- Женщина, которая всю жизнь ставила оценки другим, ставит оценку самой себе. По-моему, весьма оригинальный финал. Но, конечно, это не оригинальничанье ради оригинальничанья. Этот прием заставит не только героиню, но и читателей…- рука с сигаретой подрагивает. - Здешние фонды в таком омерзительном состоянии и беспорядке!
- Повесть о вас напечатана в толстом журнале?
- Я так думаю - первая половина… А иначе - зачем это все? - и швыряет окурок на пол, и решительно давит его желтым ботинком. - Вы ведь верите в то, что все неслучайно?
Я киваю и пожимаю плечами. (Замечательный памятник мне. Будет нужен эскиз - лучшей позы не отыскать!)
Я-то было подумал, что книги и я, я и книги и Аня - что это - попытка коллажа - что-то вроде новомодной инсталляции, в которой скомканные и пропитанные клеем страницы Маркса соседствуют с кружевным бюстгальтером, цитатой из Клее…
- Может статься, что в следующем номере напечатают исповедь Галика… С орфографическими ошибками! - она смеется, такое рыхлое лицо и такое детское веселье! - Так и не смогла обучить его грамоте! Это - чудо-ребенок! Если бы автор избрал именно этот путь! Советская литература, к сожалению, вообще прошла мимо юности как таковой. Кто у нас есть? Только молодогвардейцы! Да и девятнадцатый век, открывший детство, давший его неподражаемые образцы (один только Илюшечка Достоевского чего стоит!), и девятнадцатый век прошел мимо юности. Барышни на выданье не в счет! И Наташа Ростова - лишь высшее достижение в этом ряду! Но где, я вас спрашиваю, мужающая юность? С ее беззащитностью, нежностью, страстностью, бескомпромиссностью!
- Юность - одно из самых темных мест. А наша литература всегда стремилась к свету, - я гашу свой окурок о каблук.
- Юность чиста!
- И темна одновременно. Если вам попадется здесь томик Платонова, перелистайте, и вы убедитесь, что вне зависимости от возраста все его персонажи - юноши, отроки и юницы.
- Я говорю совершенно о другом! Вы ведь не в курсе. Если я верно поняла, вы здесь всего лишь библиотекарь! - и тянет лесенку на себя.
- Я?
- В предыдущем книгохранилище вы помогали Анне Филипповне отыскать какую-то книгу. Откройте мне дверь!
- Я помогал?! - дверь я ей открываю, лесенку отбираю. - Не торопитесь. Если все неслучайно, то наша встреча…
- Их уже было столько! - И, одернув зеленый пиджак, она входит… Мы вместе с ней входим - снова в книговагон, как две капли похожий на предыдущий.
После нервной оглядки на стеллажи:
- Мда, знакомая неразбериха! - обернулась ко мне, губы втянуты, словно забыла в стакане протез. - Я сняла с полки книгу - вагона четыре назад, и открыла на первом попавшемся месте. И прочла: Бог, который заставил Авраама занести нож над своим столь долгожданным сыном Исааком (что в переводе означает, обращаю на это ваше особое внимание, дитя смеха!), - этот Бог был, конечно, ироником. И вера в него - это вера в абсурд.
- Кьеркегор, очевидно. Ну - и?
- Но ведь все неслучайно! Вы сами сказали!
Вдалеке чей-то смех. Взрывом. Анин? Аня здесь? Здесь и там?
- У моего мужа бывает иногда вот такой же отсутствующий взгляд, - и потянула к себе лесенку. - А потом вдруг очнется, вылижет тебя всю, как собака, исцелует шею, затылок, руки и скажет потрясенно: "Это же ты! Ты! Тама, ты!"
- Тама?
- Я не представилась. Тамара. Причем ему все равно, дома мы или в автобусе. Почему-то на людях подобные выходки ему нравятся еще больше. Вообразите! Садимся в автобус! Я отрываю, естественно, два билета. Тут и подходит ко мне мой муж: "Девушка, почему вы взяли два билета? Вы что - беременны?"
Я это слышал! От Ани. Какой-то из ее знакомых…
- Всеволод?!
- Вы знаете моего мужа? - изумлена, но и чем-то огорчена. - Эта неразбериха вполне в его духе. Но ведь речь не о нем?
