- Мысли? - Лидия обхватывает плечи, ей нравится покачиваться перед нами желто-черной змеей. - Он просто знает, что это однажды случится. Что однажды он обязательно сделает это. На нашем с ним языке это называется окно.
- Но почему? - я слышу и свой голос, и Анин.
- После моего последнего разговора с ним я сказала Семену: берегите Всеволода! Мы до утра сидели с Лодочкой в его мастерской, а потом я сказала Семену то, что сказала. Уж поверьте, у меня были на то основания.
- Почему загадками?! - Аня вскидывает подбородок. - Почему так надменно?
- Вы, очевидно, никогда не задумывались над этимологией этого слова. Над-менно - над чем? Вслушайтесь: над меной! Мы выше всех этих взаимовыгодных мен: свободы на здравый смысл, жизни на долголетие. Потому так надменно!
- Я поняла! Севка сказал вам про то, что меня облучали, разнюнился, после чего сразу стал приставать, да? Признайтесь!
- Он вам рассказывал? - левый глаз Лидии дрейфует к виску, замер. - Значит, он все вам рассказывал?!
Аня молчит.
- Мы тогда с ним весь вечер процеловались. В самый первый и последний раз в жизни. Этого мне никогда не забыть. Но это все, ничего большего не было! Если уж он вам рассказывал, вы, значит, в курсе.
- Нет, он мне не рассказывал. Я догадалась. У Всеволода самого ведь… Ну, в общем, он болен, и болен серьезно. И рак мой он выдумал, чтобы…- пальцами Аня перебирает воздух, а теперь вот - прядку у виска. - Ему так, я думаю, легче.
- Он сам вам сказал, что он болен?
- Сам.
- Чем, интересно? - глаз Лидии, оживившись, дрейфует обратно.
- Но это не вопрос. Я не имею права…
- Дело в том, что он проходит ежегодную диспансеризацию, телевизионщикам это положено, у моей ближайшей подруги. И я точно знаю, что он практически здоров! - Лидия кивает. - Да. Да. Все дело в том, что он готовит вас! Он не хочет, чтобы окно, чтобы весть об окне вас застала врасплох!
Анин крик:
- У него туберкулез костей!
- У него?! Детусик, милый! Туберкулез костей у моей Ники, у девочки моей, которая и держит меня на этом свете всеми своими распухшими суставчиками. Я-то знаю, что это такое!
Достаю зажигалку. Так просто. Ее пламя испуганно жмется к руке.
- В нашу последнюю встречу Лодочка мне объявил, что отплытие скоро, пора! И потому он напишет сейчас, может, пять, может, семь гениальных картин: "Я их вижу во сне. Я все время их вижу! Я боюсь не успеть!" И тогда я встала перед ним на колени и просила не отдавать без меня швартовы.
- Он никогда не любил Достоевского, - сердится Аня.
- Он и меня никогда не любил. Он любил вас, приговоренную к жизни. А приговоренный к жизни никогда не поймет приговоренного к смерти.
- Да вы просто мстите ему за то, что он вас целовал, а вот - не любил! Мстите либо этой фантасмагорической ложью, либо втягивая его в свои безумные игры! - Аня пытается высвободить руку, но я ее крепко держу. - Отпусти.
Ну уж нет.
- Отпусти, я сказала!
- Аня, Лидия, милые дамы! Нам всем вместе бы надо подумать о том, что к чему и не вашей ли, Лидочка, будет очередная глава…- (Аня дергает руку и мешает сказать мне точней) - и как выбраться нам вот из этой!..
- Зачем? Нам и здесь хорошо, - Аня вдруг затихает.
- Уж наверное лучше! - кивает Лидия. - Он безумно цеплялся за жизнь!
- Я не понимаю! Я не понимаю! - Аня мотает головой. - Я отказываюсь понимать. Гена, мы ведь можем остаться здесь? Мы же не марионетки какие-нибудь! Мы ищем выход. Мы - Искали выход! Мы расхотели его искать!
- Но мы, Анюша, и не иван-да-марья - здесь подсыхать среди страниц!
