С ними и разъезжала теперь по клиенткам. Спасибо Старику - не на своих двоих. Шурик с присущей ему глумливостью именовал этот брак Вторым Интернационалом (очевидно, намекая на его нестойкость и скорый крах), свой же союз с буряткой гордо звал Первым. Народил узкоглазого сына, пристроил бурятку в Консерваторию читать историю религий, то есть тот же самый научный атеизм, но только без прежней аффектации. Зато аффектирует сам: "И ведь сумела, чертовка, перестроилась, овладела!" - язык у него повернулся такое ребенку сказать.
"А ты, Женя, ему не ответила: уж если, папуля, она овладела у тебя одним местом, то все остальное?.." - "Ну мама!" - "Что мама?" - "Сначала ведь ты его увела. А потом его у тебя увели". - "А у тебя? У тебя отца не увели?" - "Ты же тоже его увела от Яси и Тоси!" - "Не хамить! Матери не хамят!" - "Значит, ты бабушке не хамишь, да? Ты ей только дерзишь? Ты ее всего-навсего с говном смешиваешь…" - "Не передергивай! И эту манеру взяла от отца!" - "Хорошо еще - не от заезжего молодца". - "Это он тебя научил?" - "Чему?" - "Про заезжего молодца?!" - "Остынь!" - "Он! Или бурятка нагундосила?" - "Когда ты поймешь наконец, что им вообще про тебя неинтересно?" - "Ах, скажите, пожалуйста! Про что же им интересно?" - "Про коммунистические идеи, которые стояли еще у колыбели христианства, как считает папа, и которые так просто, развалом какой-то империи не могут быть отменены!" - "А про меня ему, значит, неинтересно! В самом деле, какая-то парикмахерша, содержащая его дочку!" - "Ну мама! Что ты сравниваешь? Тут крах целой научной системы воззрений, может быть, крах развития всего человечества! А ты…" - "А я со своим мелкотравчатым крахом, да? Они украли мою диссертацию! Они сломали мою научную карьеру! И ты, все это зная! Ты!.." - "Ой, мам, но Вера - чума". - "А я тебе про что?" - "Ты совсем про другое. Вера говорит, что двадцать первый век будет определять собой желтая раса, поэтому христианство будет вытеснено буддизмом, который уже и сегодня является религией интеллектуалов". - "Ты что - ходишь на ее лекции? В глаза мне смотри!" - "Это она папу загружает. А он ей: "Врешь, чмо юртовое!" Интересно, чмо - это что?" - "Не знаю. Меня он звал "чмо кукурузное"". - "Хи-и-и-и! А похоже! Извини! Хиии-ии!"
С оскорбительной радостью, с тем же "хи-и-и" согласившись пожить у бабули, пока Саша устраивала свою с Отариком личную жизнь, Женька надолго у бабушки не задержалась - прибилась к Ясику и Тосику, своим сводным братьям, обитавшим в огромной квартире на Сивцевом Вражке. Не столько готовила, сколько кашеварила на всех, выпускные экзамены сдала кое-как, вступительные на юрфак провалила, получала копейки в юридической консультации, воображая, что зарабатывает стаж, и радовалась жизни, как тысяча канареек.
Впервые эта мысль пришла Саше, когда Женьке было года четыре: что у них с Женькой теперь один на двоих генератор, вырабатывающий радость жизни, что-то вроде общего сердца сиамских близнецов. И это открытие ее тогда почти не испугало. Однако сейчас, когда мучительное разделение их тел и судеб, по сути, было уже завершено, Саша с пробуксовывающей, хлюпающей тоской ощущала, что источник когда-то жившей в ней радости навсегда утрачен, унесен, похищен, спрятан в кулечке, в сверточке… тесной, снова ей тесной дубленки четвертого роста, сорок восьмого размера!
Единственное, что тебе не изменит, - магическая формула, с детства вбитая в их подкорку, удивительным образом выжившая и тогда, когда это единственное скоропалительно отменили: в листовках и комиксах, раздаваемых возле метро, этим единственным отныне именовался Христос - формула эта была некорректной по сути. Закурив, Саша с удовольствием себе кивнула: в жизни есть только то, чему не изменишь ты, - орущему на тебя сверточку в турецкой дубленке, живущему с худосочным арабом…- Прекрати! Не сейчас! Сейчас у тебя есть беда и покруче!- за рулем Саша запрещала себе думать об этом Третьем, можно сказать, Интернационале, о Коминтерне, можно сказать, потому что суставы и мышцы начинали от этого самопроизвольно подергиваться.