Анин хохот. До кашля. И кто же ее веселит там?
- Я найду! Не в журнале, так в книге! Это может быть в только что вышедшей книге! Я себя не щадила, так откровенно в нашей литературе не исповедовалась, возможно, еще ни одна женщина! И чтобы все свести к абсурду?! Не поверю! Надо лишь терпеливо искать! - подбородок вперед, развернулась и поплелась, волоча стремянку.
Здесь ведь нет абсурда, Тамара, здесь есть рифма: мальчик Исаак несет на спине вязанку дров для собственного "всесожжения", как и Христос, которому предстоит нести на себе крест… Вот еще одна рифма: "Мой отец, - говорит Исаак, - вот огонь и дрова, где же агнец для всесожжения?" И Отцу же - Христос: "Да минует меня чаша сия". В чем же смысл данного "четверостишия", дети? (Она, конечно, школьная училка, если не инспектор роно!) Бог не допустил невинной жертвы. Совсем иное дело - жертва осознанная…
В продуваемом с четырех сторон тамбуре - два окурка. Тамарин размазан по полу в крошево. Дымом, однако, не пахнет. Я вообще не уверен, что здесь существуют запахи.
Рифма сама собою гарантирует от абсурда.
Анечка, женская рифма моя! Ты-то что обо всем этом думаешь?
Тишина. Я прошел уже треть отсека - не скрипуче, на цыпочках. Я не мог их спугнуть.
Металлический ломкий звук и шипение - из-за книг. Надо только свернуть.
На полу - человек. Хлещет пиво из зеленой немецкой банки.
То ли в шортах, то ли в семейных трусах. И как черт волосат! Ани нет.
- Вы, по-моему, были здесь не один, - я присаживаюсь.
- Барышня за пивом послана.
- Далеко?
- О! Места здесь пивные! О! - в голосе детское изумление. - Таких мест, может, на всей земле-матушке ну раз, ну два… а больше и нету!
- Что же, барышня у вас на посылках?
- Будь проще, и барышни к тебе потянутся! - он протягивает мне мягкую пятерню. - Семен - кислый лимон. В теремочке живет. А ты кто такой?
- Я - Гена, переходящий на ты постепенно.
- Живи! Места всем хватит, - и с неохотой отпускает мою ладонь. - Вот придет Нюха, плоское брюхо, пиво пить будем.
- У барышни плоское брюхо?
- Вот придет Нюха, длинное ухо - хорошо будет! Вот придет Анка, открытая ранка…
- Чья ранка-то?
- Всякая барышня есть открытая ранка на теле земли. Для чего в ней наглядное напоминание и проделано!
- Думаешь, она пиво ищет?
- Думаю, что не пиво. Но отыщет она всенепременно пиво.
- Так бывало уже?
- Сколько раз!
- Вы давно здесь?
- Банок десять примерно, - он по-собачьи облизывается и, заслышав чьи-то тяжелые шаги, подносит палец к губам: - Томусик, норильский гнусик. Тс-с.
Шаги замирают. Поблизости. Слышится листание страниц. Вздох, удивленный выдох… Книга захлопывается. И вот она снова вышагивает - прочь.
- Туда-сюда, туда-сюда, как газы в кишках! - Семен морщится, поглаживая живот. - Я ей говорю: не боись, куда он денется? пропукается нами - не с утра, так в обед, не в обед, так под осень… Ой, что началось! "Пропукается - мной?" Ну, говорю, просрется. Главное, чтоб облегчение вышло - и нам, и ему. Сама видишь, какую муку человек на себя взял!.. Шиндец, тупик! Нам - что? Нам - каждому по потребностям: мне - пива поставил, тебе, Томусик, книжек хоть загребись. А ему, бедному, выход отсюда искать! Правильно я говорю? Семен Розенцвейг, - он опять протягивает пятерню. - Секретарь местной ячейки Партии процесса. А ты, Томусик, это я ей говорю, ты генсек Партии результата. Нам с тобой не по пути. Отзынь. Теперь вот мимо бегает.
- Геннадий, пока присоединившийся, - я длю рукопожатие.
- Присоединяйся, Гена! Хорошо будет!
- В результате?
- В процессе! Голова садовая!
- А в результате?
- Как у всех, так и у нас. Врать не буду.
- То есть?
