А она вдруг шепнула: "Но тогда нам придется признать… нет, поверить, что Бог существует!" - "Потому что мы… встретились?" - "Встретились именно с ним! Мы ведь только орудие - если Бог существует! Пусть не бог, пусть космический интеллект!" - Она пахла цветами и была вся так близко, что рука отыскала сама ее узкие пальчики и прохладную впалость ладони, неуверенно и не сразу, но ответившей - невероятно! - ответившей цепким пожатием: "Игоречек! Но ведь все это уже было однажды! Под названием "инквизиция"! Чтоб проверить, ты ведьма или не ведьма, тебя связывали и бросали… Если ты утонула, ты, конечно же, ведьма… Черт возьми, но ведь Бога-то нет! Как здесь холодно! Вдруг он все-таки умер?! Это мы… мы убили его! Заверни меня в одеяло!" И он стал на колени, чтоб укутать ее, а она вдруг сама обняла его губы и лизнула, чтоб он их скорей разомкнул. И закрыла глаза, и он тоже закрыл их, чтоб уже ничего не могло помешать ему быть искусным, разнообразным, но при этом и деликатным, - он старался, как мог, а она почему-то сказала: "Ты боишься. Не надо бояться!" - и снова губами нашла его губы, и он больше уже не старался, все теперь получалось само - как в жару, как в печи два полена, объятых одним языком…
Их спугнули шаги, а потом и пятно фонаря - он подумал: мильтоны! как быстро! наверно, с овчаркой - и вскочил, а она с тюфяка пересела на балку и поспешно пригладила волосы: "Влад?!" Игорь обнял ее, чтоб ей не было страшно, но она прогнала его руки и тревожно шагнула, как в осеннее море, в темноту, рассекаемую серебристым лучом: "Влад! Мы здесь. Мы вдвоем с Безымянным!" Он догнал и шепнул: "Не кричи! Там не Влад". А пятно фонаря заметалось уже по их смятому тюфяку и по их огорошенным лицам. Итого: покушение на убийство, подполье…
"И давно вы вдвоем?!" - черт возьми, это все-таки был голос Влада, недовольный, насмешливый, но какой же родной. Нина жалобно вывела: "А у нас катастрофа!" И привесив фонарик к веревке, позабытой здесь бог знает кем, может быть, и самоубийцей, что не раз обсуждалось до и после собраний с прибаутками и смешками, - а сейчас, прикоснувшись к веревке, Игорь вдруг ощутил запах мыши, прошлым летом издохшей у них за буфетом, и какую-то липкую жуть, от которой заныли ладони, и он стал их тереть о колени, о дерево балки, об одеяло - и еще говорить, говорить вместе с Ниной наперебой, чтобы Влад все представил себе по секундам и до сантиметра, и про версию с кошельком - Влад ее поддержал, - и специально для Нины, потому что, все выплеснув, она снова ревела, - про возможность для них, для кого-то из них точно так же сверзиться с крыши, раз они собирались полезть туда следом, что поделать, судьба - индейка! Влад и это одобрил глубоким кивком, а на Нинины всхлипы о том, как же жить и что думать об общей идее, раз она обернулась трагедией, но случайной, нелепой, так неужели предать? - Влад погладил ее по мальчишески стриженной голове и сказал, что все диспуты после, а пока им немедленно надо уничтожить все, что связано с организацией. И поэтому Игорь был срочно отправлен домой, чтобы сжечь предыдущие протоколы и тетрадь с описанием акций, а Влад вместе с Ниной остался со специальным заданием - к рассвету очистить чердак от малейших следов их присутствия.
