- Правду мне мать твоя говорила: "Змееныша я, Евдокия, выкормила!" - совсем отчаялась Дуся к сердцу его путь найти, платок на лоб надвинула, мусорное ведро подхватила - вниз, на помойку гнилостный дух понесла.
Улыбнулся ей вслед Альберт Иванович, и так подумали они с мамашей: "Дуся ты, дуся". А мамаша еще персонально от себя добавила: "Лучше за Мишкой своим приглядывай, пока не спился вконец и дом наш не поджег!" Потому что и до сей поры, редкое неравнодушие к людям имела.
Так и началась - вместе с утренним ледком на лужах, вместе с тучами свинцовыми, белейший снег источающими, - новая жизнь. Ведь вместилищем быть - это совсем не то, что человеком. Как и словами такое объяснить? Что ни день - все труднее вспоминались слова. И события внешней жизни тоже отслаивались, отпадали. Вернее, так: все крошечней делались, потому что сам он в размерах вырастал и вырастал.
Иногда вдруг соседи заходили, еду оставляли, пол мели. О нем, точно о чурке, говорили - уверены были, что не понимает ничего. Потому что не отзывался он на их звуки - вместо слов одни колебания воздуха ощущал.
Поначалу, когда мысли еще имели некоторую внятность, больше всего тому был рад, что перестал наконец-то мелочно разбрасываться: на дудочки, газеты, письма, собачку, женщин - да разве посильно такое одному, если всем сердцем, если без верхоглядства? Конечно, непосильно, потому что самое-то главное и ускользнет. Вернее, из тьмы не выскользнет. А вот если на одной страсти себя собрать, на одном призвании сосредоточить, если зажмурить на остальное глаза и безоглядно вглубь ринуться, словно солнечный луч от света - в сплошную кромешность, может, самое главное наконец и откроется?
И пусть десятки световых лет на пути. И пусть риск огромный. Но если очень повезет, однажды что-то вдруг забрезжит из тьмы, потому что не может быть, чтобы столько усилий души - зря! Будет ли тот свет называться "искуплением вины", или "передовым мировоззрением", или же, наоборот, "эмпиреем", он не знал, знать не мог да и с некоторых пор знать не спешил.
Впереди - сколько хватает глаз - густела тьма. А он был только при начале долгого, нескончаемого пути.
Увидеть дерево
Когда девушка, сидящая за банальным, вполне сберкассовским окошком, в третий раз произнесла, что прах уже, уже, уже выдан, может быть, ваш муж получил или кто-то еще из семьи, дочь, сын, вспомните, кто это мог, - ведь квитанции у вас нет, а выдаем мы прах по квитанции об оплате наших услуг, а квитанции у вас нет, тем более и у нас значится, что прах уже получен, - посмотрите внимательно, чья это подпись, - Саша заплакала.
Подпись в от руки разграфленном журнале была непонятно чья - крючок, закорючка…
А она-то всю раздолбанную, жиденьким цементом залитую дорогу думала, что заплачет в тот миг, когда фарфоровая урна с маминым прахом вопьется в ладони - не тем, поразившим губы холодом, а здешним, обыденным, предметным. От этого и заплачет. Или - не заплачет. Ехала и гадала. С одной стороны, такое, можно сказать, одноразовое событие, на целую жизнь - одно. С другой стороны, и вся жизнь - сама по себе одноразовое событие - а слиплась ведь позабытой в холодильнике рисовой кашей. И уже не выхватить из этого месива рисочки дня. А если и выхватить, то вот - разве что ценой маминой смерти. Но все равно хотелось чего-то еще - разбить подфарник, пусть даже переехать кошку…
И вот теперь она рыдала, слезы размазывала рукой - платка в сумочке не оказалось - и бормотала:
- Кому же он нужен, - кроме меня? Никому он не нужен. Вы или кто-то, не знаю, вы перепутали прахи! Отдайте мне маму!
- Без квитанции нам с вами вообще не о чем говорить.
- Не хамить! - взвыла Саша. - Не сметь мне хамить! У меня горе! Я дойду до угрозыска! Ты в суде мне будешь отвечать! - и бросила свое большое тело на стойку и, просунув руку в окошко, попыталась выхватить журнал, а из него вырвать лист с закорючкой - уликой.
