- Ну ты даешь - заржал Миро и, спохватившись, поперхнулся и перешел на шепот. - Какой ток, мы в Третьем Рейхе, что ли? Расслабься, это музей. Такой же, как остальные. - Ну, будь это Лувр - Тим, - Аксель заговорил жестко. Ему надоела пустая болтовня. Это не Лувр. Это просто огороженное забором поле. Пара бараков, памятник и все. Мона Лиза тут не висит, и это не оборонный завод. Никто не ходит с собаками, пулеметчиков на вышках нет. Просто огород, в который мы лезем за грушами. Так что заткнись уже и работай! Тим обиженно засопел и принялся устанавливать к забору лестницу. Аксель знал, обиды Тима хватит минуты на три, не больше. Хоть помолчит это время. Оседлав забор, Аксель внимательно оглядел вид, открывшийся отсюда. Пе-ред ним лежал концлагерь. Худшие опасения оправдывались: огромная терри-тория, не занятая почти ничем, кроме белесого лунного света, и если они пойдут напрямую, их будет видно с любой точки. Хорошо еще, что нет видеокамер, кажется. Развернув на колене схему лагеря, Аксель соотнес значки на карте с тем, что видит, и решил, что лучше двигаться по периметру. Напротив, на той стороне большого поля с несколькими одноэтажными бараками и какими-то памятными камнями и плитами темнело пятно башни А, бывшего КПП с воротами и комендатурой. Именно там Акселя ждала награда. Только туда надо еще дойти. Они уже двинулись вдоль стены, согнувшись пополам, когда Миро вдруг остановился. - Черт - сев на корточки, он принялся копаться в сумке, перекинутой через плечо. - Что? - Я забыл напильники. - Ты что? не поверил своим ушам Аксель. - Напильники в машине, что-что! Ты же говорил про ножницы, вот я и думал про ножницы, а напильники - Ладно, я понял, - Аксель чуть не шипел. - Топайте дальше. Я к машине вернусь и сразу за вами. Только не лажайте больше! Его не было всего четыре минуты Аксель заметил по наручным часам, но приятели успели уйти так далеко, что он уже не видел их. Стараясь двигаться ровно и бесшумно, Аксель направился вдоль забора лагеря. Черная экипировка, благодаря которой обычно он чувствовал себя неуязвимым, была почти беспо-лезна, все вокруг вытравливал свет луны. Как расплавленное паяльником олово, он растекался по огромному полю, обнесенному забором, выбеливал крыши не-скольких низких бараков посредине. Несмотря на эти здания, территория лагеря казалась пустой. Опустошенной. Прямо перед Акселем в небо упирался гигантский обелиск в память о советских воинах-освободителях. Дорожки вдоль стены не было, и идти приходилось по целине газоном это не назвать. Под ногами шелестела трава, короткая и сухая, изредка попадались какие-то высокие былинки, трескучие и цепкие ку-сточки, норовящие запутаться в штанине или шнурках. Поднялся северный ветер. За забором сосны качались и шуршали, будто кто-то ходит. Аксель поймал себя на этой мысли и прислушался, тут же насторожив-шись. Обычно интуиция его не подводила, а нервы были достаточно крепкими, чтобы не впадать в паранойю из-за незнакомых звуков. Убедившись, что он все еще один, Аксель продолжил путь. Он миновал темную полосу тени от обелиска и снова вышел на залитую светом пустыню, присматриваясь в надежде разыскать где-нибудь неподалеку Тима и Миро. Не могли же они так быстро дойти до башни Сухая серая трава в лунном свечении казалась припорошенной снегом или прихваченной инеем. От пронизывающего ветра заслезились глаза, и стало хо-лодно даже под курткой. Аксель прибавил шаг. Он ощущал, как вокруг него зреет, сгущается что-то нехорошее, тяжелое, от чего давит грудь, а внутри неповоротливо, словно кузнечные мехи, расправляются легкие. Быстрое бестолковое дыхание оставляло во рту привкус пепла. Здесь были люди, много людей. Их выводили сюда и оставляли на морозе. Снег серебрился в свете луны точно так же, как сейчас серебрится трава. Их обливали водой, и они покрывались льдом заживо. Аксель откуда-то знал это так же, как и свое имя. Пустое пространство лагеря было до краев переполнено. Оно густело, как кисель, и ветер не мог разогнать этот вязкий холодный морок. Аксель