Неправдоподобная тишина говорит о том, что ГИПНОТИЗЕР уже начал перепиливать человека.
- Маргарита Владимировна!
Дверь открывается, но стоит в ней Галина Владленовна, которая вела их до четвертого класса.
- Где ты бродишь?
- Он уже человека перепиливал?!
Прикрыв ему рот ладонью, вкусно пахнущей мелом, Га-Вла втягивает его в зал и ставит у задней стены. Он - хвостик, он - торчком. А весь зал лупоглазо замер, как Казя. Аковцы - во втором ряду. Вейцик - в третьем. И Маргоша. По сцене же - мама родная! - ползает Ширява. На четвереньках. И хватает руками пустоту. И еще две дылды прыгают рядом с головою Ленина - на скакалках. Сережа не сразу замечает, что скакалок в руках у них нет. Но которая потолще все равно часто спотыкается и, начиная все сначала, старательно заводит руки за спину. А под формой с нею вместе будто прыгает спрятанная сибирская кошка. И на нее очень трудно не смотреть. Тем более если с детства любишь кошек.
ОН же, в черной бабочке и синем пиджаке, стоит у края почти незаметно, все про всех насквозь понимая. И Сережа молча говорит: "Здравствуйте, извините, что я так опоздал. Это из-за бабушки и из-за Дианы. И из-за Маргоши тоже. Сделайте так, чтобы они все меня немножко боялись, как милиционера, пожалуйста! Спасибо. Я больше не буду вам мешать".
По ЕГО спокойному лицу ясно, что ОН не сердится ни капельки, и Сережа смолкает, чтобы не отвлекать.
- Спасибо, девочки. Вы замечательно прыгали. Теперь остановитесь и сложите скакалки.
И две дылды принимаются старательно наматывать одна через локоть, другая на пальцы - пустоту. Смешно, но не очень.
- А теперь, - говорит ОН явно что-то самое главное и ждет, пока все отсмеются. - А теперь все, кто хочет попытать свои силы, должны переплести пальцы рук вот так - чтобы получился замок.
Сережа переплетает. И Вейцик. И Ерема. Только некоторые девчонки побоялись. И Маргоша, конечно, тоже - только оглянулась на всех, очками сверкая и зализанной головой.
ОН же медленно досчитывает до десяти и - повелевает развести руки в разные стороны. Что обычно получается само собой. Не получается! Руки не слушаются - замок закрылся.
Зал вздрагивает и гудит, потому что еще у некоторых, у многих даже ничего не получается.
- Не волнуйтесь, - сразу принимает ОН испуги, поступающие со всех сторон. - Если вы не смогли открыть замок, значит, природа наделила вас впечатлительной, талантливой душой. Через пять минут вы по очереди поднимитесь на сцену, и мы вместе подберем ключик к каждому замочку.
И все, кто дергался, наоборот, обрадовались ужасно! ЕГО вблизи увидеть и от НЕГО волшебство получить: текел-мекел-бара-пух! - и новыми руками так взмахнуть - под потолок взлететь чтобы! Я маленькая тучка, я… Фух, Сережа опускает руки - они теперь как орех еще не расколотый, целехонький, живой. Не суетиться, ждать.
А ОН, девиц расколдовав, про Леху вспоминает. Ширява же до сих пор еще ползает, рвет, нюхает - цветы, конечно!
- Молодец, хватит! - объявляет ОН. - Ты уже собрал огромный букет. Покажи его мне. И скажи: какие это цветы?
Леха неслышно бурчит. Неужели не понимает: нельзя же подводить!
- Скажи громко!
- Ромашки, - все равно мямлит. Но успех имеет, как на прошлом КВНе, когда девчонкой переоделся: ха-ха, хи-хи. Хотя смешно не очень.
- Отвечай четко: кому ты подаришь этот букет? Возникает тишь. Никто же не знает - один Сережа только: Оле, скажет, Оле Петровой. Не в себе ведь человек - как же можно? Леха, когда случайно Сереже проговорился, потом его же чуть не убил: "Ты мне тоже теперь должен - имя! Имя!" И Сережа сказал: "Вику". А он кричал: "И фамилию!" Сережа сказал: "Оноприенко", - лишь бы землю не есть: Леха уже ком для него в ладони мял.
Самый страшный конец все равно лучше, чем вот эта середина, когда Петрова еще не вскочила ошпаренно: "Дурак вольтанутый!" - и пальцем в него пока не тыкали все до первоклашек вплоть…
- Маме, - вдруг говорит Ширява.