Девица впилась в ее руку.
Потом обожгло ноги, под самыми коленями. Потом, заломив ей руку, амбал в строгом черном костюме и хлипкий милиционер потащили ее на улицу.
- Подонки! Уроды! - кричала или только хотела кричать.
Спустили с крыльца.
- Зачем же под дождь? Вы бы меня сразу в печку!
- Еще успеешь в печку! - и захлопнули дверь.
Шла к машине, почему-то хромая на обе ноги. Вдруг поняв, что ее, Сашеньку, которую в эти недели жалели и любили так, как жалели и любили один-единственный раз в ее жизни, много-много лет назад, когда она носила Женьку, - ее огрели по ногам дубинкой: сейчас, ее, скорбящую, - сирены не выключила, открыла дверцу и, обложив смиренный окоем пронзительным воем, сидела и курила. Пока хиленький мент не выпрыгнул на крыльцо кукушечкой.
- Который час, сука? Сколько ку-ку?! - и хлопнула дверцей, и газанула так, что его, маленького, накрыло с фуражкою грязной волной.
Потерять квитанцию она не могла, вытащить ее из конверта с рецептами, кардиограммами и прочим хламом было некому. Нынешний Сашин ученый муж - в отличие от второго, покойного, и первого, запойного, - жизнью Сашиной не интересовался, просто сбежал к ней от первой жены, забаррикадировался в маленькой комнате, когда-то бывшей Женькиной детской, и выходил из нее по нужде и с вопросом: "Сашара, чего бы поесть?" Похороны, захоронение то есть, назначенное на завтра, Олег вписал в ежедневник, но попросил позвонить в институт и еще раз напомнить.
Муж, ставший почти соседом, - спать раз в неделю можно и с соседом, а потом все шесть дней изнывать от сосущей под ложечкой пустоты - муж, Олег, не просто же к ней сбежавший, а три года назад совершенно очарованный крупностью ее форм (мужики - все в подкорке охотники), но и крупностью личности тоже: вкусом, юмором, стряпней, темпераментом, общими взглядами на семью как утес в бушующем мировом океане; уверявший, что этот брак, третий в Сашиной жизни, станет тем самым спасительным домиком из камня, который построил себе Наф-Наф, - муж был вне подозрений. Впрочем, стоп! Если он решил отомстить ей, неважно за что, - объезжая рытвину, залитую жиденьким цементом, Саша куснула губу: всегда найдется за что! - лучшего способа выдумать было невозможно.
Ведь мужчины не только охотники. Еще они мстители - так исторически сложилось, иногда - народные, вроде тех, что награффитили на заборе "Ельцин - иуда". Зол в России мужик. Зол от водки, от импотенции, от избытка потенции, от отсутствия водки - зол как сокол. Сначала зол и лишь как следствие - гол.
Хорошо! Это было уже что-то: Олег, стащивший мамочкин прах.
Олег, от которого она давно ничегошеньки не ждала: ни хорошего, ни плохого, - Олег вдруг масштабно заявил о себе, о своем праве на подлость, на месть, на ненависть, наконец, на акт вандализма. И поистине ведь с шекспировским размахом.
Олег, который полгода выклянчивал у первой жены свою собственную библиотеку! И не вмешайся в эту историю Саша - "Ой, Зоя, на грубость нарываешься. А вдруг не того человечка в подъезде встретишь?" - он и по сей бы день к ней по книжке выклянчивать бегал.
Первый муж - Сашин тезка, и педагог, и кумир поначалу - вот кто спьяну бы мог. Человек-катастрофа, человек-камнепад, так полно подходивший ей своим темпераментом! В пору токования он посвятил ей целую поэму.
Визави меня Везувий. От любви я обезумел!
И спустя несколько строф:
Визави меня Этна, огнедышаща и кометна!