На часах была четверть второго. Лужи были в морщинках только-только их прихватившего льда. А деревья стояли, как в почках, в сверкающих каплях. У молочного магазина к нему подбежала большая, ушастая, узкой мордой похожая на лисицу дворняга и спросила глазами, нужна ли ему собака. Он же мог говорить сейчас лишь об одном: "Представляешь?! Она меня любит! Меня, малолетку!" Но собака, поняв это как-то по-своему, побежала за ним, а потом перед ним, через каждые десять шагов озираясь, чтоб найти в его взгляде, а может, и запахе подтверждение или хотя бы надежду на то, что отныне они идут вместе. Было глупо перечить, но когда до родного двора оставалось полдома, Игорь вжался в огромный ствол тополя, в его бурые, влажные складки, чтоб собака его потеряла. Тополь пах перекопанной грядкой, родником и росой. Он сказал, прижимаясь губами к бугристой коре: "Я люблю ее! Я придумал украденный кошелек! Если он не сработает, я возьму всю вину на себя! Ведь для себя неважно и то, что бронзовый, и то, что сердце - холодной железкою! Ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское!" - и, уже позабыв о собаке, он шагнул из-за тополя - а дворняга стояла как вкопанная и ждала его узкой мордой вполоборота - как сегодня их добренький. И тогда он нашел у корней ком земли и швырнул в нее, а она, все поняв, тем не менее замерла, вжала хвост и сутуло уставилась в землю, может быть полагая, что терпенье и незлобивость могут все еще изменить… И поэтому он швырнул в нее камнем, небольшим, но прицельно - тот кольнул ее в тощий бок, и она затрусила уже без оглядки.
Во дворе Игорь долго крутил карусель, а потом он бежал вместе с нею по кругу, для того чтоб в постели, когда он закроет глаза, видеть лишь деревянный сегмент ее днища и черные клочья асфальта, а не тело, лежащее на земле без ботинка и при этом все время летящее вниз.
Утром 23 марта он вписал в дневничок:
Концентрированный раствор скатола издает сильный запах фекалий, в то время как его разбавленный раствор имеет цветочный аромат и используется в парфюмерии.
Ужас и любовь - тот же скатол на спирту. Доказательства? Угасающий ужас ВДРУГ заливают цветочные волны любви, а доходящая до предела любовь так же ВДРУГ сгущается в душащий ужас.
Все остальное не имело никакого значения: мамины слезы в куницу пальто, почему-то наброшенного на ночную сорочку, когда в два часа ночи он их поднял звонком, чуть покачиваясь от карусельного бега, - потому что ключи он скорее всего потерял, может быть, непосредственно на гаражах… "жах" - ведь это по-русски "ужас"! - и одышливый выкрик отца: "Подзаборная пьянь, вон отсюда!", и гадливость от капель его слюны, уколовших лицо, и взрыв ярости, и школярская выучка эту ярость, как папиросу после первой затяжки ("Директриса! Атас!"), гасить о башмак - он не школьник уже! - а потом еще битый час делать вид, что ты спишь, когда он там, за шкафом, в будуар-э-алькове гундит и гундит: "Пусть берет ключ с собой, мы живем не одни, ты скажи ему, нет, не я, ты сама, потому что в моем исполнении он поймет это как-то не так, пусть уж лучше ночует у этой своей подзаборной подруги!.." Ничего не имело значения: луна за кухонным окном, будто денежка с чьим-то стершимся профилем (ни значения, ни номинала), протоколы, изодранные в клочки и хрипящей водой унесенные вместе с мочой и дерьмом неизвестно к каким берегам, - вот тогда-то, наверно, он и вспомнил скатол, - таракан, побежавший по ржавым разводам когда-то эмалированной раковины, и, казалось, чужие стишки, вдруг полезшие сами собой из больной головы: "Вышел месяц из тумана, вышел зайчик погулять, вынул ножик из кармана, раз, два, три, четыре, пять: буду резать, буду бить и вообще могу убить! Вдруг охотник выбегает, пять, четыре, три, один, прямо в зайчика стреляет, и дымится карабин. Помогите, ой-ей-ей, умирает зайчик мой!" - он писал их по белому краю "Известий" на соседском дубовом буфете, полагая, что пишет абракадабру, вроде набранной черным петитом: "Рапортуют правофланговые", - а когда дописал, прочитал и заплакал. Громко было нельзя, и он грыз себе руку, как собака грызет остывающий труп. И от этого чувства стало некуда деться, только встать и пойти и увидеть, что там его нет, что его увезли… Да-с, преступника непременно влечет к тому самому месту…- Нет, Порфирий Петрович, вам меня не втянуть!.. - Что вы, что вы, милейший, втянул вас не я, нет-с, козырная дама! - Я не знаю, о ком вы изволите говорить! - Ах, какие, однако, мы нервные. Опасаюсь я что-то за вас! А возьмем-ка мы с вас, в целях вашего же спокойствия, расписочку о невыезде…
