперь уже без надежды. Свидания с ними - только на партсобраниях да праздничных демонстрациях. Впрочем, не только: Николай Андреевич с 1968 года - бессменный председатель городского Совета ветеранов комсомола, с молодежью - и заводской, и школьной - он встречается постоянно, и эти свидания взаимно интересны и взаимно радостны.
Но все-таки не его уже домочадцы ждут с работы, а он их. Ему на смену в цех ушла Нина Михайловна, жена; уже второй десяток лет работает сдатчиком труб. На заводе и Юрий, сын. Закончив ремесленное училище, он ушел служить на флот, плавал на знаменитой подводной атомной лодке "Ленинский комсомол". Служил он хорошо, недаром газета "На страже Заполярья" писала о нем в очерке "Династия Сухих", - отцу приятно было это читать. Сейчас Юрий трудится электриком на стане непрерывной прокатки труб, женился, и у него сын Андрей. Назвали так в честь прадеда - отца Николая Андреевича. Династия Сухих продолжается.
… Прихрамывая, шагает ветеран вечерней улицей родного города. Идет, наверное, куда-то выступать - его часто ждут в школах, в молодежных общежитиях, в горкоме комсомола. Многие узнают его и здороваются приветливо и уважительно…
ЧЕЛОВЕК У ОГНЯ
Каменный век. Бронзовый. Железный. "Века", растянувшиеся на тысячелетия. И как ни называй наше бурное столетие - атомным, компьютерным или космическим, - оно по-прежнему вписано в железный век человеческой цивилизации, и производитель черных металлов остается для нас одной из важнейших фигур.
Урал, несмотря на многоликость и богатство самых разных руд, издавна прославлен как Урал железный. Чугунный и стальной. Черной металлургией своей он славен и поныне. Древнее мастерство сталеплавильщиков, получившее новую научно-техническую основу, живет и посейчас.
О сталеварах, людях огневой работы, мне доводилось писать немало. От газетных зарисовок до повести "Лицом к огню". Разбирая старые материалы, я выбрал три очерка, некогда напечатанных в "Уральском рабочем" и в "Известиях". Разница во времени между первым и третьим - двадцать лет. Разные пятилетки, время разное, люди разные, но одна профессия и один характер работы - огневой, тяжелый, сталеварский. В беглых скорописных этих очерках, подумалось мне, все же есть кой-какие приметы уральцев и их труда, и потому я решился включить их в книгу.
Григорий ИВАНОВ, год 1947-й
Это было в начале года.
Войдя в цех, Петр Ильич Неганов, секретарь цеховой парторганизации, стянул застывшими руками шапку с головы, ударил ее об ногу, отряхивая снег, и подошел к первой печи. Мартен дохнул в лицо жаром.
- Холодно? - кивнул головой на выход сталевар и рукавом брезентовой куртки отер со лба пот.
- Жарко! - усмехнулся Петр Ильич.
- Эй, пошевеливайся! - крикнул кому-то - не то подручному, не то крановщику - сталевар не спеша прошел к пульту, глянул на приборы и, лишь выйдя из пультовой, ответил:
- Как полагается. - Нахлобучив козырек с прицепленными к нему синими очками, он двинулся к заслонке.
К Петру Ильичу подошел председатель цехкома Белобородов.
- Привет, Неганов… Что, за Ивановым наблюдаешь?
- Греюсь. Чего за ним наблюдать? Сталевар правильный.
- работник хороший, - подтвердил Белобородов, - закалки нашей, визовской. Вот только, знаешь, рыбалку он любит е излишком. Иногда, наблюдаю, душа у него прям-таки на рыбалке, а у печи - с холодком.
- Брось. Какой же сталевар печь на удочку променяет?
- А бывает…
Иванов, хоть и гулко шумел мартен, слышал разговор, и неприятно стало сталевару, обидно.
"С холодком, значит, работаю. А ты в душу мою заглянул? Сердце мое рукой тронул?"
- Чего расселись! - зло крикнул он своим подручным, Устинову и Комарову.
Те, люди уже в годах, старательные и работящие, только-только присели покурить и были очень удивлены этим окриком бригадира, человека обычно спокойного, уравновешенного.
