- Вы о сыне?
- О Галике. Вообразите, вот такого трогательного ребенка зовут Галактионом. И почему?
- Очевидно, родители назвали.
- Геннадий, уж вы-то должны понимать, что наши имена!.. Гала - по-гречески молоко. Но Галактион - это же уже почти вся вселенная! С невысохшим молоком на губах. Я сейчас буду делать примечания! Ведь это войдет в канонический текст?
- Да, я надеюсь.
- Сноска номер один - либо к первой, либо ко второй странице, - ее глаза широко раскрыты и бегут за строкой очень медленно подбираемых слов. - В тот апрельский день, когда во второй городской больнице Норильска из меня вынули большой, с голубиное яйцо, камень, Галику исполнилось не десять, а девять лет. Он прибавил себе один год по вполне понятной причине, о чем я узнала, однако, с большим опозданием. Точка. Абзац. Номер следующей страницы указываю, к сожалению, приблизительно: от десятой по четырнадцатую включительно. Теперь мне кажется, что я умышленно опустила свой разговор с Анатолием Павловичем в день их письменного зачета по алгебре.
- Чтобы вам не мешать, искупнусь. - Я с трудом заставляю себя подняться. Вижу Аню с Семеном, прилепившихся к лодке. Устали, наверно, накувыркались.
- Но я говорю это вам. Это - ваша глава! Вы обязаны это фиксировать!
- Я, Тамара, не диктофон! Я должен хоть что-нибудь понимать! - злюсь я деланно, а сажусь с облегчением. - Вы хотели ведь исповедоваться?
- Я раздумала.
- Отчего же? Ах, да! Я ведь должен был вместе с Блоком, а верней, вместо Блока отречься от символизма!
- Нет, зачем же. Вы явно не Блок. Трагический путь, который прошел этот поэт вместе со страной, и все то, что он выстрадал вместе с народом…
- Так вы знаете, стало быть, правильный ответ! - тяжко вздыхаю. - Опять двойка.
- Перестаньте ерничать! И приготовьтесь достойно признать поражение. Я поняла, для чего все мы здесь: от нас требуются комментарии и дополнения! А от вас - их фиксация и литобработка. Чтобы, как говорится, закрыть тему - раз уж она никак не закрывается.
- Может быть.
- Значит, так. Сноска два. В день письменного зачета Галактиона по алгебре за девятый класс у меня произошел с Анатолием Павловичем разговор, о котором я намеренно умолчала и которому намеренно не придала никакого значения. "Тамара, ты хочешь, чтобы он повторил твою судьбу?" - спросил меня старый учитель. Я подумала, что А.П. имеет в виду склонность Галактиона к гуманитарным дисциплинам, и кивнула. На что А.П., преподававший математику еще нам со Всеволодом, лишь укоризненно покачал головой.
Я почему-то впиваюсь руками в края корыта. А в следующий миг наша посудина вздрагивает. Тамара охает, тоже цепляется за борт… Корыто вздрагивает еще раз и вдруг срывается с места.
- Аня! Аня! Семен!
Но они не слышат меня. Мы удаляемся слишком стремительно. Кажется, там, на воде, и не заметили нашего исчезновения. Мы летим метрах в пяти над темнеющей рябью. Что-то ерзает и дребезжит у ноги. Это - ракушка, очевидно, выпавшая из шорт Семена. Она ползет по жестяному дну к пустой банке. И лишь теперь я замечаю, что, сделав градусов в десять наклон, корыто идет на вираж. Мне холодно. Влажные джинсы дубеют от ветра. И я уползаю пониже. Тамара подавленно смотрит куда-то в себя. И вдруг швыряет за борт трехлитровую банку. Я накрываю ракушку рукой. Она холодная и гладкая. Самый древний и самый изысканный на Земле мавзолей. Отчего-то все древнее, от моллюсков до египтян, так заботилось о нетленности своих бренных останков.
- Эй, Тамара! Как слышно? Прием!
Она пожимает плечами. И рукой начинает вопрос, для которого у нее еще нету всех слов.
- Неужели, - опять пожимает плечами, - неужели возможно писать, не имея общего замысла?!
- Вы - о нашем создателе?
- Да какой он создатель?
- Даровитый, возможно.