А что, если Женьку огорошить тем, что бабушка-де не перенесла такого известия, - а сделать это было еще не поздно! недели три назад она укатила с бой-френдом на юг и, стало быть, все могло выясниться уже без нее (к сороковинам, то есть максимум - завтра, Женя обещала вернуться, но юность есть юность, родства не помнящая!)…- так вот, если Женьке сказать, что бабуля, узнав про сожительство внучки с арабом, упала и, не приходя в сознание, умерла - Саша наконец-таки вклинилась в соседний ряд, двигавшийся чуть бойчей, - Я молодец, у меня все получится!- это может возыметь редкое, более того - по назидательности ни с чем не сравнимое воздействие. Рядом с мамой ведь в самом деле нашли на полу телефон. А то, что она намеревалась вызвать скорую, было только гипотезой! Вина Олега (пока до конца не доказанная, зато какая чудовищная… Саше вдруг вспомнилась еще одна косвенная, а впрочем, скорее всего и неопровержимая улика!) давала Саше полное право списать на него этот самый последний и роковой разговор: "Нина Федоровна, вы прописали на своей жилплощади Женю". - "Да, Олег. Это мой долг". - "А знаете ли вы, что на вашей жилплощади может оказаться прописанным и гражданин Ливана?" - "Я вас не понимаю, Олег!.." - "Сейчас поймете!" - Ну и так далее, с присущей ему прямолинейностью.
Умереть точно так, как жила, без всякой цели и смысла, Саша ей не позволит. Женьку мама по-своему любила. Вот и пусть ей поможет, чем может. Даже странно, как это раньше не пришло Саше в голову! Просто нужен был этот аффект. Будь он трижды неладен!
В первые дни, когда вязкий, черный ужас забил все поры, глаза, рот, душу, Саша лежала на диване или сидела, привалившись к нему спиной, на ковре, коньяк заедала табачным дымом, сигареты давила яростно, точно клопов, и затягивалась, должно быть, так же яростно: барашковые папахи вырастали на сигаретках в доли секунды, и этим притягивали взгляд и его же ужасали, и все время осыпались на синий халат. В голове почему-то вертелось: визави меня Везувий, - пока не поняла, верней - не ощутила себя вдруг там, внутри брюлловской картины, в левом нижнем углу - крупной женщиной в темном пеплуме. Только прижать к себе было некого, хотя руки подрагивали и суетливо искали, кого бы - но не Олега же! Разговоры, которые в этот период он пытался вести с ней, не проникали в сознание целиком:
"И через три года выкапывали". - "Кого?" - "Монахов, Сашанечка! Останки афонских монахов". - "Кто выкапывал?" - "Другие монахи". - "Уйди. Нет. Посиди тут. Молча!" - "Если по прошествии трех лет кости оказывались белыми…" - "Ты - чудовище!" - "Сашаронька, дослушай!" - "Ее нет… Я не могу себе это втемяшить: вообще нет!" - "Но кремация еще больше усугубит твое непонимание". - "Больше некуда, животное!" - "Если кости оказывались белыми, что свидетельствовало о праведности умершего, их складывали в раку, где они и хранились, заметь, доступные для обозрения. А вот кости желтого цвета закапывались в землю вновь, до достижения белизны". - "Сходи в угловой за коньяком". - "Час ночи, Саша!" - "Сходи в киоск". - "Не стоит, хватит, у тебя же сердце". - "А у тебя? Одни белые-белые кости, да? Раскопать тебя после смерти? Ты на это нарываешься?" - "Мы лишены культуры переживания смерти. И я решил облегчить тебе, насколько это возможно…" - "Хватит по живому кромсать, вивисектор несчастный!" - "Просто меня это вдруг поразило - сейчас! Ты дослушай! Какой парадокс! Так презирать плоть и верить в то, что белизна костей свидетельствует о чистоте души! Тут есть, есть над чем подумать!" - "Ненавижу! Твою степень тупости, твою ученую степень тупости!" - "А впрочем, никакого парадокса и нет! Плоть ведь тварнад, сотворенная Им! Потому и мышей всегда жаль…" - "А меня?! Меня не жаль? Ты бы сел и поплакал со мной! Что ты мне мозги компостируешь? Я же все равно лишена культуры!" - "Я так не сказал, неправда! Я сказал, что мы все лишены…" - "Обалдеть! Я и при жизни-то не помню, когда ее целовала. А там - я не смогу. Я боюсь!" - "Вот поэтому-то я и рассказываю тебе…" - "Ты харакири мне делаешь - это ты понимаешь?" - "Харакири, Сашанечка, можно сделать только самому себе." - "Я историк! Я знаю не хуже тебя!.. Вон отсюда, ничтожество, идиота кусок!"