Оба крупные, точно лоси, они смотрелись рядом потрясающе. В их первую ночь он ошеломил ее, четверокурсницу, срывающимся шепотом: "Троцкий в конце концов пришел к идее многопартийности!" - "Не может быть!" - "Да, но никому не говори! Он построил бы совсем другой социализм, с человеческим лицом!" - "Шур, ты шутишь!" - "Нет, только это страшно конфиденциально!" - "Шур, поцелуй меня". - "Ты поняла, что я тебе сказал?" - "Да. У меня до тебя был только один Николаев, его выперли еще со второго курса. А с тех пор никого. Честное комсомольское!" - "Никому не говори!" - "Про Николаева?" - "Про Троцкого, дуреха! Кстати, за Николаевым, вероятней всего, стоял сам!.." - "А с чего бы его выперли тогда?" - "За Николаевым, который в Кирова стрелял! Сашка, но если ты хоть где-нибудь пикнешь!" - "Шурушка! Я же обвально, я обморочно тебя люблю!"
Диплом про торжество колхозного строя в Сибири он написал уже вместо нее, потому что она рожала и откармливала Женьку.
Опять же в пору токования фантастический этот человек принес ей в подарок золотые коронки покойного тестя от брака, в котором тогда он еще состоял. Жена попросила сдать золотишко на лом, Шура же очень кстати ввязался в какую-то драку, принес домой всамделишньщ фингал в пол-лица и страшно правдоподобную - на таком-то фоне - весть о том, что его обокрали. Из этого зубастого золотишка и были отлиты их обручальные кольца.
Ей нравилось быть с ним подельницей, каждое утро, надевая кольцо, она ощущала бодрящий озноб. Доцент, замдекана, колосс, притащивший к ее ногам свою рисковую, душком тронутую добычу, точно кот - полупридушенную мышь, в знак верности и любви - по молодости и глупости ей казалось: в знак вечной любви.
В их медовом году ей нравились даже его пьяные эскапады. Они так пряно приправляли жизнь. Протрезвев, Шурик ничего не помнил, требовал все новых подробностей, каждую малость встречал прокуренным гоготанием: "Врешь, зараза!", и страшно гордился тем, что еще способен глупить и куролесить.
То, что все это с мамочкиным прахом учинил Олег, в голове не укладьшалось. Саша сунула сигарету в губы, ткнулась с ней в раскаленную пасть зажигалки… Фильтр задымился. - Только спокойно, переверни и зажги по-человечески. Умница! Из первого же автомата позвони Гришику.- Саша подъезжала к кольцевой. - У Гришика - женская интуиция и мужские мозги. Гришик один это в силах понять и раскрутить. Тормози, идиотка!- И это она сделала вовремя. Она - молодец. У нее все получится. Через час они загрузят Олегову библиотеку в Гришкин "рафик", после чего вопрос будет поставлен так: ты нам урну, мы тебе книжки, кандидат неврастенических наук!
Сашину диссертацию Шурик унес с собой - в виде приданого. И ничего - ведь осталась жива. Радедорм запивала водкой - добрые люди научили… После этого ей уже ничего не страшно.
Шесть лет Саша прокакала в старших лаборантах - то есть девочкой на телефоне, - уговаривая Шуру зашиться. Еще два года, втюрившись в Михаила Сергеевича, точно в девушку ("Он открыт, Сашка! И он отмечен! А какая у подлеца светлая улыбка?"), Шурик ждал принципиально иных установок, он, видите ли, хотел, чтобы о ее диссертации говорили даже в Париже. Наконец им и в самом деле утвердили по тем временам страшно дерзкую тему - что-то про искривление Сталиным ленинской национальной политики, причем еще в начале двадцатых - кто бы мог такое вообразить? Но Шура уверял, что все именно так и было, притаскивал из архивов исписанные своим вихляющим почерком карточки, читал ей их на ночь: "Только послушай!.." И вот тут-то чертом из табакерки выскочила узкоглазая и гундосая стажерка из Улан-Удэ.
Апрель стоял как июль, сухой и душный. Мама лежала с первым инфарктом, у Женьки оказались глисты, разбухшие гланды и анализ крови, с которым Сашу отправили прямиком к онкологу. Шурик же цвел, благоухал, с подозрительным прилежанием наведывался к своей старенькой маме, оставался там на ночь, горячо хлопотал о зачислении гундосой стажерки в аспирантуру и, запершись в туалете, учил бурятский язык - а Саша ему по наивности свеколку от запоров терла!
Наконец, случайно наткнувшись на тарабарский учебник, спрятанный за банками с белилами, Саша разом все поняла, брезгливо, точно за крысиный хвост, держась за кончик страницы, вынесла его из ватерклозета… Это и было ее Ватерлоо.
"Сашенька, Вера - одинокий, несчастный человек, страдающий от расовых предрассудков, а микроклимат на кафедре и в общежитии…" - "Ты, что ли, с ней теперь по-бурятски калякаешь?" - "Кроме того, Вера неполноценный человек!" - "Так, это уже интересней!" - "Да, представь себе! Она не чувствует запахов! У нее повреждена носовая перегородка!" - "А нижнюю перегородку повредил ей ты? Или тебя опять опередили?" - "Бесчувственная ты скотина! Цветет черемуха, благоухает сирень, а молодая, красивая женщина ничего этого не ощущает". - "Так! Значит, все-таки женщина. Значит, как всегда, опередили!" - "Где ты - там пошлость, Содом и Гоморра! (Под этим кодовым названием у Шурика проходили Гриша и Миша, к которым Саша и ехала сейчас, а больше ей не к кому было ехать!)" - "Можно подумать, где ты с этой курвой, там Ленин и партия, близнецы-братья". - "Так вот, чтоб ты знала: письма Арманд к Ильичу в ближайшее время сделаются достоянием гласности!" - "Никогда! Никогда! Никогда!" - "Я видел верстку, это - потрясающе!" - "Почему? Например?!" - "Расстались, расстались мы, дорогой, с тобой! И это так больно", - он вдруг сгреб ее, стал целовать, мять, расстегивать пуговки и крючки…
Всю жизнь - пожалуй, что даже еще и сейчас, - всегда ей хотелось одного - преподавать. Не так уж и важно, что именно, важно кому - студентам. Преподаешь ведь прежде всего себя. Весь свой пафос, задор, артистизм, ум, иронию, пыл, жест вспорхнувшей с насиженного колена руки ей хотелось являть. Являть всякий день перед взволнованными, по-детски изумленными и чего-то всегда побаивающимися глазами. Эту смесь обожания и трепета она вдохнула - будто белейшую кокаиновую взвесь - единственный раз, когда Шура позволил ей принимать с ним экзамен. Выбирая дополнительный вопрос для какой-нибудь бледной, прокуренной нимфетки, еще только выбирая - между чем-то малышке, безусловно, неведомым и крайне простеньким, почти газетным, что горохом сейчас отскочит от этих остреньких зубок, - Саша ощущала, как разглаживается кожа на ее лице, как скулы сами собой чуть утягивают уголки губ и вся она, будто Джоконда, лучит силу, умиротворение и тайну.
Позволяя в тот вечер Шурику все, чего ей ничуть не хотелось ему позволять, обнажив всю насыщенность и протяженность собственного ландшафта - знай наших, чай, не бурятское плоскогорье, - она влекла его на себе, точно раненого бойца, - к спасительному восторгу… А он, недобиток, уже тайком перетащивший в общагу половину заготовленных для ее диссертации карточек, уже сдавший в печать под своей и бурятской фамилией две статьи, ей, Саше, законной жене, обещанные, - он бился в ней, будто рыба, попавшая в сети. Ей так казалось. Нет же, рыбкой на вертеле вертелась она сама, дым потроха уже выедал - а вот не чаяла, не чуяла. Выводила Женьке глисты, радовалась ее на спад идущим лейкоцитам, таскала электричкой и автобусом сумки со снедью - в реабилитационный мамин санаторий, зубрила английский и видела, видела, видела свои роящиеся в воздухе руки: девичья часть аудитории следила, конечно, за одним многоцветьем колец, а юноши - те успевали фиксировать и плавность голоса, и налитую округлость плеча, и всполохи коротеньких пухлых пальцев… "Мои сардельки, жалко, кушать нельзя! Все десять кушать хочу!" - как говорил покойный Отарик, и целовал их, и в рот их засовывал.
На Волгоградке угодив в то самое, что англичане называют "heavy traffic", - хорошо еще, что сдавать кандидатский минимум Саша начала с английского, а не с марксистско-ленинской философии, ревизию которой уже затевали высоколобые дяди, в то время их было и не оспорить, и не постичь, но Саша пыталась, обложилась журналами, где эти самые дяди, будто старое дедушкино пальто, перелицовывали незыблемое, вырывали друг у друга лоскуты цитат… кстати, все эти журналы Шурик сам приносил ей из института, ведь сам приносил и корчи ее видел, но, поднабравшись уже азиатской хитрости, не препятствовал: занимаешься - занимайся; вот она и сажала мозги, он же тем временем, застолбив за буряткой тему с совершенно резиновой формулировкой, спешно дописывал последнюю главу, а чтобы никто, так сказать, не мешал, перебрался на месяц к мамаше - объезжать Волгоградский Саша не стала и теперь залипла между бензовозом и КамАЗом, груженным углем. Задраила окна - гарь в салоне сгустилась, и только.
Диссертацию Шурик украл потому, что гундосой бурятке без нее был не нужен. Но прах? Что Олег доказал этой кражей? Что - вандал! Что и требовалось доказать! Требовалось прежде всего ему самому: я не задохлик, я монстр, я моральный урод, я чудовище, я извращенец, садист, пусть даже некрофил, но только не шибздик с зарплаткой через дефис заплаткой в семейном бюджете. Саша почувствовала, как увлажняются глаза. Олег жаждал ненависти и гнева, омерзения, содрогания, чего угодно - Саша шмыгнула носом, - но только не презрения. Олег жаждал ее страсти. И он отчаялся добыть ее иным путем.
Дворники мерно размазывали воду по лобовому стеклу. То, что они познакомились в результате, а вернее, даже в процессе автокатастрофы (Олег уверял, что увидел вдруг тетку, несущуюся с закрытыми глазами и распахнутым ртом, - он сидел в "восьмерке" своего приятеля, на которую Саша выскочила в лоб, по неопытности и гололеду обгоняя широкозадую фуру), то, что все началось их обоюдным аффектом, ее шоком и вообще полнейшей беспомощностью ("восьмерка" в последний миг вильнула вправо, Сашину же "Волгу" ударило о фуру, снова швырнуло на встречную полосу, завертело и подставило под тормозившую по мере сил инвалидку, так что отделавшиеся испугом Олег и его приятель, выломав заклинившую дверь, вынимали Сашу, тревожно расспрашивали, ощупывали и тащили на одеяле к своему "жигуленку"), - все это с несомненностью свидетельствовало о том, что Олег хочет вновь воссоздать ситуацию их знакомства - в последней, быть может, тщетной надежде возродить из праха ее любовь.
Да. Но по какому праву - из маминого праха?! Саша всхлипнула, ощутила, что больше не может - до крика не может рывками ухватывать каждую новую пядь земли, вновь замирать на отвоеванном вонючем и гудящем пятачке, попробовала перестроиться в левый ряд, он двигался чуть резвее, но "мерседес", отливая металликом, выдавил ее оттуда. С тем же отливом ощетинившаяся морда была и у его владельца.
- Новый русский бультерьер! - она ударила по клаксону, однако его прижатые к носу глазки даже не дрогнули. - Чтоб ты до перекрестка не доехал!
Но он уже опередил ее на полный корпус и жирной складкой на стриженом затылке лыбился в ответ.
Всякий раз говоря очередной своей клиентке - какой-нибудь молодящейся вдове, неловко распродающей антиквариат: "Наше время - время интеллигентных людей миновало", - Саша, сообразуясь с настроением и ситуацией, полновесным выдохом добавляла: "- Представьте, ведь я уже докторскую начинала писать!" - или: "Если бы меня видели сейчас мои аспиранты!" - или: "Какое счастье, что хоть наши мужья не дожили до дней нашего позора!"
Старик - тот, к сожалению, в самом деле не дожил. Их брак был сначала фиктивным, потом дефективным…
А мама и дожила, и вволю успела поликовать. Потому что права оказалась в кои-то веки: настоящую профессию дочке дала. Чуть не пинками ее заталкивала в душный подвал парикмахерской - и это в самое первое студенческое лето, когда до визга хотелось и в стройотряд, и в лагерь под Анапу. Нет, грязные головы мой. И ведь мыла, ревела, а мыла, И уж так от этих головомоек устала, что, когда наконец ей доверили инструмент, снова всплакнула и стала разглядывать в зеркале - не клиента, конечно, а совершенно счастливую себя - с ножницами, за настоящей работой!