смотрел во все глаза, вертел головой только чтобы увидеть то, что так сильно его пугало. Оно было здесь, вокруг. Оно жило здесь повсюду. Казалось, кто-то натужно и с присвистом дышит над ухом, стоит за правым плечом и Аксель оборачивался направо. Нет, за левым и он чуть не подскакивал, поворачиваясь всем корпу-сом, чтобы встретить угрозу. "Призраки, духи, тени выходите! Покажитесь, ну же!" - то ли шептал, то ли думал Аксель. Еще пытаясь держать себя в руках, он уже знал, что не справится. В смертной тоске, стараясь ухватиться за что-нибудь привычное, он бросил взгляд на часы. Ровно три часа ночи. И секунда, которая была потрачена на этот взгляд, показалась ему пустой тратой бесценного време-ни, ошибкой, за которую он, возможно, расплатится прямо сейчас. Нельзя было спускать глаз с переполненной пустоты вокруг, бесплотной массы, настроенной так враждебно. Она может выстрелить ему в затылок. Сейчас. Или вот сейчас. Его охватил дикий, первобытный ужас. На загривке поднялись маленькие волоски, и под рукавами, прямо по локтям, потек холодный пот. Аксель чув-ствовал вокруг себя - Это. Нечто. Если раньше "добро" и "зло" казались ему просто понятиями, и не имели никакого смысла кроме обывательско-очевидно-го, то в эту минуту все изменилось. Открылась вдруг страшная, нечеловеческая глубина этих слов. Аксель словно только что родился, остывающая голая кожа еще хранила память о тепле утробы, о влаге материнской слизи и крови. Ничего не зная о добре, он уже отчетливо понял, что на свете есть зло. Абсолютное зло. Оно клубилось здесь. Аксель впервые в жизни почувствовал его сладковатый тошнотворный запах, сочащийся из каждого камня вокруг, из земли, на которой он стоял. Он побежал, не помня себя. Кто угодно живой есть тут кто-нибудь? Охран-ник, сторож, Тим, Миро кто угодно. Не в силах больше находиться на залитом лунным свинцом поле, он нырнул куда-то в сторону: стена оборвалась прохо-дом. Пробежал еще несколько метров, оступился, когда из-под ног пропала зем-ля, и кубарем скатился вниз. Траншея, похожая на большой погреб, только без крыши. Все стенки выло-жены аккуратными деревянными спилами одинакового размера. Аксель встал, чувствуя, что сильно ушиб ногу и плечо, озираясь по сторонам и даже радуясь боли она притупила его страх. Прихрамывая, он пошел к выходу из траншеи, наклонной белой дорожке. Он не представлял, что это за место, и страшился узнавать. Но глаза сами, против его желания, выхватили из полумрака табличку. Расстрельный ров. Он же тир - смерть как развлечение. Сглатывая тошноту, Аксель попытался бежать. Мысль о поле и ветре все еще пугала его, поэтому он задержался у какого-то строения. Ровный короб в форме куба, одной стеной выходящий к общей территории. Вместо двери просто про-ем, приглашающий зайти. Аксель знал, что туда идти не надо. Заходя внутрь, он понимал, что пожалеет. Внутри было темно, свет от луны падал только на часть помещения где отсутствовала крыша. Перед скульптурной композицией в красных лампадках подрагивали огоньки, зажженные еще днем. Аксель не стал вглядываться в скульптуры, зная, что от этого станет только хуже. Он чувствовал, что здесь, в этом лагере, ему становится только хуже, с каждой пережитой минутой все хуже и хуже. Он вдруг вспомнил, что в кармане лежит фонарик. Теплый желтый луч скользнул по бетонным перегородкам и обнажил трещины и провалы в полу. Раньше помещение явно было перегорожено стенками. "Станция Z" - гласила табличка. Откуда все эти знания в его помутневшей голове? Аксель не помнил, где он читал об этом месте. Но он точно знал, что было в этих отсеках. Что это такое, станция Z. Это последняя буква алфавита. Это конечная станция. "Осторожно, двери закрываются Абсолютное зло. Никуда оно не исчеза-ло, - в отчаянии думал Аксель. - Ему больше лет, чем этому лагерю, чем всем лагерям вместе взятым. Его побеждали, но не уничтожали, и оно продолжало быть, тлеть, таясь в самых черных углах вот как этот. И выжидало, когда ос-лабнет воздвигнутая против него оборона". Нет, только