И Маргоша громко хлопает. И ее любимчики с нею - трусы, побоявшиеся пальцы сплести и не расплести. Но Петрова все равно прыскает: "Во вольтанутый!", и как-то сразу становится хорошо.
А ОН снова просит тишины и повелевает: построиться у стены тем, у кого не раскрылся замок, чтобы потом друг за другом подняться на сцену. Зачем? Чтобы ползать и цветы не в себе рвать? А - кому? Отвечай: кому? - Вике-нет-тетеньке-голой-Диане-прикрыться-она-из-ноги-писает! - Кто она? - Я Олег! Гы! Гы! - Нет, ты - Паркин. И ты за все ответишь! - Цветы к Вечному огню ради мира на земле! - Хитришь! Спи глубже! Кому цветы? - Маргарите Владимировне на похороны - я всех гаже-ниже-жуть-жать-жить!
- Откройте скорей!
- Ты куда? - удивляется Га-Вла. - А руки? - Но швабру из двери вынимает. - Пойти с тобой?
- Я сам, сам! - и мчится по надраенному в честь НЕГО паркету, неуклюже, с заносами, потому что маневрировать без рук - это как самолету без крыльев. И когда падает и два метра на пузе едет, до конца понимает, несмотря на все дяди Борины насмешки над их программой старорежимной, как все-таки хорошо, что отрывки про Маресьева они уже проходили.
А на улице и не холодно ничуть. И оставленная на вешалке куртка особенно не нужна. Все люди вокруг размахивают руками, как глухонемые или шестирукие. И объявление на столбе про срочно продающийся холодильник "Днепр" весело манит к себе пальчиками из мелко нарезанных телефонов. Перед витриной "Овощей" с ненастоящими сверкающими фруктами стоит девица, то взбивая себе волосы, то приглаживая, - и так раз двадцать, когда к ней подходит наконец парень и набрасывает руку на плечо. А она ее скидывает. Тогда он ей жвачку дает. Даже не взглянув, есть ли внутри - это был бы сорок шестой Сережин "Макдональдс"! - девица сует серую пластиночку в рот и, парня за пояс обхватив, в лужу бумажку швыряет.
Через три прыжка присев у самого ее края, Сережа пытается разглядеть. Конечно, придя с работы, папа придумает, как растащить пальцы, хотя может и сломать один, другой… Мама говорит, раз по гороскопу он - бык, то всегда идет напролом, не имея вкуса к маневру. Скомканная оберточка доплывает до середины. "Я завтра утром приду, - говорит ей мыслями Сережа. - Ты уж меня дождись - я же первый!"
В сквере он плюхается на скамейку, и голуби, воображая, что все только ради них сюда и садятся, сходятся и сходятся - от клумбы и от урны перевернутой. Один мельче всех бежит - вот что: у него лапки ниткой связаны. Ему еще хуже - он и про Маресьева знать ничего не знает. А гипнотизер сейчас, конечно, расколдовывает Симагу. Руки ему разомкнул: ты, говорят, отличник, ну-ка, ну-ка - сколько будет дважды два? А тот дрожащим голосом: де-есять! И все от смеха покатываются. А Сережа: ведь под наркозом же! - мог бы вполне: "Четыре раза, как Прости-господи!" - "Что? Кто?" Это Белкин в лагере записную книжку стащил у одной из первого отряда. Ее все называли Прости, потом пауза, потом: господи. Там было написано:
"В.Т. - 2 раза,
М.С. - 1 раз,
Р.О. - 1 раз,
С.К.П. - 2 р. + 2 р. - 4 раза".
Целовались, что ли? А Белкин сказал: пилились. И на пальцах показал, единицу в нолик просунув. Но самое странное, что к ней тоже мама приезжала и клубнику ей привозила, сахаром пересыпанную. Сок в банке, как кремлевская звезда, горел - на солнечной поляночке, это она на конкурсе военной песни пела. Сережа стоял перед ней и не мог уйти, а она тянула сок из банки с прихлюпом, точно маленькая, и красная струйка бежала вниз из угла губ, как в "600 секундах" уже на месте преступления. "Че - не приехали твои?" - и банку ему протянула. И Сережа немного отпил, чтобы узнать ее мысли. "Четыре раза, - заухало в ушах. - Че-ты-ре-ра-за!"