Утром он побежал на чердак и увидел амбарный замок. Влада дома не оказалось. Жизнь в коллекторе начиналась, наверное, позже: он звонил ей в коллектор из всех автоматов, пока шел в институт, заодно озираясь - слежки не было, - чтобы сказать: "Я люблю тебя, слышишь?" - и добавить, что блох на хвосте у собаки пока нет, ты меня поняла? Да и рано, конечно, еще было для слежки. День, а то и все два, чтоб успеть обо всем сговориться, у них были в запасе. После ночи, в которой он, будто бумажный кораблик, притянувшийся к водосточной решетке, тяжелел, расползался, утягивался во тьму (ключевые слова - водосточной! решетке!), было даже приятно упруго бежать и бежать с ясной целью… А вбежав, он увидел Большого, сидящего не на галерке, а рядом с Оксаной под портретом Лавуазье - дело было в их главной аудитории амфитеатром, где места были издавна поделены! - Пашка ей перекатывал, очевидно, лабораторку, а она, залоснившись от счастья, перебрасывала свою тощую длинную косу с одного плеча на другое, нагловато поглядывая по сторонам. Ни Малого, ни Влада в аудитории не оказалось. Он прождал их весь день. И весь день делал знаки Большому, который, как будто английской булавкой пришпиленный за Океании подол, семенил за ней следом повсюду, даже по парку, из корпуса в корпус. Игорь смог наконец заарканить его в туалете, примостившимся к писсуару, и влепил внятным шепотом в ухо, как все было на самом деле, мать твою растуда: они сели без четверти десять на трамвай семнадцатой марки, чтоб доехать от Черноглазовской до кинотеатра имени Жданова, собираясь на новую кинокомедию "Бриллиантовая рука", на последний сеанс, когда этот мудак залез к Нине в карман и стащил кошелек! А Большой, ковыряясь в ширинке, прочитал ему по складам похабень, процарапанную на побелке, и, уже застегнувшись, сказал: "Я вчера в это время был в гостях у Малого", - и пошел поскорее обратно к Оксане, даже рук не помыв, а уж это он делать любил и умел, точно дед-венеролог, упруго и долго, - чистоплюй, одиночка, предатель!
Игорь бросился к автомату, висевшему в вестибюле, чтобы Нину поставить об этом в известность, но сначала сказать: "Я люблю тебе еще больше, ты слышишь? Больше некуда! Больше я уже не смогу!" А она оказалась в подвале, на складе. И слепящее солнце, слепящее отовсюду: из луж, из начищенных гуталином ботинок, из окон, из пронзительно-нежной голубизны - он вдруг понял, что краски весной акварельного цвета, потому что разбавлены тающим снегом, капелью, вообще половодьем… маслянистая зелень и темная синь придут вместе с засухой лета, а пока даже небо лучится нежнее подснежника, - и слепящее солнце, как теплые Нинины губы, повсюду находит тебя, отпускает на миг в тень огромного серого дома и опять на углу поджидает и льнет.
Он еще позвонил ей из дома - унылая тетя сказала: "У ней голова разболелась, она отпросилась до завтра" - и заснул в чем стоял, в чем свалился на кресло-кровать, а очнулся в чернильных потемках от звонка, очевидно, будильника, очевидно проспав до утра, но звонок повторился - звонок в их звонок, и он бросился в коридор, и открыл, и увидел Малого. Пашка хмуро спросил: "Предки дома?" И из кухни вдруг вышла мама, на весу держа грязные от картофеля руки, и сказала с обидой: "Здравствуй, Павлик. А я думала, только Игорь у нас забывает здороваться!" - и ушла, и на кухне красиво запела: "Опустела без тебя земля, как мне несколько минут прожить?!" И душа заныла, как будто рука, прищемленная дверью, и они сели в лифт и доехали до седьмого, последнего этажа, чтобы там, на ступеньках, без свидетелей перекурить. Но курить было нечего, и Малой - чтоб слова не давили, а просто мелькали - стал жечь спичку за спичкой и выстреливать в потолок, перед этим как следует послюнявив ей кончик.
Оказалось, что Нина и Влад только что заходили к Малому, а что Мишке они обо всем разболтали еще на рассвете, заявившись к нему на дежурство прямехонько с чердака, но сказали, конечно, что парень с кастетом у Нины из сумки стащил кошелек.