не так, слишком рано для конца. Акселю надо вернуться к нача-лу! Превозмогая боль в колене, он бросился прочь. Теперь он бежал прямо через поле - только чтобы скорее оказаться у ворот, у башни А. Наконец, ужас стал отступать. Аксель замедлил бег, чувствуя, что задыха-ется, а потом и вовсе остановился, растирая ушибленную ногу. Оказывается, при падении он порвал штаны и разбил колено. Хромая, Аксель добрался до скрытых тенью здания ворот. Тех самых, что и были его целью еще недавно. У ворот деловито крутились две тени. - Эй! донесся до него громкий шепот Тима. Аксель! Какого черта? Ты где таскаешься? - Упал. - Ну ты даешь Мы уже первый пруток без тебя перекусили. Аксель посмотрел на ворота и впервые увидел ее наяву. Безнадежную. Ироничную. Надпись, из-за которой пережил все это. Она оказалась не такой большой, как он представлял. И обращена она была не к нему, находящемуся внутри, а к входящим, к тем, кто шел с другой стороны. По спине Акселя пробежал озноб. Он больше не хотел иметь ничего общего с этим местом. Ни пылинки на подошвах кроссовок не говоря уж о надписи, или хотя бы воспоминаниях о ней в своей голове. Он мечтал, как окажется дома, выстирает одежду, вымоет обувь и примет душ, и жалел только о том, что душ нельзя засунуть внутрь головы, чтобы прополоскать и там тоже. - Так, парни, заканчиваем и сруливаем отсюда, - пробормотал он. - Чего? не понял Миро. Тим беспокойно оглянулся: - Что, охрана? - Нет. Просто нам это не надо. Аксель взял у Миро ножницы по металлу и стал укладывать их в сумку. Миро крепко поймал его за руку: - Эй-эй. Полегче. - Мы уходим. - Кто сказал? сощурился Миро, и в глазах у него вспыхнул неприятный ого-нек. Аксель вздохнул. Его тело действовало на автопилоте, быстрее, чем голова отдавала приказания. Он нагнулся над краем тропинки, подобрал увесистый ка-мень и, не прицеливаясь, на удивление точно залепил им в окно башни А. Где-то глубине музея, едва слышно, но тревожно отозвалась сигнализация. - Черт, Аксель! - Валим! сообразил Миро.
Через забор они перемахнули сразу за зданием, и дальше бежали через со-сновый перелесок. Аксель несся, почти не обращая внимания на боль, и не чувствовал под собой земли, словно на кроссовках выросли маленькие сильные крылья. "Я Персей в крылатых кроссовках!" - чуть не заорал он сдуру. Ему хотелось петь, кричать всякую бессмыслицу, он был счастливым оттого, что мог уйти оттуда. Просто пожелал сбежать и сбежал, и на него не спустят собак, и по проволоке забора, через который он только что перелез, не пущен электрический ток. Пусть та черная дыра, которую он почти пощупал, остается там, жить и ждать. Он будет держаться от нее подальше. Потому что может. А потом его избили. Тим и Миро, поняв, что денег за надпись им не видать, словно обезумели. На первый удар в челюсть он ответил, но перевес был на их стороне, и гнев тоже. Ничего не понимающий Вольфи выскочил из машины и замер. Из левого уха у него выпал наушник, и оттуда донеслись приглушенные звуки. Бетховен. Пропустив еще парочку апперкотов, Аксель поплыл, упал на землю и скрю-чился, а приятели, теперь уже, наверное, бывшие, продолжали метелить его ногами. Он закрыл руками голову и тихо повизгивал. Наконец, Миро умерил пыл. Он навис над Акселем, взял его за грудки и тряхнул изо всех сил: - Гнида ты! Аксель на всякий случай решил не спорить. По телу расползалась томная боль, еще не приобретя очертаний и остроты. - Тим, Вольфи, в машину, - приказал Миро. Кинем эту сволочь тут. Домой он добрался только на рассвете. Несмотря на двенадцать пропущенных звонков от Элизы, он еще надеялся, что она спит, и не стал перезванивать и тревожить. Элиза не спала. Осунувшаяся, с припухшими глазами, она ждала на пороге, заслышав его шаги еще на лестнице. - О господи, - ахнула она . И тут же заплакала. - Элиза, не плачь. Все хорошо - промямлил он. Губа заплыла, и слова зву-чали невнятно. - Я знала, что с тобой что-то случилось! Меня как будто ошпарило. Я про-снулась и поняла, что с тобой что-то случилось. Ровно в три часа ночи. Аксель, ну как же - Иди ко мне. Аксель наконец-то уткнулся носом в ее рыжеватую макушку. Она пахла яблочным шампунем. И в этом тоже было что-то абсолютное. 