На другой край скамейки стелет газетку и садится седая тетенька в панаме из вельвета. Скосив на Сережу глаза, она их быстро отводит, как Ширява от Ольки Петровой. Холод влажного дерева вдруг пробирается в тело, и Сережа начинает трясти перед собой плетенкой рук, как пулеметчик, кося цепи душманов. Плюс еще хорошо то, что это - мелкая вибрация, от которой разваливаются даже мосты и самолеты.
Включившиеся вокруг фонари, будто глаза, освещают лишь самих себя. И удивленно смотрят на облетающие на них деревья. Седая бабуля приподнимает газету и вместе с ней приставными шажками подсаживается поближе к Сереже. Помада с ее узеньких губ по кругу съехала на морщинки кожи, как если бы она тайком объелась варенья.
- Не так и не вот так следует молиться, - вдруг говорит она и прижимает ладонь к ладони. - А вот так: Господи, помилуй мя.
- Прости-господи? - говорит Сережа.
Она же этому рада без памяти:
- Молитва ребенка невинного быстрей всего до Бога дойдет. А уж как она Богородицу обрадует! - И, щелкнув замком своей, как черепаха, потрескавшейся сумки, она обещает ему адрес церкви, где красиво играет орган и куда он сможет с бабушкой по воскресеньям приходить. - Вот, пожалуйста! - специально приготовленная бумажка уже подрагивает в воздухе.
И Сережа вскакивает:
- У нас никто не верит в Бога! Даже прабабушка - никто! - и идет, и бежит. И чем быстрее бежит, тем резче мечется слева-направо то целое, что сразу и пулемет, и тачанка, увлекающая вперед, и весло, и цепь, и галера. Господи-помилуй-мя-маленький-мальчик-зенитку-нашел-поздняя-осень-грачи-улетели-лес-обнажился-в-Москву-не-пришел-родина-слышит-родина-знает… и вбежал в гастроном. В его вестибюле из зарешеченной стены дует сильный теплый сирокко. Сережа вертится в нем флюгером, не зная, что раньше отогреть. Глаза щурятся, волосы прыгают, когда из зарослей общего "бу-бу-бу" вдруг яркой синицей выюркивает мамин голос:
- Это - для инвалидов заказ!
Все смотрят на палку колбасы, торчащую из ее целлофанового пакета.
- Отцу - в больницу! Что - нельзя? - звенит мама и, руками раздвинув драповые плечи, которые и не думают драпать, которые: "По средам - для инвалидов? С луны упала? Бесстыжая!" - пробивается все-таки и выскакивает вон. А еще у нее есть удостоверение многодетной одиночки, чтобы вместо стояния в очередях шить, читать и ходить к друзьям. Но прежде чем выбежать следом, приходится впустить в магазин долгих двадцать человек, хотя, конечно, вполне весело смотреть, как дующий с юга сирокко: х-х! - затуманивает очки студенту из ПТУ и сбрасывает волосы с дяденькиной головы, распахивая лысину.
На улице мамы нигде нет. Сережа добегает до угла, но на Мариупольской, к дому ведущей, все чужие, кроме Калачова на велосипеде - он везет на раме из сада свою толстую сестру.
- Калач! Вечером выйдешь? - кричит Сережа.
Но он уже далеко и не слышит. Больше маму искать негде - не в "Овощах" же, когда Сережа видит ее перед собой - за стеклом. В машине - в дяди Бориной "восьмерке". Они молчат рядом, как космонавты перед стартом. И дядя Боря иногда поглядывает на часы: пять, четыре, три…- они у него японские, с кнопочной подсветкой. Мама же сморкается в платок и им же вытирает размазанную под глазами краску. Целлофановый пакет с их заказом лежит на заднем сиденье, и теперь еще видны шпроты, коробка конфет и, наверное, цитрусовое желе. Если "Вечерний звон", загадывает Сережа, значит, она с ним опять кончает. А раз плачет - значит, навсегда.
- Тебя Га-Вла по всей школе искала.
- А куртка твоя где?
Это Олька Петрова с Чебоксаровой под ручку - откуда ни возьмись. В одинаковых белых куртках, потому что их мамы тоже дружат. Выездное заседание совета отряда. И Сережа на всякий случай закидывает сросшиеся пальцы за голову:
- Поза полулотоса - закаливание воли и организма.
- Вон мама твоя в машине сидит, - подбородком тычет Чебоксарова.
- Ты сочинение переписал? - нудит Петрова. - Учти, нам Саманта из-за тебя не достанется.
- Павликов Морозовых на всех хватит - и бороться не надо. - Чебоксарова тоже сплетает пальцы и ими затылок обхватывает. - Твоя вон из машины вылазит. Серый, а ты мог бы уговорить Вейцмана, чтобы он завтра ко мне на день рождения пришел?
Сережа пожимает плечами и оглядывается. Мама как пощечиной ударяет "восьмерку" дверцей и бежит через дорогу. Пакет же со всеми вкусностями - "Э-э! Э!" - дергается на заднем сиденье и уезжает с дядей Борей. Далее без остановок. Неужели в Америку? Папа объяснял тете Нелли, что он и не делает из этого трагедии, раз дядя Боря уедет туда в ноябре навсегда.
Калач гоняет по двору на велосипеде уже без сестренки. Дворничиха жжет костер из листьев и мусора, а женщина из окна кричит, что и так ей нечем дышать. Самое главное в цитрусовом желе, пока оно только полузастыло, успеть накапать в него из ложки капельки варенья. Если они получатся по-настоящему маленькими, то не провалятся до дна, а повиснут выше и ниже, тут и там, тихо сверкая. Очень важно, чтобы горячее желе бабушка налила именно в стакан, и когда оно вместе с бусинками окончательно замрет, на них можно смотреть снизу, сбоку, сверху - на свет, на солнце, на огонь плиты. И еще самое вкусное в цитрусовом желе - это то, что оно подрагивает на ложке, как живое. Правильный же способ поедания конфет "Вечерний звон" таков: 1) аккуратненько зубами отделить от верхушки облитый шоколадом орешек; 2) прожевать его отдельно, чтобы, если он окажется сухим и горьким…
- Ширява-а-а! - вдруг орет Сережа до боли в гландах, потому что они опять преувеличенно большие. - Леха! Вейцик! - и воет, закинув голову к их освещенным окнам: - Меня загипнотизировали!
Верхний край серого облака смугло-розов и, значит, еще видит солнце. Сначала он возьмет губами черный фломастер и нарисует в "Дневнике наблюдений" тучу с дождем, а потом обнимет губами желтый…
- Серый, не трусь! - они бегут к нему от гаражей наперегонки.
Ширява, перепрыгнув через кусты, налетает первым:
- Где? А ну?
Обежав кусты, и Вейцик с пыхтением дергает за руки:
- Вот же халтурщики! И что за страна - работать никто не умеет! - и плечи приподнимает высоко-высоко.
- Не нравится - вали в свой Израиль! - Ширява дергает Сережины руки сильней, еще сильней. - Навеки сработано - понял? И без единого гвоздя!
Вейцик начинает сопеть, примеряясь, в какую скулу Ширяве заехать.
- Мужики! - встревает между ними Сережа. - Вы чего, мужики?
- Тяни давай! - командует Леха и Сережу за левый локоть поддевает. А Вейцик тогда, упершись в него коленом, тянет за правый:
- Позвал дед бабку!
- Молчи!
- Позвала внучка Жучку!
- Заткнись! Силы береги!
Вдруг кто-то из них пукает, но никому не до смеха - все падают на землю. И заколдованные костяшки глухо вдавливаются в битый кирпич.
- Дохлый номер! - сопит Вейцик. - Медицина бессильна.
- Точно! - говорит Леха. - Надо "скорую" вызывать. И, мокрая грязь стала сквозь брюки вдруг слышна.
- Тебе хорошо. Завтра можешь спокойно в школу не ходить. - Вейцик обеими руками штанины себе трет. Пальцы слюнявит и снова трет. - А мне еще к Чебоксаре потом, к дуре этой.
- Пойдешь?! - И не понять по Лехиному вою, чего он вдруг психует. - Ты к ней пойдешь?
Из костяшек пальцев кровь сочится. Но небольно, как из другого человека.
- Ну, ладно. Выздоравливай. Мы тебя завтра проведать придем, - говорит Вейцик и руками разводит широко. - Медицина бессильна.
И они уходить начинают. Но потом Леха возвращается от кустов и шарф с себя снимает и на Сереже завязывает, потому что у него есть сопливый младший брат и Ширява привык.
- А вы куда? - Сережа стоит, как дурак, и дает себя обматывать, но интересно же.
- На кудыкину гору.
- Сказать трудно?