Семнадцать лет назад Григорий Иванов пришел двадцатилетним парнем в этот визовский цех из деревни Палкино. Трудному делу сталеплавильщика обучился он быстро: уже через четыре года получил бригаду.
На плохом счету никогда не был. Но чтобы "греметь", как выражались на заводе, не "гремел". Телосложения скромного, невысокий, он не столько рассчитывал на физическую силу, сколько на природную свою сметливость. "Умно работает", - говорили про него.
И радовался Григорий Дмитриевич, что овладел сложным мастерством, приятно было, что вот он, простой палкинский парень, своими руками варит сталь.
Любил Иванов свое дело, любил печь, знал ее и по-хозяйски, старательно холил.
Почему же говорят о тебе, Григорий Дмитриевич, будто с холодком ты работаешь?
Дума об этом запала в душу сталевара. Мучился ею не один день.
Трудно это - душу свою наизнанку вывернуть и ощупать всю, а нужно бывает порой. Григорий Дмитриевич сделал это и увидел, что хоть работал он честно и, может быть, не хуже многих, с любовью трудился, но вот жару настоящего, чтобы сердце горячим огнем горело, не было. Думалось: война отошла, теперь можно поработать с простой приятностью, и на том пришло успокоение. А глянуть кругом, глаза открыв пошире, - какого высокого накала кипит кругом труд! Будто снова на штурм какой идут люди. А ты, сталевар Иванов, разве в обозе служишь? Разве не твой металл идет на восстановление порушенного войной хозяйства, на бесчисленные по всей стране новостройки?..
Так думал Григорий Дмитриевич.
Он перебрал в мыслях людей, окружавших его. Как бы заново осмотрел свой цех… Мартеновские печи походят друг на друга, и работа сталевара везде одинакова. Однако люди трудятся по-разному. Не сразу угадаешь, что у них на сердце, но по результатам работы видно, насколько отдает себя человек делу. Вот сталевар Вараксин, скажем, меньше ста процентов плана никогда не даст. Марк Ушаков нынче дал сто шесть. Сысков - сто восемь… Ну а у тебя, Григорий Дмитриевич? Сто четыре. Не хуже всех, конечно. Но ведь можно было бы и лучше? Можно. И тогда, наверное, не сказал бы Белобородов обидных этих слов…
Беспокойство овладело Ивановым. Он словно заново примерялся к шагу жизни, сравнивал свое дыхание с дыханием цеха, завода, страны.
"Надо новое обязательство брать", - решил Григорий Дмитриевич. Посоветовался с мастером своим, знатным визовским сталеплавильщиком Базетовым. Обсудили вместе, что и как можно выжать из печи.
На собрании речь его была короткой. Сказал:
- Беру обязательство: во втором году пятилетки план выполнить ко Дню Конституции, к пятому декабря, значит…
Высказался - будто свалил заботу, а беспокойное чувство, что овладело им, не погасло. Неугомонное, ворочалось в сердце, накаляло, жгло его. И уже взятое обязательство стало ему казаться недостаточным. "Поднажать - так и раньше, пожалуй, можно сработать", - думал теперь Григорий Дмитриевич.
Стоя у пульта мартеновской печи, он держал на рычагах обе руки. Экономил секунды. Теперь он стал больше и быстрее ходить по площадке - от пульта к печной заслонке, оттуда к манометру, снова к печи.
- Висит на заслонке, - говорили о нем в цехе.
Вся бригада чувствовала учащение темпа в труде.
- Ходи веселей, - коротко бросал подручным сталевар, и они быстро работали лопатами, по-молодому носились с анализами стали в лабораторию, горячились у мульд с шихтой, хором браня неповортливость машиниста крана.
Не успевала застыть в изложницах сталь, а Иванов уже торопился гнать новые мульды с шихтой в пасть мартена.
Шли недели и месяцы. Обязательство свое Григорий Дмитриевич перекрывал. И, радуясь этому, все напористей приступал к покорной ему громаде печи, выжимая из нее дополнительные тонны стали.
В начале июня, когда до выполнения полугодового плана Иванову оставалось дать самую малость металла, печь поставили на ремонт.
"Эх, не ко времени, - досадливо хмурился Григорий Дмитриевич, - да ничего не сделаешь, надо". И, опережая ремонтную бригаду, он с подручными полез в каленое жерло мартена. Работая, подгонял ремонтников: