Выгоревший до белизны пушок на ее скулах - интересно, куда он девается после, вытирается, что ли, о подушки, пододеяльники, щеки, щетины? - трогал еще сильнее, чем в детстве. Потому что в него возвращал, таким образом производя невозможное. С годами, подумала Саша, цепляет разве что невозможное - например, смерть, например, запах младенца (Женькин был ванильным и стойким до того, что домашние муравьи всей отарой переселились однажды в стопочку ее чистых пеленок).
- Разболелся мой маленький чижик! А может, ты завтра не поедешь на кладбище? В такую погоду - зачем?
- На кладбище завтра не поедет никто, - сказала не то что с издевкой, но странно сказала.
- Почему же никто? - Саша поймала зеркальцем ее тяжеловатый профиль, девочка мрачно пялила в окно свои "глаза, как у коровы" (в арабском языке, уверял ее друг Фадиль, большего комплимента для женщины не отыскать). - Я все оплатила. Олег сказал, что поедет со мной. Может быть, и Григорий подъедет.
- Я тебе после кремации говорила, что бабушка хотела быть развеянной?
- Я не помню… Я была в таком состоянии! Это же вздор! Да… Ты что-то такое говорила…
- Ты мне ответила то же самое: вздор!
- Женя, пойми! Это неприлично. Перед всеми нами. Перед другими людьми! - В зеркальце оказался лишь покатый Жужунин лоб. - Закончили! Все! Я даже слышать про это не хочу! - и угодила в рытвину левым передним - казалось, это была просто лужа. Тряхнуло не сильно, но Женька зачем-то огрызнулась:
- Не дрова везешь! - и после свистящего, как у столетней курильщицы, вздоха: - Папа как-то сказал, что политики делятся на пришедших и пришлых.
- Жужуня, тебе надо пролечиться по полной программе!
- Типично пришлым оказался, например, Троцкий, примкнувший к большевикам незадолго до Октября, а через несколько лет уже начавший это свое критиканство - в тот самый момент, когда как раз наоборот следовало сплотить ряды. И тот же Бухарин, несвоевременно бросивший лозунг "Обогащайтесь!" - хотя, в принципе, папа его уважает… А вот Сталин при всей своей неоднозначности, он - пришедший. Пришедший сделать Россию великой державой. Тормози. Вон пельменная, на углу! Знаешь, я думаю, что вообще все человечество делится на пришедших и пришлых.
Саша въехала на какой-то заброшенный клок земли, заглушила мотор. Обернулась:
- Денюжка у тебя есть?
Женька выпятила обиженную губу:
- Бабуля хотела, чтобы ее прах развеяли в Одессе, на Ланжероне. И когда это уже произошло, я вдруг поняла, что она сама себя всю жизнь, всегда считала пришлой! Например, она совсем не замечала красоты природы, как не замечаешь мебели, если тебе в этой комнате ночевать всего одну ночь…
- В каком смысле произошло?!
- В прямом. Раз она этого хотела!
- Врешь! - Саша поймала ее за локоть, потому что она уже открывала дверь. - Сидеть!
Женька локоть свой вырвала. Саша рванулась и ухватила ее за шелковистые волосы, отчего она заверещала так пронзительно, что рука отпустила ее сама.
Дверцами они хлопнули почти одновременно. И стояли теперь под дождем. Он прыгал по серой, их разделяющей крыше.
- Ты специально!.. Чтобы меня побольнее уесть?
- Других забот у меня больше нет! - Женька открыла мужской черный зонт.
Саша вдруг увидела так, как если бы была там вместе с ней - засвеченный луной, будто мутная фотопленка, пляж, ветер, бухающий в парусиновые тенты, словно в уши, босую грудастую Жужуню с продолговатой капсулой в подрагивающих руках, страшно красивую от переполняющей ее феерической жути - ради этих обморочных, этих невозможных минут и затеявшую, и придумавшую все это!
- Тебя буддистка гундосая подучила! Что, скажешь, нет?!
- Бабуля там познакомилась с Авангардом. В парке. На Ланжероне. Она мне даже место на фотографии показала!