- Летальный исход. Это я заранее говорю. Но процесс, Генка, сам процесс - о!
- Отошедшая барышня тоже в ваших рядах?
- У барышни - временное членство. Барышня, увы, то с нами, то против нас. Барышни - они как класс, по определению, тяготеют к результату. Девять месяцев тяготеют и - результат! Мозги-то куриные. Где им понять, что не результат это вовсе, а новый процесс вон из них рвется! Вот ты мне ответь: тебе здесь хорошо?
- Мне здесь… странно.
- А там, на большой земле, не странно - до обалдения? Нет?
- И там странно.
- Вот! Процесс - он ошеломляет.
- Равно как и летальный результат.
- Не скажи! Не равно! - он сердито мотает лохматой головой. - Процесс ошеломляет разнообразием! Взять для примера пиво: темное чешское - один коленкор, или баварское, что не одно с жигулевским, равно как бочковое, но обязательно с солью! А результат твой…
- В том-то и фокус: заранее ожидаемый результат - ошеломляет. И всякий раз по-иному и заново! И уж такое разнообразие ощущений в себе таит!
- А ты, Гена, башковитый. Ты - о! - он вдруг обнимает меня и прижимает к щеке горячие влажные губы. - Ты будешь наш министр пропаганды. Потому что наша конечная цель - объединение всех милых людей доброй воли в единую партию процесса и результата. Это так Всевочка любит говорить.
- А он вам кто?
- Севка-бурка, вещий каурка? Встань передо мной, как лист перед травой! Эгей! - озирается. - Не желает!
- Может, сами за пивом сходим?
- Да ну. Там этот Томусик повсюду. Рогоносец в потемках.
- Да-а?
- Ой! Если в нее все ее рога-то повтыкать, она бы была как ежик в тумане, - он упирает подбородок мне в плечо: - Но Нюха - это Нюха. Была бы у него Нюха, он бы прочих ундин… Нюху видеть надо! Слова немощны перед ней. Он этому Томусику в десятом классе ребенка заделал… Бегает теперь укушенная: "Этот роман обо мне! О моей неоднозначной жизни!" Кому она на фиг здесь нужна? Три строчки мелким шрифтом в Севочкиной биографии. И - фига ей с маковкой!
- А Севочкина биография, по-твоему…
Он снова хватает и жмет мою руку:
- Личный биограф, а также фотограф, а также библиограф - можно попросту граф - Семен Розенцвейг. Я его все публикации вырезаю и в папочку складываю. Картиночки - запечатлеваю. Барышень… Уж этого добра, вот уже чего-чего, а этого!.. Я их Томусику назло всех до единой преднамеренно вспомнил! И описал!
- В тексте? - я что-то не то говорю. - В этом…
- Ну! А некоторых ундиночек я даже очень мог вспомнить. Интересно, а я-то что делаю здесь?
Эти мокрые губы опять в моем ухе.
- Я их, иных, после Всевочки ведь донашивал. Ну - по-братски. Как бывало? Он их водит ко мне, водит, водит, они дорожку и натаптывают. По прошествии он и говорит, мол, привет и горячий поцелуй девушке передай… Ну, я и передаю. А они - в рев. Поначалу по головке их погладишь, то да се. И вот лежит она в койке, уже тобой, мной то есть - вся взбитая, вздобренная, как булочка, а все о нем пыхтит и паром исходит! Ой, было время, я из себя выходил! Нинку ту же взять. Редкая оторва. Харя - страшная, прыщавая, волосья перекисью пожженные! Но ноги - от зубов росли. А танцевала! И вот прикипела она к Всевочке: "После него, говорит, никому не дам!" Дней десять у меня жила, все его караулила. "Ты, говорит, жидяра такая, что ему про меня сказал?" Ну, я и скажи, я же ей, оторве, польстить хотел: "Чтоб он со мной поделился разок!" - "А-а-а, - кричит, - все вы кобеля! Он один - наследственный принц, и я с ним рядом - принцесса!" Я ей говорю: "Ваше высочество, всех клиентов растеряете ить!" Устроилась, понимаешь! Мое винище хлещет, хамит, орет и не дает!
Я поднимаюсь, наверно, резко - у меня затекла нога. И приваливаюсь плечом к стеллажу с разноцветными томами Советской энциклопедии - все три издания вперемежку. Синие - самые степенные - из моего детства.