- Хотите польстить в надежде, что он вам соломки подстелет, когда будем падать?
- Поймите, Тамара, пока мы - внутри, гадать о том, что снаружи, бессмысленно. А потому я советую вам поверить в то, что он мудр, добродетелен, повторюсь, даровит.
- Верую, ибо абсурдно? Увольте. Не то воспитание!
- А если попробовать так: верую, ибо, не веря, загнусь?
- Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман?! Нет, не на ту напали. Не на ту напали! - кричит вдруг она, глядя в небо.
- Приятно узнать, что вы верите хотя бы в обратную связь.
- Ну, он-то нас слышит наверняка! Эй, ты, графоман! - и шарит глазами в разрывах туч. - Опискин! Блистаешь отсутствием? Моральный урод! Ну? Слаб о корытенко перевернуть?
- Тамара!
- Слаб о ? Ну давай! Концерт по заявкам. Я прошу. Для меня! Импотент! Декадент! Ну? Козел! Рогоносец! - она привстает.
Ее свалит малейший дрыжок!
- Тамара! - я вдруг замечаю песок. Там, внизу. - Посмотрите.
Капля пота бежит по ее виску, мимо уха, дотекает до шеи… Осев наконец, она косится вниз. И равнодушно свидетельствует:
- Лабиринт.
Мы, наверное, метрах в пятнадцати над песком. Он исчерчен зигзагами крошечных дюн - здесь когда-то гуляли волны.
- Почему лабиринт? - я спросил и увидел…- Там лодка!
В лодке… да, человек. А от лодки бредут… Но ведь это Семен и Тамара. Он нагнулся и поднял. И сунул в карман. Это - ракушка. В лодке - я, получается? Я!
- Что он этим сказал? Он ведь мне, он мне этим ответил! Что он этим сказал? - Она сдавливает виски, у нее очень толстые и короткие пальцы… Но глаза стали гуще, глаза - два опала! - Вы, наверное, правы. Я должна рассказать все как было. Без купюр. Не ремарки, не сноски произносить, а - купюры, которые мне не позволил произнести в свое время мой внутренний цензор.
- Ну конечно!
- Хорошо. Но начну я с идеи. Потому что без общего замысла лично я излагать не могу. Две истории, скажем даже честней: два романа я пыталась понять, скажем даже еще честней: оправдать, повествуя один и другой параллельно. То есть поток сознания был для меня фактически лишь приемом, благодаря которому я могла вольно, путем ассоциаций переноситься во времени и пространстве.
- Я думаю, что для неискушенной части наших читателей это замечание будет небесполезным.
- Да, я тоже так думаю. Для упрощения восприятия, как я порой говорю на уроке: для слабослышащих повторяю! - я сначала дам общую схему. После чего разовью.
- Хорошо.
- Мы с Севой учились в одном классе. Нашим классным руководителем был упомянутый выше Анатолий Павлович. А когда мы вернулись в Москву из Норильска, он уже стал директором и пригласил меня в нашу школу, в альма-матер, преподавать. Мне достался девятый "Б", класс тяжелый, но интересный. Класс, в котором учился Галактион. Таким образом я свободно переношусь из собственной юности в юность Галика и обратно. Это ясно?
- Да. Мне кажется, что теперь уже можно заняться непосредственно текстом, - я бросаю взгляд вниз, там - вода! Гладь воды. И на небе - ни облачка!