30 августа 1 сентября 2013 Это такая игра Подернутое пеплом, серое сердце радостного и свободного Берлина. Здесь полагается скорбеть и пропитываться безысходностью: здесь мемориал жерт-вам Холокоста. Две тысячи семьсот одиннадцать бетонных прямоугольных глыб, где нет двух одинаковых, как не было двух одинаковых людей среди тех Катя уже была здесь днем, вместе с другими туристами, честно пытающимися проникнуться важностью этого момента - между посещением Рейхстага и сытным обедом. Впрочем, пытались не все. Высокий парень, похожий на античную статую во плоти, прижал к себе красивую черноволосую девушку в синей бархатной юбке до пят, и они замерли стоя, вместе переживая что-то, явно со скорбью не схожее. Смотреть на них было приятно и в то же время неловко. Непода-леку прямо на одной из мемориальных плит устроился мужчина средних лет характерной туристической наружности: бейсболка, красные шорты по колено, фотоаппарат, на длинном ремешке спустившийся с шеи к сильно выдающему-ся брюшку. Мужчина сосредоточенно жевал бутерброд, шуршал оберткой, то и дело прихлебывая газировки из бутылки и щурясь от яркого солнца, плавив-шегося в зените. Загорелая дама в шляпе томно позировала своему спутнику, прильнув к бетонной гладкости одной из стел, и белозубо блестела в объектив улыбкой. Стайка ребят прыгала по соседним прямоугольникам памятника, по-птичьи взмахивая руками, стараясь вовремя не обратить внимания на окрики охранника, не успевающего контролировать всех и повсюду. Вся эта картина уязвляла Катю, почти оскорбляла: ей хотелось погрузиться в переживания, в осмысление, хотелось вспомнить бабушку, чудом уцелевшую в военные годы, и дедушку, с которым чуда не случилось. А жизнь, пульсирующая вокруг, отвлекала от этого, отчаянно желала жить дальше, просто быть, растворяясь в бесконечной секунде настоящего. Жизнь была в верещании дет-воры, играющей в прятки за камнями, в резком сигнале клаксона, в треньканье велосипедного звонка, в бренчании гитары и монотонном голосе гида, у авто-буса вещающего об истории создания мемориала. Об авторе, строительстве, о потраченных деньгах и непременно о символизме и том, что каждый обязан испытывать, находясь здесь: по крайней мере, по творческой задумке. Катя не дослушала рассказ и побрела мимо каменных столбов в глубину па-мятника, занявшего целый квартал. Сначала он казался кладбищем: надгробные камни, высотой по колено или чуть больше. Потом волнистый пол стал уходить из-под ног вниз, дробленый на квадратики, как плитка шоколада, и вокруг поднимались все те же столбы, ровные, бетонные, на одинаковом расстоянии друг от друга. Они образовывали стройные ряды, строгие и бесстрастные, и скоро выросли выше нее, намного выше. Они давили со всех сторон своим без-укоризненным порядком, они закрывали небо и резали его на четкие ленточки, которые на пересечении каждого ряда превращаются в кресты, если задрать голову вверх. Солнечный свет медленно передвигался и от резких углов камней становился таким же графичным, отрисованным по линейке. Он не достигал подножия столбов, внизу было сумрачнее и прохладнее. Вокруг сновали люди. Их присутствие, такое ощутимое, все время получа-ло и зримое подтверждение. Они появлялись на пересечении бетонных улиц, образованных колоннами, всего на мгновение и снова пропадали. Иногда ком-панией, влюбленной парочкой, иногда поодиночке, иногда целой семьей. Мама, папа, ребенок. Моргнешь глазом а их уже нет. Вспышка. Повернешься напра-во и случайно заметишь в нескольких перекрестках от тебя чье-то движение, за-несенную для шага ногу, край сумки, в следующую секунду уже исчезнувшей. Люди. Сколько их тут? Десятки, сотни? Можно только догадываться, их мелька-ние так же осязаемо, как и мимолетно. Одиночество в толпе. В какой-то момент Кате показалось, что каменные глыбы тоже смотрят и тоже дышат в этом сером квартале. Только