- Как все это интересно, - вежливо улыбаюсь. - Всем изменяет. Все ему верят! И все хотят его одного!
- А ты как думал! Он знаешь какой с ними? Слова беспомощны! Я-то за стенкой. Когда сплю, когда и не сплю. С другим человеком такое, может, раз в жизни бывает: "Ты! Ты! Это же ты! Какая!.." Ну, два раза в жизни: в последний и в первый. А он на каждую не надышится. Ты не думай - без вранья. Чтобы Севка соврал? Никогда! Он полночи над ними с ума сходит - и они уже от него безумные делаются.
- Это и означает быть членом партии процесса.
- Ты, Ген, зря не тщись. Это - непостижимолость.
- Вкусное слово. Твое?
- Ну! Я если с ним рядом, я тоже ничего! Он коктейли под названия сочиняет. Я как-то сдуру возьми и скажи: "Слава Октябрю!" Ой! Он туда сорок капель зубного эликсира, сорок капель одеколона, полфлакона пустырника на спирту, так? Ну и бражки - немерено. Дихлофосом все вспрыснул… Скотина такая, ведь пить заставил! Он - о! Он во всем до конца! Вот с тех пор я и сочиняю. То ему "Непостижимолость" закажу… А то - "Веру, Надежду, Свекровь" - и уж тогда в нем непременно черный перчик плавает. Я, Ген, как и барышни эти злосчастные, я ведь тоже живу, только если он рядом. Непостижимолость!
- Обидно не бывает?
- Нет! - он мотает головой. - Ты что?! Конечно, и разругаемся - все бывает. А только он один так мириться умеет. Он же нежный, как крокус. Поскольку я крокусов в жизни не видел. А что видел - мне не с чем сравнить! Свою физию мне сюда вот уложит и, как кошка, об ухо мне трется, трется… Он картиночку новую сделает - вот когда мне обидно бывает! Я стою перед ней дурак дураком! А он ходит вокруг, он волнуется, ждет! Ну, допустим, представь: холст, гуашь, на небе тарелка лежит, а может - луна. И на ней две здоровые рыбины - хвостами к середине: без пяти минут двенадцать показывают. Та, которая "минутная", аж изогнулась от нетерпения и воздух ртом хватает. Как будто ей в полночь воды нальют. Понимаешь? А кто ей нальет? Ни облачка! Вызвездило так!.. А он ждет. Я говорю: "Сев, по-моему, она выпить хочет". Он говорит: "И знаешь почему?" И лицо у него такое, как если бы от моих слов, я не знаю что - все зависит! Я говорю: "А мы с тобой - почему? И она потому же!" Он меня за холку взял, прижал к себе: "Сестры, - тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы…" Ну, и так далее, до конца мне шепотом в ухо читал.
Медуницы и осы тяжелую розу сосут.
Человек умирает, песок остывает согретый,
И вчерашнее солнце на черных носилках несут…
(Он тягуче, всем телом раскачивается в такт, и мой голос тоже раскачивается вверх и вниз… Что-то такое делает с человеком трехдольник, это уже к физиологам, а не к литературоведам вопрос!)
Ах, тяжелые соты и нежные сети,
Легче камень поднять, чем имя твое повторить!
(Но самое горло-перехватывающее - эти сбои, эти пропущенные доли! - отчего имя … и сейчас будет забота - всего их четыре на двенадцать строк… моя курсовая!)
У меня остается одна забота на свете:
Золотая забота, как времени бремя избыть.
Чьи-то жидкие хлопки за стеллажом. И - Анин голос:
- Возьми на радость из моих ладоней
Немного солнца и немного меда,
Как нам велели пчелы Персефоны.
- Нюха! А пиво?
Аня выходит с раскрытой книгой. Я не видел такого издания. Какой, интересно, стоит на нем год? Кстати, а сейчас он - какой?
- Не отвязать неприкрепленной лодки,
Не услыхать в меха обутой тени,
Не превозмочь в дремучей жизни страха.
(Анин голос тоже раскачивается вниз и вверх.)
Нам остаются только поцелуи,
Мохнатые, как маленькие пчелы,
Что умирают, вылетев из улья.
(Самая высокая нота у Ани - в конце строки. Что-то щемящее в этом… Интонационно женская рифма всегда предполагает вопрос или по крайней мере многоточие. Она потому и называется женской.)
Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,
Их родина - дремучий лес Тайгета,
Их пища - время, медуницы, мята.Возьми ж на радость дикий мой подарок,
Невзрачное сухое ожерелье
Из мертвых пчел, мед превративших в солнце.
- Долгими полярными ночами Всеволод и тебе читал Мандельштама! - я протягиваю руку к книге, но Аня из упрямства прижимает ее, раскрытую, к груди.
- Во-первых, полярная ночь одна. А во-вторых, он читал это мне, когда звонил последний раз и ну очень-преочень хотел меня видеть! - в ее голосе вызов. - Вот и захотелось найти и перечесть.
- Так ты все это время?.. - Семен уныло ерошит тяжелые волосы. - Ты вместо того чтобы!..
- Семен, а что бы самому не прошвырнуться? - я даже готов помочь ему встать.
- Без рук! - в синих Анютиных глазках лукавая отвага. - Между прочим, Геша, в третьем вагоне тому назад ты сидишь почему-то на корточках и подслушиваешь наш разговор.
- Но этого не было!
- Значит, будет! - Она протягивает мне том Мандельштама и извлекает из бездонных карманов своего рыжего комбинезона по бутылке Останкинского пива.
- У-я! Анка! Двойню принесла! - рычит Семен, хватаясь за бутылец. - Василь Иваныч, я своего уже забрал!
Однако вторую бутылку Аня оставляет себе - открывает ловким ударом об угол стеллажа. И уютно устраивается на полу.
Большие глотки мерно пульсируют на ее удлинившейся шее. Можно вставить в реестрик… Впрочем, что же тут непристойного? Но волнует невероятно!
- Нюх, а видала кого еще? - Сема выхлебал залпом и теперь благодарно кладет свою голову ей на колени.
- Три раза Тамару и еще два раза…
- Нюха! Ну? Не томи!
- Бр-р-р!
- Ну же?
- Себя! Ой, мужики, красивая я баба! А только удовольствие, скажу я вам, все равно ниже среднего!
- Разговаривали?
- Геш, мне с Семой посекретничать надо. Может, пообщаешься с нами в соседнем вагоне?
- А я и не знал, что вы знакомы, всегда все самым последним узнаю, - ворчит Семен, но головы с ее колен не снимает.
- Женихаемся! - Аня смотрит на меня, словно я - горстка риса, предназначенная для телекинетических манипуляций.
- Анечка! Но мы могли бы вместе искать отсюда выход.
- Да-да-да! Поищи с нами вместе. Там нас много. Ну иди же!
Надо придумать фразу для не слишком жалкого ухода…
- Только учти! Вы оба учтите, что это - моя глава! - и удаляюсь.
Теперь на цыпочках. Теперь замираю. У Анюши нет мочи терпеть:
- Сем, его здесь нигде нет! Его нет здесь нигде! Потому что он там, он по ту сторону листа!
- Не… Ты че?
- Я когда себя в тамбуре увидела, я сразу его стеночку расписную в Норильске вспомнила… Много нас, и мы все для него на одно лицо!
- Да ты для него, Нюха, ты для него!..
- Не надоело? Ты думаешь, Гешенька здесь случайно? Гениашенька мой! Звонит мне недавно Севка, а я никак не пойму, в чем дело! "Детство мое, - говорит, - прошло от обеих столиц вдали, потому что мама последовала за отцом, лишь только представилась ей эта возможность. Каково же было изумление наше (Анна-Филиппика, каково!), когда дверь его одинокой, как нам казалось, сторожки распахнула широкомордая тетка с орущим младенцем на распаренных руках?" Это он Гешкин сборник у меня спер. И уж как отвел душу! А теперь бедный Гешенька бродит по вагонам и всех уверяет, что это - его глава.
- Нюх, скучный он. Ну его.
- Он нормальный! Он такого бы не написал! Он до глюков не допивается!
- Нюх, ты что? Ты не знаешь, как Всевочка нас с тобой любит?
- Он мне сказал как-то, что у него туберкулез костей нашли. Это правда?
- Не-ет. Не знаю.
- Что болезнь эта лечится плохо. Что ему, может, недолго тут с нами осталось…
- Ну нет! Я бы в курсе был.