- Секрет! - и под горлом самым ему шарф душно стягивает. Этот Ширява или не понимает, дурак, или издевается. А просить его - вот еще, раз секрет!
- Ты идешь? - Вейцик уже возле карусели злится.
- А… а мне можно с вами? А он потом человека перепиливал?
- Я пошел! - орет Вейцик и к гаражам бежит. Там в одном гараже только свет, где дед Капусты свой драндулет инвалидный держит по кличке "пукалка".
- Ха! - Сережа пятится. - Вас Капуста позвал!
- Ну, позвал.
- И весь секрет?
- Он сказал, чтоб мы других пацанов не звали.
- А я б и не пошел! - Сережа ему вслед уже кричит: - Я б и не пошел! Я бабушке слово дал! Много случаев гибели известно, - (чего зря кричать? они уже далеко совсем), - от взрыва выхлопных газов!
И совсем темно оказалось, как в кастрюле под крышкой, как шпротине в консервной банке, у которой ведь тоже рук нет, которую дядя Боря с собой увез. Сережа не в сторону гаража пошел, а просто в ту сторону, в которой стояли и гаражи - замками, как орденами, наглухо увешанные - важные. И только Капустин - настежь. И все на цьшочках склонились карбюраторные внутренности погладить, потрогать, ногтем подцепить. Ты же - только килька в ночном томате, которую Капуста может спокойно за шкирку взять и хоть на крышу зашвырнуть, хоть куда! Он Ширяву летом в бак для мусора посадил, в квадратно-железный, его еще там две кошки помоечные исцарапали. Самая же лучшая в мире машина - марки "мерседес". Хотя она и не самая быстрая, и не самая вместительная, и не самая вездеходная. По отдельности она ни в чем не самая. Так еще бывает только с некоторыми людьми. Например, когда мама в весенние каникулы сказала, что они, наверно, не будут вместе с папой жить, потому что папа и не самый умный ("Ты что? Наш папа?!"), и не самый сильный ("Ты же не видела! Он, в парке Горького когда мы были, 70 килограммов выжал!"), все умные и сильные давно в кооперативы ушли и деткам своим видушки купили, как дядя Боря девочке Санне, а твоему папе за семь лет двадцать рублей пристегнули, он и рад без памяти, а знаешь ли ты, что бедный человек не может быть ни сильным, ни добрым - не на что ему! ("А наш папа все равно! Все равно!") Что все равно? Это ему все равно.
Вот что надо было тогда ответить: он просто самый-самый, как "мерседес". А ты, мамочка, самая умная, самая красивая, самая быстрая, как "тойота". А бабушка - как "нива", незаменимая осенью на проселочной дороге.
Нос снова шмыгает, шарф жмет, рук по-прежнему нет, а без них, как без куртки, а без куртки, как без рук, и судороги, как 220 вольт. Батарея! Если положить на батарею, пальцы разгорячатся и оживут. Ежу понятно. Вот. Он бежит к подъезду, не разбирая луж, они - мокрые, и асфальт мокрый, а когда оглядывается, сияющий гараж, как пряничный домик в дремучем лесу, а в нем тысяча прекрасных вещей, домкрат нечеловеческой силищи, тугая шина про запас, леечка с маслом, которое льется из ее длинного клюва, как будто это цапля кормит своих птенцов, - и все по отдельности, и все вместе они сверкают. В 24 прыжках, в 38 шагах - а еще дальше, чем война, когда немцы в Полтаву пришли. И бабушке тогда тоже было десять лет и еще страшней, чем ему сейчас. Но она же выдержала. Как же он мог пропагандировать войну - неужели непонятно?
Я - раненый солдат, мне осколком руки оторвало, я не вернусь домой, я - сын полка, я по-маленькому хочу. Я умру сейчас! И всегда почему-то начинает хотеться вот в этом месте - на подъезд условный рефлекс, а уж в лифте я точно… Надо думать о другом! О Диане! У нее унитаз голубой, только треснутый весь, как в паутине, а в школе - там все курят, в лагере же просто дырка была, и страшно подумать, если рядом поскользнешься… ой, смотри, из ноги писает! Люди женятся, чтобы сделать ребенка, а она ведь уже одного сделала, и хватит - зачем же ей на дяде Боре жениться? Она больше не хочет иметь детей: ей единственный ее сыночек всю печень отбил, пока сидел внутри. Польется сейчас!
- Сережа?!
- Ой, здравствуйте.