вот они пойманы временем в силки и уже никуда не исчезают, из всех человеческих чувств у них осталось только терпение. Она прошлась в одну сторону, вернулась обратно. Везде одно и то же: голоса тех, кто рядом и кого не видно, появляющиеся и пропадающие на перекрест-ках люди или их тени. Густая матовая серость. Сотни перекрестков. Тысячи бетонных глыб. Катя прислонилась к одной из них, провела ладонью и ощути-ла прохладную гладкость, почти мягкость, как будто камень обтянут тканью. Ей стало тоскливо, и она прижалась к столбу всем телом, чтобы почувствовать что-то в ответ, но камень оставался камнем. И тогда ей мучительно захотелось сбежать. Но чтобы не быть похожей на малышню, с воплями носящуюся по мемориалу без капли почтения, она только немного ускорила шаг. Через минуту ее окружила привычная суета улицы, и Катя с удивлением заметила, что кончики ее пальцев дрожат. Но к вечеру внутри заворочалось какое-то требовательное чувство. Оно все росло и с наступлением темноты все же выгнало ее из отеля на улицу. Самой себе Катя объяснила это волнение нежеланием сидеть дома: еще бы, не так уж часто удается посетить другую страну, да еще Германию, да еще Берлин. Глупо сидеть в номере. Надо успеть обойти как можно больше интересных мест, нады-шаться впечатлениями, которые будут иногда вспыхивать в памяти, и фотографиями, которые она никогда по возвращении не посмотрит. Только вот вместо новых туристических троп ноги сами привели ее обратно, в темный низенький квартал, который благодаря Интернету она уже знала это сверху выглядит как разламывающаяся под ногами вздыбленная земная твердь. Она подошла с другой стороны. Вход в подземную, архивную часть мемори-ала был ярко освещен. Охранники, вооружившись фонариками, гоняли веселую молодежь, прыгающую с плиты на плиту. По камням памятника метались лучи света, выхватывая из темноты четкие рубленые углы. Здесь было легко затеряться, и скоро только хохоток откуда-то из глубин темного квартала возвестил о счастливом спасении от преследования. Очередной луч скользнул по Катиному лицу, но она, видимо, производила впечатление полной благонадежности, так что никто ничего ей не сказал. Вздохнув поглубже, Катя направилась по одной из узких аллей в глубину. Бетонные стелы столпились вокруг нее, словно только и ждали ее прихода, и мгновенно стали выше ее роста. Стараясь сдержать их напор, она выставила вперед обе руки и коснулась поверхности плит. После дневного зноя на город наползала прохлада. Но плиты были наощупь тепловатые, по-прежнему мягко-твердые. Катя поняла, что напоминает их по-крытие. Человеческая кожа. Они все как будто обтянуты человеческой кожей, особенно теперь, необъяснимо теплые по сравнению с воздухом вокруг. Ее вдруг замутило. Катя отдернула руки и быстро пошла по проходу. Сердце за-колотилось где-то в горле. Она перешла на бег. Справа и слева мелькали такие же проходы, один за другим, один за другим, дробно и быстро. Повинуясь ка-кому-то интуитивному ощущению, девушка свернула в один из них и тут же заблудилась. Все эти аллеи были похожи как две капли воды, и сколько ни крути головой нет никакого шанса понять, откуда ты только что пришел. Вокруг было тихо. Вдалеке, на самом краю темной мемориальной аллеи, в мире живых горел фонарь на уличном столбе и, кажется, на дороге даже промелькнула машина. Катя снова побежала, слыша вокруг себя только эхо собственного дыхания и шагов. И опять свернула, и снова, и снова. А потом остановилась и неожиданно рассмеялась. Гнетущее ощущение рассеялось внезапно, как будто его выключили. Катя почувствовала себя ребенком в каком-то причудливом лабиринте. Он был абсолютно безопасен, этот лабиринт, ведь из любой его точки есть как минимум четыре выхода. Можно уйти сразу, как только захочешь этого. И потеряться тоже когда хочешь. Она захотела потеряться. В голове звенела пустота. Стоило замереть и перестать двигаться, как вокруг оживали множества звуков и шорохов, чьих-то шагов по соседним проходам, отдаленный смех, речь незнакомых языков.