Игорь вспыхнул: "Да сколько же раз говорить! Не из сумки, а из кармана! Это важно! Свидетельские показания должны полностью совпадать!" Но Малой заявил, что теперь это роли уже не играет, Мишка их успокоил: ответственности за этот случай ни моральной, ни тем более уголовной они не несут - пять обугленных спичек торчали уже в потолке, и у каждой был свой ореол, очень черный и рваный, будто солнечное затмение, и Малой, как художник, примолк, очевидно любуясь или просто примериваясь для следующего броска, и сказал уже вовсе скороговоркой, что он жив и для жизни опасности нет, его звать Александр Тарадай, ему двадцать один, он в четвертой больнице, что-то там у него с позвонками на уровне поясницы, и пока что, до операции, не понятно, он будет ходить или нет, - это Мишка все выяснил по своим каким-то каналам, Нина очень его попросила. И добавил, сев рядышком на ступеньку: "В двадцать лет, а как дед мой: ни встать, ни пописать! Ужас, да? - и опять чиркнул спичкой и засунул горящую в рот, а потом распахнул его и с шипением выдохнул сизый дымок: - Вот бы завтра так чехов одурманить каким-нибудь газом! - И опять подскочил, как с гвоздя, и заерзал руками по разным карманам. - Влад сказал, твой папаша за чехов болеет, набрехал?" - "Почему? Это спорт. За кого хочет, за того и болеет!" - "Против наших?! Он хочет, чтоб наши продули?! Не отдам! Тебе Нина записку прислала, а я не отдам!" - и потряс над собой чуть примятым листком.
Игорь бросился отнимать, а Малой, хоть и в шутку, а не отпускал, и пришлось его приподнять за грудки - он на вес оказался килограмма на три тяжелее пальто - и прижать к белой стенке и в конце концов вырвать записку… Но не всю, клок остался в его кулачишке! И от этого рассвирепев, Игорь крикнул: "Скотина, убью!" - и швырнул его на пол, и ошметок отнял, и сложил его аккуратно в кармане. А Малой поднялся, от обиды и, может быть, боли сопя, вызвал лифт и сказал, отвернувшись к решетчатой двери: "На словах было велено передать: а) о самороспуске организации, б) о запрете на телефонные переговоры и переписку об организации, в), о молчании о происшедшем по гроб жизни…- и уже опуская железную ручку: - И мой личный совет: если страшно, то сикай почаще! Чтоб моча не била в головку!" - "Это, Павличек, не ко мне! Это ты вчера наложил! - Игорь бросился следом, еще толком не зная зачем. - И не надо искать виноватых! Не надо! Он болеет за чехов, потому что для них это больше, чем спорт. Он считает, что так они борются за свое человеческое достоинство!" - "Если наш человек не болеет за наших, значит, он… пусть немного, а не наш человек!" - "Не советский?! А кто он, по-твоему, чехословацкий?!" - "Я не знаю, но если они докопаются до…- и Малой покосился на диспетчерский микрофон и одними губами сказал: - Ор-га-ни-за-ци-и… мне Большой разложил все по пунктам, что нам светит!" - "И при чем здесь хоккей?!" - "А при том! Раз теперь каждый сам за себя!" - "Я не понял!"
Лифт мягко причалил, а они продолжали упрямо смотреть друг на друга, правда, Игорь, нащупав в кармане комочек записки, делал это уже с превосходством счастливого человека над замызганным коротышкой: "Повторяю для иностранных гостей: I don’t understand!" - пока дверь наконец не открыла как раз их соседка, вплоть до ворота макинтоша, как всегда, запорошенная белой пудрой, и визгливо спросила: "Обратно на гульки? Паруетесь вже? - и своим грязным ботиком наступила ему на ботинок. - Шобы ночью мне было, как в индийской гробнице! А паруйся хоть с Лоллобриджидой Бардо!" И Малой жизнерадостно фыркнул, и почти без обиды протянул ему на крыльце пятерню: "Ладно! Будь!" - и, как белка, легко и волнисто запрыгал по лужам.
Игорь вынул два смятых ошметка и сложил их и задохнулся, она выдумала ему имя: "Игрек! Извини меня за все! (каждый звук ее имени изумлял, изводил, но ее, ее имени… вдруг накатывал десятибалльной волной: ни-ни-ни, и куда-то утаскивал, и душил до захлеба, и вдруг звонко журчал: на-на-на, вынося, поднимая, выбрасывая на свет и на берег! имянины… души - вот что он ей напишет сейчас, дочитав! Игрек - значит, он ей не известен еще до конца, и загадочен, и интересен!) Извини меня за все! Я не помнила себя от горя, а ничего больше и небыло! Приходи 2-го апр. к моск. поезду, вагон №10. Лихом не поминай! N."
Поначалу кольнуло лишь слитное "небыло". Получалось, она очень куда-то спешила, получалось, что "Игрек" - не описка, наверно… но что же тогда?! Остальное казалось дурацкой шарадой, нет, скорее всего, шифрограммой - ну конечно, записка была ведь не запечатана! По закону акростиха он попробовал вычленить первые буквы и сложить - получилась абракадабра. То же самое сделал с последними буквами - снова чушь! С козырька над подъездом упала капля и размыла "вагон №10". Ключ был найден, он - в числах! Взяв вторую, десятую, снова вторую, он получил: ГМН (Гименей?), ПМТОЬГИ…
И тогда он прочел все слова, все как есть, и заметил в них толику смысла. Смысл был в том, что ей стыдно и страшно смотреть им в глаза до второго апреля. И вернувшись за курткой - мама крикнула: "Снова на ночь? Ты хоть что-нибудь можешь мне объяснить?!" - а он хлопнул на это дверью так, что даже снаружи посыпалась штукатурка, и помчался сначала, наверное, к Владу, а потом уже к Нине, чтобы сказать ей любимую мамину фразу: надо судить человека не по поступку, а по намерению; ты желала этому типу добра, ты готова была рисковать, лезть на крышу ради этого урки с кастетом, ты такая одна!.. Горло тупо саднило, а он все равно рвал в куски мокрый воздух и заглатывал их вместе с болью.
Дверь открыл Михаил, на приветствие не ответил, на порог не пустил: "Говорят, вы вчера отличились, - и уставился, по семейной привычке, лупоглазо и не мигая. - Да, кстати! При этом несчастном кошелька вообще не было, я узнавал, ни своего, ни чужого!" - "Ну и что?! - Игорь вспыхнул и, тут же подумав, что этим себя выдает, попытался осклабиться: - Может, он на бегу его выбросил!" - "А вы бы пошли поискали! Денег много-то было?" - "Я не знаю. Какая разница?" - "Мне как доктору любопытно: за червонец или так, за пятак, человек схлопотал паралич конечностей!" - "Паралич - только до операции!" - "Это басня для Нины. Чтоб не так громко плакала", - и опять лупоглазо зашарил, как будто руками, как будто уже в потрохах; и от этого став совсем деревянным, Игорь выдавил: "Но ведь он не умрет?!" - "При хорошем уходе протянет, я думаю, лет пятнадцать, при отличном, бог даст, и все двадцать. Дело в том, что инфекция постепенно из мочеполовых путей из-за неполного опорожнения поднимется в почки…" - "Не кради! - крикнул Игорь и понял, что прокололся и поэтому надо кричать еще громче: - И не таскайся с кастетом по улицам! И тем более по трамваям!" - "Его мать заявила в милицию о нападении на ее сына группы лиц. Очевидно, в надежде на алименты." - "Хрен они нас найдут!" - "Да и если найдут, хрен отсудят… Конечно, если все было именно так!" - "Так и было! - Игорь мрачно уставился в кафельный пол: - Владик дома?" - "А он у нас ночью по бабам, а вечером спит. Но по бабам, а не по крышам!" - и без всякого до свидания, так, как будто перед блохастым котенком, хлопнул дверью.
Быть ничтожней котенка он не мог потому уже, что вина - пусть невольная, пусть круговая, но зато ведь подсудная, господи, неужели подсудная? - окружила его, будто спичку, прилипшую к потолку, черным бархатным ореолом! Пострадать за себя и за Нину, за всех, взяв вину на себя одного, захотелось мучительно: стать виноватым не как будто бы, а взаправду, без дураков!.. Он бежал по двору, заливаясь слезами горячечного блаженства, и на задней площадке трамвая, вдруг увидев себя на такой же вот деревянной скамье подсудимых, а родителей, Мишку, Малого и всех остальных просто в зале, а Нину в самом центре, дающую показания в его пользу, - Игорь снова захлюпал и снова потек, как текли вокруг влажные стекла, незаметно, безвольно, неостановимо.