- Только Севка мог вдохновить меня на такое. Надо знать его. Он всегда был способен заразить всех своим состоянием. Как собака, которая при встрече облизывает тебя с ног до головы. У него удивительный дар любое свое сумасбродство сделать чем-то для всех несомненным. И вот он стал меня убеждать, что без этого я останусь маленького роста. Я стояла на физкультурном построении самой последней. А я уже прекрасно понимала, что длинные ноги в жизни женщины играют не последнюю роль. И Всевочка стал одолевать меня примерами. Сказал, что его сестра стала спать с их соседом еще в восьмом классе, потому такая дылда и вымахала. А вот сестра соседа, наоборот, спешить не стала, дотерпела до десятого класса, потому и имеет идеальные рост и фигуру. "Все-все-все надо, Тамочка, делать вовремя!" Он тогда звал меня Эй-Там или просто Мой Там, ну а я его - Мой Тамтам. И лупила его по спине… Мы дрались весь девятый класс, барахтались, возились, пока наконец он не убедил меня в том, что куда как естественней… Когда же я забеременела, все непонятное, что творилось со мной, он стал объяснять скоплением газов перед началом моего бурного роста. И кормил меня активированным углем. Родители мои третий год уже жили и работали в Сирии. А бабушка даже радовалась, что я перестала худеть и начала поправляться. И только когда Денис зашевелился - как раз перед выпускным сочинением, одна из моих подруг выдвинула смелую гипотезу, которая не замедлила подтвердиться. Мама примчалась из Сирии с лицом как на похороны. После чего мы сыграли свадьбу. Кстати, Семен был свидетелем. Вот. В день моей свадьбы Галактиону исполнилось четыре года и восемь месяцев. Он потом составил сводную таблицу наших жизней. Он вообще бредит датами, циклами…
Небо над нами опять начинает хмуриться. Если внизу будет Аня, я сброшу канатную лестницу. И придвигаюсь к канатному свертку поближе.
- Гена, сейчас nota bene! Я прежде не говорила об этом открытым текстом. Неумелое перепихивание двух подростков, для меня к тому же в первое время весьма болезненное, но я так хотела подрасти и все терпела, так вот: перепихивание это лишило меня чего-то крайне существенного. И я не хотела, чтобы этого был лишен и Галактион. Уроки в классе я вела для него одного. Как же он слушал! У вас нет сигарет?
- Я не курю… в самолете, - шутки, по-моему, не вышло.
- Я теперь тоже, вдруг захотелось, - и опять она, точно старушка, перекатывает свои губы. - Счастье не нуждается в оправдании. Вы согласны? Он приносил мне захватанные тысячью рук перепечатки по технике секса, смешной мой мальчик. Да, я учила его всему. Но и он учил меня! Никто и никогда, даже Андрюша, о Денисе не говорю - он рос у моих родителей, - никто и никогда не принадлежал мне так безоглядно. Галактион научил меня ответственности… Ведь семейная жизнь от нее отучает. Она вообще отучает ото всего, все превращая в привычку! Которая хотя и свыше нам дана, но есть всего лишь замена счастию! Единственное, от чего меня до сих пор бросает в краску - то, как некрасиво это обнаружилось. Я готовилась рассказать обо всем Всеволоду сама. И вот, как в пошлейшем анекдоте: возвращается муж из командировки. Ночь. Июнь. Мои спиногрызы в деревне.
- Кто в деревне?
- Андрей и Денис. Галик мне помогает заполнять аттестаты и остается уже до утра. Только-только заснул, слышу - ключ в двери. Я - в халат, а халат под рукой был небудничный, а атласный, китайский - по случаю был халат… Севка сразу спросил: "Кто-нибудь из Норильска приехал?" Он скучал по Норильску и рад был любому пьянчужке, осветителю студийному!.. Я ответила: "Тише, - потому что в тот миг во мне не было ничего, кроме страха за мальчика. - Ты бы мог переночевать у Семена? Я потом тебе все объясню". Он сказал: "Нет проблем". В щеку чмокнул, взял в кухне флягу с самогоном, и все, и ушел без единого слова! Вот такой это человек!
- Да уж, - пусть понимает, как хочет!
- Если вы думаете, Геннадий, что мой муж не переживал!.. Мне очень важна ваша реакция. Скажите честно, что вы подумали?
- Вне контекста мне сложно… Здесь нужен ваш комментарий.
- Хорошо. Значит, я не напрасно спросила! Уточняю. Наш роман, а верней, непрерывная его часть, продолжался два года. Галик все это время разрывался между мной и матерью, я - между ним и мужем. Нас жарили живьем на двух больших сковородках… Но если мать запирала Галика, подкарауливала возле школы меня, звонила домой Севке, ну, и так далее, муж мой избрал противоположную тактику. Он, очевидно, решил, что заслужит меня смирением. Вообразите, за два долгих года - ни слова упрека. И вот это-то было мучительнее всего! С какою растерянностью и преданностью он высматривал в моих глазах былую нежность. Иногда обнимал меня сзади, покусывал мочку уха: "Там, ударь в тамтам?" - "Для чего?" - говорю. Отвечает: "Звучать охота!" Нет, супружеские обязанности я исполняла. Но, конечно же, без торжества, без вдохновенья… И он все реже искал этого, он пил, пил, пил… Лучше бы уж изменял, честное слово! Сколько же я этой бражки в унитаз спустила! Но эффект - ноль.
- Сам гнал?
- Мне пришлось даже попросить соседку, чтоб она заявила в милицию. Я представить себе не могла, что они заметут его на пятнадцать суток! У меня была цель, чтоб пришли и изъяли сам агрегат. Умоляю, Геннадий. Мой муж до сих пор не догадывается. Поклянитесь!
- Конечно. Но я вдруг подумал, не он ли все это сейчас сочиняет?
- Говорю же! Он ни о чем не догадывается. И потом, чтобы Севка учинил надо мной вот такое? Он мухи не в силах обидеть.
- И все-таки странно, что здесь его нет.
- Вам именно это представляется странным? - вздохнула. - Считайте, что я - за него.
- И что бы он делал сейчас, здесь?
- Раздел бы меня догола, причем все снимаемое бросал непременно бы вниз и с восторгом, - она смотрит на воду. - Мы снижаемся?
Тоже смотрю:
- Нет, по-моему.
- А все-таки дело идет к завершенью. Я чувствую! Мне осталось сказать всего несколько слов. Эпилог. Путешествуя по Соловкам, Галик там познакомился со своей ровесницей, и она от него родила. Я была, может быть, самой горячей сторонницей этого брака. Но до загса у них не дошло. Талик снова явился ко мне, объявил, что теперь мы ровесники, он - отец, он - мужик, алиментщик. Обо всем не расскажешь!.. Теперь он сошелся с какой-то лимитчицей, она водит автобус! И тоже взрослее его, но не так - лет, наверно, на пять. Галик хочет удочерить ее дочку. Бредит театром, работает установщиком декораций… Мы снижаемся!
- Нет, по-моему.
- Мне заложило уши! Гена, может быть, теперь - вы?
- Я? Что я?
- Эпилог. Вашей жизни! Как и что было в ней до того, как вы здесь оказались. Ну?
- Продолжаю работать литконсультантом, это скромно, но кормит… Пишу… Жена уехала… Она эмигрировала. Я сделал предложение… Нет, Тамара, поверьте, я здесь ни при чем!
- Почему же? А вдруг это - новый "Декамерон"? Итак, жена уехала - и, конечно, с другим? Вы вернулись из командировки - и?! Я клянусь вам, мне заложило уши! Мы идем на посадку.
- Это - нервное, может быть.
- Говорю вам, "Декамерон"! Потому здесь и Анна Филипповна, и Семен. Им-то есть, что поведать миру! - и трясет меня за ногу. - Гена, смелее! Ваш черед!
- Я любил своих жен… Для читателя ничего нет скучнее!
- Жен? Ах, Синяя Борода! Скольких жен вы любили? - нервно хихикает и грозит мне коротеньким пальцем.
- Но вы так и не ответили: что бы делал на нашем месте ваш муж?
- Я ответила, - и опять дребезжащий смешок. - Он бы искал выход там, где у меня, извините, вход. Мой разрыв с Галиком обновил наши отношения. Всеволод очень хочет девочку. Чистейшее безумие в наше время. Но он одержим этим. И счастлива та женщина, муж которой… Одним словом, уж он-то пополнил бы "Декамерон" не рассказом, а очень наглядным показом! Он овладел бы мной непосредственно в этом корыте и имел бы меня и имел, объясняя в минуты коротких затиший, что лишь только моя беременность может сдвинуть время с мертвой точки, только моя кровь, залив эти пустые, бессмысленные страницы, вернет всех нас к жизни! - она вытягивает губы в насмешливую трубочку; Аня делает иногда точно так. - А может быть, окопался бы в песке и лепил себе замки…
- Но песчаные замки рассыпаются. А он одержим, - я спохватываюсь, - очевидно, как всякий художник, желанием сохранить, уберечь…
- Не пытайтесь его предсказать. Бесполезно! Вот он вычитал в каком-то журнале, что-де существует информационное поле, в котором копируется все - каждое наше апчхи. Взял коробку Андрюшкиного пластилина и три дня, как безумный, сидел и лепил. Моя мама так вяжет: быстро-быстро! Но приходит зима, и мы это носим! А Севка слепит - скомкает, слепит - скомкает! Говорю ему: "Муж, ты бы вынес ведро!" Он кивает и лепит. Говорю: "Ты же стал бесполезнее таракана!" - "Ни фига! Я сейчас заполняю лептонное поле!" - "Дальше что?" - "Дальше все мы умрем, а фигурки останутся там! Их оттуда востребовать будет можно!" И с ведром на помойку был послан Денис.
Странный звук, он похож на утробный гром… Звук подземки? Не от него ли и у меня заложило вдруг уши? Надо просто сглотнуть. Мы вильнули к воде. И повеяло сразу не холодом - влагой.
- Вы хотели о женах! - улыбка сползает с Тамариного лица, под ней - гримаса… Я оглядываюсь.
Чуть выше нашего - корыто. Оно летит быстрее, и получается, что ему мы сейчас уступили дорогу! В нем - Тамара и Сема. Семен хлещет пиво из почти еще полной трехлитровой банки. Тамара тянет к ней руку и тоже отхлебывает.
Они обгоняют нас. Тамара в соседнем корыте, криво улыбнувшись, утирается рукой. Тамара в моем корыте смотрит на нее неотрывно.
- Кривая вывезет! - разудало орет Семен.
- Идиот, - шепчет моя Тамара.
- Идиот! - бормочет его Тамара.
Их корыто уже далеко впереди. Но Тамара все тянет шею… Наконец обернулась. Лицо, словно плохо поставленным светом, размыто тоской.
- Это было не так! Я же помню! Я не утираюсь ладонью! И еще какая-то деталь… Почему он себе позволяет коверкать?! Это было иначе!
- Но, Тамара, возможно, не было, а - будет. Покружим еще с вечность и не то что ладонью, подолом утретесь.
- Я призналась во всем! Что он хочет еще?!
- Вера в причину и следствие коренится в сильнейшем из инстинктов: в инстинкте мести. Фридрих Ницше.
- Месть? За что?!
- Для слабослышащих повторяю, - и пытаюсь улыбкой смягчить свою колкость: - Вера в причину и следствие…
- Но мы ведь в лоне отечественной литературы! Господи! Даже Гоголь любил своих милых уродцев! Даже Щедрин! Смех, сарказм - да! Но издевательство? Но отсутствие сострадания?! Или, может быть, он не русский. Он - наверно, русскоязычный прибалт!
- Да! Пусть паспорт предъявит. Вы потребуйте. Что - не можете? Тогда разрешите продолжить? Вслед за Ницше эпиграфом к этой главе - раз уж это моя глава - я возьму… Жаль, книги нет рядом, боюсь переврать. В общем, так: за поиском причин и следствий мы потеряли первичное, сущностное… а в другом месте он пишет: мистическое и тревожное переживание жизни как судьбы. Освальд Шпенглер. Я вас не утешил?
- "Я-ааа возьму-у-у-у!" Вы - песчинка, присохшая к жести. Его гаденькое хихиканье заглушает сейчас стрекотанье машинки. И даже если Анна Филипповна опять изволит вкусить крысиного яду, он не то что не ощутит его вкуса на языке, он не поморщится даже!
- Анна? Вы сказали "опять"? - моя рыбья кровь (вечный Анин упрек) убыстряет свой бег.
- Все! На этом я умолкаю. Хватит. - Она скрещивает руки, но голову отвернуть не решается, очевидно, чтоб вновь не увидеть корыта…
Честолюбие и чувственность - две вещи, мешавшие Блоку осуществить его давнюю цель - научиться ко всему относиться безлично. В моем случае - чувственность и честолюбие. Все прочее время я - даже меньше песчинки. Заход для реестрика:
Я НЕСОМНЕННО СУЩЕСТВУЮ, КОГДА:
1. В рукописном отделе архива держу пожелтевший листок, на котором рукою Блока или даже Чулкова… Или Любови Дмитриевны…
2. Я вхожу - Нюшин мык, ее ждущая влага…