А теперь он у нас не ничтожество, он теперь - бери выше - вандал!
По неспешной перегруппировке, которую Саша не столько различила, сколько угадала сквозь ливень, она поняла, что там, у перекрестка, - авария, слепившая в лепешку пару-тройку машин, судя по забитости трассы, минут сорок назад - может быть, как раз в то мгновение, когда один урод бил ее по ногам дубинкой, а другой помогал, выкручивая Саше руку…
В глубине души Олег был романтик, и Сашей он пленился именно потому, что она эту сущность его не только разгадала, но и дала ей возможность раскрыться. В дни их первых свиданий, будто выхваченная из костра картофелина - с ладони на ладонь, - Олег перепрыгивал с ноги на ногу, пытаясь попасть в штанину, когда Саша вдруг вскрикивала: "Он убьет меня!" - от любого, мало-мальски внятного шороха, и прятала в подушку прыгающее от смеха лицо (Отарик был тогда еще жив, но вернуться из "командировки" никак не мог, он отдыхал со своей грузинской семьей то ли в Голландии, то ли в Греции - в силу образа жизни он менял адреса и маршруты). Однажды она даже умудрилась засунуть Олега в шкаф - в дверь позвонили - ну можно ли было этим пренебречь? - Он убьет нас обоих! - на пороге стояла побирушка, Саша протянула ей трешку, промурлыкала: "Тут на хлеб и на полкило колбасы!" - громко хлопнула дверью, достала из антресоли чемодан и опрометью бросилась извлекать Олега из нафталинного удушья: "Я послала его в магазин! Больше мне не звони! Я сама тебя отыщу!" - и лизнула его пересохшие губы.
Отмазанный своим прежним тестем от армии, оделся Олег тем не менее ровно за тридцать секунд. Лифтом по инерции пренебрег и еще за тридцать сбежал с девятого этажа на первый. Это и было единственным в его жизни сафари.
Нет, конечно, не жажда мести, а тоска по природным, первозданным порывам теплилась все эти годы под его шелушащейся лысиной, так забавно отражающей кухонную лампочку, так отзывчиво сверкающей ей навстречу. Желание близости с ним, близости немедленной, ошеломительно полной, вдруг растопило все Сашино тело, томительная немогота переполнила собой уже каждую клеточку - Не растекаться! Смотреть в оба!- горьковатый душок его дезодоранта каким-то чудом соткался из выхлопных дымов и буквально когтил задрожавшие ноздри - истома худосочных барышень, коленчатых, словно вал, словно первая Олегова жена, у Саши всегда вызывала усмешку: слишком мало в них было плоти, чтобы желать столь же яростно и неистово, - Бери вправо, кретинка!- с секундным опозданием вывернув руль, Саша едва не задела металлический барьер с прилипшей к нему красной тряпицей… Пятна крови размыло дождем. Но по меловому абрису, который с детским старанием наводил на асфальте молоденький лейтенант, она поняла, что стоявший чуть боком пустой и целехонький грузовик сбил кого-то, судя по малости контура - старушку или подростка, да и вряд ли перебегать дорогу в сотне метров от перекрестка взбрело бы в голову кому-то еще. В отрочестве - Саша отлично помнила это - все рисковое не только пугает, но и влечет. А иначе зачем бы им с Гриней было лазить по подвалам и чердакам, а в потемках карабкаться через скользкий каменный забор на кладбище, чтобы там целоваться?
В девятом классе его отбила у Саши одна гребчиха из института физкультуры. Саша выла от ревности, крутила хула-хуп, сидела на китайской диете-пытке, модно взбивала волосы и бежала в Гришанин двор - не подозревая о том, что у гребаной девушки с веслом есть куда более гребаный брат, - бежала так просто, подежурить с подругой и обрадоваться до поросячьего визга: "Гриня, познакомь!" - увидев его не с поджарой и мускулистой кралей, а с шикарным блондином в умопомрачительном плаще, названном в честь города Болонья. В их окраинном районе в таком плаще не появлялся еще никто - это противоестественное событие Саша в тот миг и переживала, не имея ресурсов вообразить, что на свете случаются явления куда более далекие от естества - всего в семи-восьми метрах от нее, за окном с лиловыми занавесками, - а она, метя в приоткрытую форточку, камушки им с подругой бросала: дескать, если балдеете под магнитофон, так можно же вместе.
Свою доверчивость и неискушенность Саша до сих пор считала главным препятствием на пути к тому, что американцы называют prosperity. Стук в моторе, досаждавший, ей с той минуты, когда она свернула на Большую Коммунистическую, - ей только не хватало сейчас сломаться! - был более чем излишним тому подтверждением. Изъяв недельный Сашин заработок, но и провозившись ведь целый день, автосервисный Вова сказал ей позавчера, что больше так стучать не будет. Пожалуй, и в самом деле, сейчас стучало иначе. И снова споткнувшись о собственную наивность - тупость, глупость, клинический аутизм, нельзя в сорок три быть такой идиоткой!- Саша втянула и прикусила нижнюю губу. Так и парковалась, так и шагала - стаскивая с губы полупрозрачные чешуйки - по длинному, словно школьному, коридору какого-то проектного НИИ, сдававшего под офисы свой второй этаж. Уже выдумав, с чем к Гришику войдет: "Ты хорошо сидишь? Не упади! Офигеть, что мне мой урод устроил!" - вдруг ощутила вкус крови, а с ним - что жива, что соков и сил - через край, как у грозди переспелой изабеллы, лопнувшая мякоть которой вот так же сочится, обещая еще бродить и бродить, - так что дверь распахнула решительно и без стука.
Пухленькая Света, Женькина одноклассница, работавшая у Гришика с Мишиком на побегушках, отвела от компьютерной перестрелки разгоряченное личико и после звонкого:
- Здрасте! У-у, стрижечка у вас хай-классная какая! - вдруг перешла на шепот: - Григорий Андреич просил… в общем, только по кардинальным вопросам. Или если какая-то новость про Михаила Романыча.
- И который же день мы ждем новостей?
- Я думаю, - Света виновато пожала плечами, - второй.
Это означало, что Гришик лежал сейчас на проваленном диване подсобки, ежеминутно принимая единственно правильное решение: вышвырнуть Мишика навсегда, с одной тощей спортивной сумкой, с которой он подобрал его четырнадцать лет назад в какой-то случайной компании, или все-таки выставить на неделю, пусть оголодает, пусть одичает - денег при Мишике было всегда лишь на завтрак и пачку сигарет, - пусть пораскинет мозгами, чего он без Гришика стоит, и приползет на брюхе, и будет униженно просить… но нет, нет и нет, Гришик ему ответит, что этот ад невыносим, он так решил и это - однозначно, бесповоротно, навсегда!.. При слове навсегда из Гришиковых смутных, точно необработанный янтарь, глаз начинали обычно сочиться слезы, а из узеньких губок - тягучей смолой - слова: "Ладно, ладно, вернется - а там разберемся! Пусть мне только вернется!" - Саша же, как правило, к этому весело прибавляла: "А остальное купим!" - желая вселить в него отвагу, задор и веру в то, что все будет так же, как и было. Конечно, когда Шурик среди ясного дня вдруг грянул о разводе, а Михуил (в дни его случек с противоположным - Грининому пониманию - полом он именовался именно так) пропадал на даче у какой-то кордебалетной дивы, или когда Отарик заперся с двумя шлюхами и Саша полтора дня не могла попасть в свою родную квартиру и ночевала у Грини, тем более Мишик уже четвертые сутки колобродил неведомо где, - им нечем было утешить друг друга, разве что нестерпимостью собственной муки, но и тогда этот вой на два голоса: "Сука! Скотина!" - "Кобель! Я ему жизнь хотела отдать! Жизнь!" - "А я уже ее отдал, жизнь, молодость - все, без остатка!" - "Думала, состаримся красиво, как люди!" - "Под забором издохнет! Ни копья не подам!" - даже этим они умудрялись друг друга ободрить: ведь не могло же все быть у обоих так безысходно и сходно!..
Светочкино мышиное "ой! вы куда?" проигнорировав, сосредоточившись на том, что сейчас ни о каком сходстве их ситуаций речи быть не может: столь невероятная, умом не постижимая напасть случается не то что один раз в жизни, вообще практически не случается ни у кого, а у нее, одной, может быть, во всей Москве, случилась - шагнула в подсобку.
Гриня вздрогнул, отвел от калькулятора, как у кошки, расширенный желтый взгляд:
"Михаил не звонил тебе? - и, предчувствуя Сашино "нет", судорожно потер ладонью свою подсветленную бородку. - А я его вычислил, фраера одноклеточного, - он за деньгой вчера рванул. За моей деньгой! К людям, которые удавятся, а не отдадут. Или сами удавят! Или уже удавили, - его быстрые пальцы добежали до вытравленного перекисью виска и стали его сердито ощипывать. - Разжиться он, понимаешь, решил втихаря! Нет, по моргам пусть его брательник ездит. Я - нет, я по моргам не ездок".
Саша присела на стул у двери и по его шаткому вздрогу - миллионеры хреновы - угадала в нем тот самый стул, который однажды уже развалился под ней двум клиентам на смех. Напрягла спину, пытаясь не шевелиться - пытаясь понять, чье же горе все-таки горше: может быть, еще не случившееся, может быть, вообще насквозь выдуманное Гришкино или ее, спазмом сдавившее гордо, о котором вслух еще ни разу не говорила и вот теперь сидела и слова не могла сказать. Осмотрела его злые, проворные руки, крошечный, будто куриная попка, рот - в надежде немного взбодриться, что прежде ей почти всегда удавалось при мысли о природе противном, а его вот природе почему-то не противном ничуть… Поймала его настороженный взгляд.
- Я на завтра захоронение оформила, - и пошмыгала носом.
- В любом случае… да, я приду.
- Мамин прах кто-то выкрал. Его кто-то уже получил! По квитанции! Я сейчас там была!
- То есть? - его голос отзывчиво дрогнул. - Когда?
- Я не знаю, мне не дали посмотреть. Они мне по икрам дубинкой, уроды!
- Кто, Александрина?
- Секьюрити - кто! Постсоветикус секьюрити.
- Давай-ка по порядку. По квитанции, которая хранилась дома, так? Кто-то его получил. Не Олег, не Евгения - они бы сказали… Следовательно?
- Так вот, чтоб ты знал: во-первых, Олег терпеть не мог моей мамы…
- Не надо ля-ля! - он бросил почти ей в лицо свои растопыренные ладони. - Уж как ты с ней могла по полгода не разговаривать! Не надо!
- Я могла? Или она могла?!
От пиликанья телефона Гриня вздрогнул, рот стянул, точно резинку от трусов, Светочкино "Эпсилон ЛТД, да, малый опт, от пятисот, вы поедете на машине?" в его опустевшем лице ничего не изменило.
Повертев толстое обручальное кольцо на левом безымянном пальце - Саша носила его в память о первом своем феерическом, катастрофическом, гомерическом своем браке, - судорожно ввинтив в правый безымянный тонюсенький золотой ободок, на который только и смог раскошелиться Олег, она закусила треснувшую губу и, стиснув ее, вновь попробовала взбодриться привкусом крови и тем еще, что в целом свете одна, горе - беспрецедентное, а все равно неважное, да просто неинтересное даже лучшему другу.
- Спит твой Мишик у какой-нибудь старой зазнобы. А завтра: здрасте, проспамшись! - и, в общем, хотела ведь успокоить, а он головой замотал:
- Нет! Он звонил тебе? Что ты несешь? - и ладонями стал глаза промокать. - Это совершенно исключено. Я же ей алименты плачу. Она мне ребенком клялась!