- Опять врешь! Она порвала все фотографии, мы с ней вместе их рвали, когда он женился на Катерине! Что ты наделала? Ты понимаешь, что ты наделала? Куда я пойду теперь? Где я буду плакать?! - Саша рычала, била по крыше ладонью, мотала мокрой головой. - Даже неандертальцы приносили на могилы цветы! До сих пор никто не знает, умели они говорить или не умели! А цветы на могилы носили! Ты - чудовище!
Женька пожала плечами:
- Если я окажусь не пришедшей, а проходящей, я тоже скажу своим детям, чтобы они этот… пепел, как пепел, развеяли! - и попятилась. - Так честнее! И Ясик говорит, экологичней.
- Ах, Ясик! Стой! Я кому сказала! Стой!
Остановилась - вполоборота - крутая скула, половинка кривящегося рта:
- А еще он говорит, что все владельцы автомобилей безнравственны, потому что из-за них в Москве невозможно, опасно дышать!
- Наплодил твой папаша уродов! Только и умеете поучать! А вы хоть кого-нибудь полюбите, вы попробуйте, как это!
Дворники бегали по стеклу, собирая дождь в мягкие складки - как у Олега на лбу, - коньяку бы сейчас и под одеяло! Можно даже с Олегом. Даже нужно с Олегом.
Сверкая ногами, Евгения перебегала дорогу. Саша вынула из багажника старое сине-красное пончо, лежавшее там в целлофане на случай, забралась в его льнущее, сухое тепло, оглянулась - Женька тянула на себя дверь пельменной. - Больше поплачешь, меньше пописаешь! - А еще у покойницы была в авангарде… в арсенале то есть… Господи, что же теперь ей в Одессу с цветочками ездить и по парку разбрасывать - как обезумевшей Офелии? Должно быть, и это входило в дурацкий, в иезуитский мамин план!
В моторе опять появился не стук, но какой-то ненужный звучок. Задраив окна, Саша обернулась, дорогу ей перегородила платформа с бетонными плитами. Как ни странно, курить не хотелось - захотелось согреться, разлить там, в районе души, хоть немножко тепла!..
У Авангарда имелась "Победа". Была зима. В то утро он взялся подбросить ее, наверно, до школы, сдвинул смешные лохматые брови: - Ничего там не трогать, вредитель Рамзин! - и засунул ее в занесенную снегом пещеру, в сизый сумрак, как будто в яйцо. Ей было, наверное, лет девять, но все равно стало как-то не по себе. Время страшно тянулось, а потом вдруг раздались скребки, скорлупа дала трещину, возник крошечный синий клок неба - я цыпленок, подумала Саша, я вылупливаюсь, я сейчас окажусь на свете! - огромное темное крыло коснулось наледи над ее головой, и все солнце разом тоже вылупилось ей в глаза. Весь оставшийся день или, может быть, год Саша знала: с ней случилось чудо. Смешно сказать, она была цыпленком, она пищала от счастья - она оказалась на свете!
Обернувшись и на месте платформы с обломками будущего дома увидев два троллейбуса - отчего-то в Москве они всегда ходят парами, словно бы в одиночку боятся сбиться с пути, - Саша почувствовала дрожь где-то в горле, под связками, так в поезде может ночь напролет дребезжать забытая в стакане ложка - Господи! дай мне сил!- а поскольку все равно сидела лицом назад, поплевала через плечо и, лишь потом сообразив, что плечо было правым, за которым, как объясняла ей в детстве соседка, неотступно стоял ее ангел-хранитель, - Господи! дай до дому добраться!- выехала наконец на Красноказарменную.
Надо было Женьке ответить: какая любовь? почему она в Салехард его одного отпустила? А он-то, старый дурак, все надеялся, с кем только мог, оленину им слал, тушенку, строганину, грибы. Прекратилось все разом - не снеся одиночества, Авангард вызвал к себе тетю Катю, и почти сорокалетняя старая дева - натуральная, что мамой с соседками неоднократно обсуждалось: пробьется ли он один в своем солидном возрасте к заветной цели? (отчего у Саши что-то приятно переворачивалось в животе) - Катерина рванулась на Север а … Лет пять или шесть про них не было слышно. А потом, по дороге на озеро Балатон, тетя Катя завезла в госпиталь комиссованного мужа, а генерал, составлявший ей компанию, оставил при Авангарде своего шофера. Почему-то дня два или три этот Степа ночевал у них в кухне - до того белобрысый, ни бровей, ни ресниц, и так окавший, что всякое его слово, точно буханка теплого хлеба, приятной тяжестью прижималось к груди. Ночью Саша ходила смотреть, как он спит, а когда смотреть надоедало, хлопала дверцей холодильника, открывала кран, но этим будила только маму. Она стискивала Сашину руку своей, железной, - избыток сил воплем "уже и попить в своем доме нельзя?!" рвался наружу - белобрысенький Степа чмокал губами и переворачивался на другой бок. Утром, повыше закатив рукав халата, Саша показывала ему два синяка и, видя, как Степа тревожно сглатывает слюну, шепотом поясняла: "Вы не могли бы сказать одному пацану, что я - ваша девушка, чтобы он от меня отвалил?" - "Вы меня извините, не мог бы. Потому что у меня подполковник больной на руках!" - и от краски, добегавшей до самых его волос, от первого в ее жизни "вы", от сытности слов, набитых, будто мешки, налитыми, хрумкими баранками, Саша чувствовала, что жить без него теперь не сможет. Степа съехал, она рыдала, мама тайком ходила в больницу, Саша кричала, что выследит ее все равно, тая и разглаживая под подушкой украденный у Степы в последнюю ночь белый носовой платок, Авангарда, кажется, облучали, потому что он умер - Катерина успела перевезти его к матери в Краснодар, - кажется, в ту же самую осень. Или не в ту же. Слишком все это было от Саши тогда далеко - у нее уже цвел буйным цветом роман с Гришаней, долговязым, печальным и все более ускользающим. Она совала в его дверную ручку сначала поздние астры, потом самые первые подснежники…
В горле снова задребезжала какая-то жилка. И такая же - под левым коленом. Исполнительница бабушкиной воли? Скромница, послушница? - Саша ехала следом за "газиком", не желая от него отстать, не гонясь, а просто не желая, - маленькая ведьма, слетавшая на шабаш в Одессу! - что же она - руками его рассыпала, полуобморочная и ликующая? ничего не осталось святого! а старший папочкин сын еще и благословил! поколение уродов! - от мелькания дворников зарябило в глазах. "Газик" резко метнулся влево. Через долю секунды она влетела двумя передними в яму, тормозить было поздно, ноги сами - кретинка!- влепились в сцепление и тормоза - мать твою!- ее развернуло, повело как по льду - увидеть дерево!- но кружить не кружило - просто вынесло на тротуар - до ствола оставалось еще метра четыре. Сердце ломилось в грудную клетку. А ведь руль она вывернула сама! Из-за ливня собак и детей не гуляли, старушки не ползали, как они это любят, от молочного к булочной и обратно - обошлось. Только руки дрожали и взмокла, как курица. Надо снять это чертово пончо. И продать эту чертову "Волгу" - не иначе Отарик соскучился, к себе их обеих зовет.
Из ствола дерева - кажется, это был тополь - тянулся вверх нелепый прут с несколькими глянцевыми листиками, мокрыми и оживленными непогодой. Обошлось. Она хлопнет, как только приедет, двести граммов коньяка. А за ужином примет еще и с Олегом и утянет его за собой, а потом, уже после всего, она скажет: "Как ни странно, вы были правы!" - "Кто, Сашара?" - "Ты и твой обожаемый идиот!" - "Ты о ком так?" - "Разве можно видеть дерево и не быть счастливым?" - "Ах, князь Мышкин. Конечно. Конечно! Я всегда тебе говорил! И тебе, и Алешке!" - и заснет в тот же миг с идиотской блаженной улыбкой. А она всей еще гудящей, еще воркующей с ним плотью будет чувствовать, что жива, что живее сейчас всех живых. И дай ему Бог, дураку, здоровья.
Вышел месяц из тумана
Цивилизация, провозгласившая человеческую жизнь наивысшей ценностью, обречена. Ибо цивилизация - это и есть оправдание костра, дуэли, священной войны.
Вот что было на самом деле: Бог не принял у Каина жертвы, и тогда - отозвавшись на это знамение! - он принес в жертву самое дорогое из того, что имел, обливаясь слезами, как Авраам, с той же безоговорочной верой в неизбежное.
Морда твоя, Людася, бесстыжая! В доме уймища книг.
Почему тебя тянет читать именно эти каракули?
- Потому что, Игорек, ты - гений!!!
Юность - еще одна родовая схватка, когда ты снова летишь головой вперед в неведомый мир. Но теперь ты не только орущий младенец, ты еще и разорвавшаяся роженица.
Юность - изгнание из рая (детства).
Или все-таки девства?
Было жарко, он бродил по квартире голым. В кухню - глотнуть холодной водки, в ванную - посмотреть, налилась ли вода, и обратно к дивану, на который он вывалил свои записные книжки. Читал первое, что попадалось. Называл себя мудаком, мудозвоном, флейтой позвоночника - флейтой чужого позвоночника! Вдруг развеселившись, подумал, что это стоило бы записать… на форзаце хоть этой, хоть той - любой из книжек. И, открыв секретер, долго искал в нем ручку. Попадались одни цветные карандаши, которыми хрен что-нибудь вычеркнешь. Потому что ведь он собирался вычеркивать, безусловно, вычеркивать, но отнюдь не сейчас, а потом - после ванны, когда прояснится и все установится. То же окно - установится рамой на лес, а не будет, как видоискатель, гоняться за птицами в небе.
А казалось, когда съезжал от Людмилы и Кирки, что теперь - у Натуши, у хорошей, у славной, у доброй Натуши, - ничего-то вычеркивать и не придется!.. И, поймав холодильник за ручку, стал искать в нем еды. Но продукты вдруг оказались словами, много-много назывных предложений, строка на строке - а от слов-то его как раз и тошнило, от потуги лепить их к бумаге, делать это ни для кого и ни для чего, только что сделав, стесняться написанного - так стесняться, что даже не ставить дат, очевидно на старости лет боясь показаться себе глупее, чем положено быть в целых …дцать и тем более в …дцать с небольшим.
- Не подцать ли… ха, ха… не пойти ли подцать на все это? - И закрыв холодильник, он приобнял его, проникаясь прохладой.
Было время - и он его клял! - а вымарывать приходилось лишь "бесстыжую Людасину морду". Потому что Кирилл подрастал, а Людася, не делая уже из своих перлюстраций тайны, могла вдруг захлопнуть учебник на коленях у Киры: "Дружочек, послушай-ка лучше из твоего отца!" Могла объявить телефонной подруге: "Как написал мой муж…- и любую его банальность опечатать надрывным речитативом. - Жена из меня хреновая, но вдовой буду супер! Все издам - до последнего слова! Пусть меня Бог приберет вот хоть завтра, если вру!" Он уже не кричал ей о праве на тайну… Захватанные ее голосом и глазами все его тайны раскрошились в труху.
Как ни странно, он был этому рад. И замкнулся - заткнулся. Людася шарила по блокнотам, словно пейзанка корявой рукой по насесту, вместо теплых яиц утыкаясь в застывший помет… Это длилось, должно быть, с полгода. Он тем временем стал завлабом - самым молодым в институте, пробил под заветную тему договор, домой возвращался последним автобусом и, чтобы в нем не заснуть, сам с собой что-то чиркал в уме, где-то с месяц - в уме, а потом на работе, запершись ото всех… Потребность тулиться к бумаге ладонью, локтем, долго тереться о ее желтоватую белизну ручкой вплоть до полного и ликующего словоизвержения оказалась из самых постыдных и самых насущных. Но не вечности же он хотел? Разве? Нет? Но чего же тогда? Ведь и женщину мы хотим и поспешно отягощаем, запершись ото всех, - вечностью… Интересно, это где-нибудь у него уже было? Впрочем, черт, что за пошлость! Сжечь, не черкая, не читая, - скопом. Потому что Кирилл - дрянь мальчишка, гаденыш, рылся в ящике - в том, где книжки! - был застигнут Наташей и с ухмылочкой объявил, что искал "штуку баксов, а еще лучше три", совершенно уже распоясался, а вот, видишь ли, больше вечности - Страшный суд.
На свете совсем немного счастливчиков, живущих под Богом, остальным для того же даются дети, чтобы жить под неотступным взглядом - пусть идущим не сверху, пусть пока еще снизу.
Так примерно он это и сформулировал - в желтой книжице, лет двенадцать назад, Кирке было лет шесть или семь. Он беззвучно смотрел, как ты ешь, как ты бреешься, как смотришь в газету, как лаешься с Людасей - и слова застревали куском - он утягивал их в себя - он питался пространством, его острыми клиньями - точно аэродинамическая труба. Ты же был в ней хвостом, в лучшем случае фюзеляжем и, испытываемый, трепетал. Как сейчас. Потому что прочтет он хоть это - и молчком переврет, и решит, что всю жизнь ты только и ждал его прокурорского ока, в цирк водил, книжки с картинками покупал, марки по альбомам раскладывал, сказки перед сном сочинял, на качелях раскачивал, а на самом-то деле все только и хлопотал о помиловании!..
А тем более в новом контексте - что он в ящике-то вынюхивал, что успел ему насвистеть из Лос-Анджелеса, из небытия, вот уж поистине с того света, "дядя Влад"? И ведь Кирка ему предложил: "Дать вам тот телефон?" - "Оу, нет. Ты, пожалуйста, как большой, сам отцу передай, Александр Тарадай завещал долго жить. Скажи так: ему завещал и тете Нине. О'кей?" - "А деньгами он нам не завещал ничего?" - "Не учите меня жить, лучше помогите материально?! А-ха-ха-ха! Нет, увы! Он же это не из Америки, он из Харькова это вам завещал… А скажи мне, в Москве сейчас есть электричество?" - "Есть, конечно!" - "Ну а там… колбаса, сахар?" - "Да навалом! Что грязи!" - "Вот за грязь почему-то я всегда был спокоен. Про Тарадая запомнил? Папе будет приятно!" - "Что приятно - что умер?" - "Что отмучился. И что ты, как большой, все запомнил!" - "Я, между прочим, на третий курс перешел!" - "Это - грейт! Потрясающе! Бай, приятель?" - "До свидания?" - "Бай!"
Если Кирка не врет, он решил, Тарадай - одноклассник, а Нина - тоже их общая с Владом одноклассница или сокурсница, - не спросив ни о чем, сам решил. Если только не врет… Если Влад ничего от себя не прибавил. Ну а если прибавил или завтра перезвонит и прибавит - от себя, от покойного Тарадая, от черта лысого?!
Потому что ведь эти книжки любую его полуправду, неправду любую оснастят и раскаянием, и доказательствами - воображение могущественней рассудка (о чем и Паскаль еще сожалел, и весьма!). Взять хоть эту - допустим, зеленую - и открыть наобум:
Мученичество невозможно (ибо бессмысленно) в постхристианском пространстве.
Ах, вот оно что - мученичество! "Типа как" Тарадая? Дальше можно уже не читать:
И тем не менее трагедия Заратустры в том, что он не был распят - на скале, и орел, его спутник и ученик, не клевал ему печень. Всякое фундаментальное открытие в качестве частных случаев обязано сохранять предыдущие абсолюты.
В это Кирочке все равно "не въехать" - ни сейчас, ни потом - не читает он книжек. А вот мученик "типа как" Тарадай - тут все ясно, спасибо, дядя Влад объяснил…
Не говоря уже о юности - еще одной родовой схватке, когда ты снова летишь головой вперед… Ах, вперед головой?! Это - грейт! Верный признак того, что все именно так и было! Он швырнул записную книжку. Отскочив от стены, она шлепнулась в общую кучу.