- Короче! Ты остаешься здесь, со мной?
- Да, - я пробую улыбнуться. - Ведь в пятой главе ты можешь уйти к нему!
- Между прочим, здесь есть один книговагон, вполне приспособленный для жизни. Там совершенно не дует, часто встречается пиво и…- третий довод Анюша высматривает в моем, наверно, насмешливом взгляде.
- И я смогу там спокойно работать над книгой, которую давно задумал.
- Да! И все материалы у тебя будут под рукой! Ведь мы же вольны. Вольны как никто!
- У-у-у, - гудит Лидия желтым шмелем. - Я начинаю понимать, почему он так часто повторял: "Анна-Филиппика наша! Она - родная!" Ваша решимость остаться здесь - ведь это то же окно! Встать и выйти в окно - только в этом, как вы сейчас справедливо заметили, мы и вольны!
- Остаться здесь - это значит уйти оттуда? - понимает и не понимает Анюша.
- Я снимала войну в Карабахе. И я знаю теперь, почему люди любят войну. Женщины реже, - мужчины значительно чаще. Не за смерть они ее любят, а за жизнь после смерти, просвистевшей возле самого уха, - ее желтый глаз снова дрейфует на северо-запад.
Если это и розыгрыш - для чего он? В месте золотого сечения - как-никак четвертая глава… и та кругом. Усечение, отсекновение…
- Именем Иисуса Христа нам пытаются запретить делать это, - Лидия вновь обняла свои плечи, покачивается, ворожит! - Я не стану говорить вам, что сам Иисус ни словом не обмолвился об этом. Я лишь спрошу у вас: что сделал он сам? Принес себя в жертву? Это только слова! Как и Сократ, он позволил им убить себя. Как и Сократ, имея шанс бежать и спастись. Не воспользовался. Взошел. Да минует меня чаша сия… Но - испил! Оба испили. Потому что иначе свою Свободную волю обнаружить не могли! Иного способа в принципе не существует!
- Сократ поступил как законопослушный гражданин, - не без снисхождения уточняет Анюша. - Своим поступком он утверждал верховенство правопорядка даже над собственным правом свободы суждения. Христос же принес в мир, как вы говорите, мессэдж. Благую мессэдж! И воплотить ее можно было единственным образом - смертью смерть поправ. Не мог он воскреснуть, предварительно не умерев! И убей меня Бог, если я понимаю, о чем мы сейчас говорим!
- О вашей готовности остаться здесь! - зыбучие глаза Лидии точно пески… И голос у нее теперь сухой и рассыпчатый. - Или все-таки о вашей не-готовности?
- Вы вербуете нас в свою секту, применяя путаные доводы и недвусмысленные угрозы! - я перевожу дыхание, тон не мой, надо взять чуть ниже. - Но четвертая глава не может не кончиться! Все имеет конец. Хотим мы этого или не хотим.
- Мужчина. Вы лишены полета. Совершите поступок, и пятой главы не будет вовсе! Совершите поступок, и четвертая глава…
- Станет нашей братской могилой? Лидочка, вы ведь, кажется, режиссер, вы не можете быть лишены эстетического чутья! То, в чем мы пребываем сейчас, есть чистейший лжестиль. Так итожить роман самоубийственно!
- Конгениально! - уточняет, нет, поправляет Лидия.
- Уж поверьте профессионалу! В пятой главе автор будет вынужден вновь вернуться, грубо говоря, к реализму. Не из любви к нему, а из чувства стиля! Впрочем, гадательно все, кроме - неизбежности пятой главы!
- Даже если мы остаемся здесь? - Аня старается говорить равнодушно.
- Здесь останутся наши двойники, наши тройники… А мы невредимо вернемся в тот самый миг, из которого нас извлекли - в лифт, в ожидание кофе и поцелуя с серегой. Досмотрим этот странный сон и проснемся!
Обе кривят губы. Аня - усмешкой:
- Хорошо! Я иду и сворачиваюсь рядом с Семеном калачиком!
Лидия:
- Это вы зря! Сны мы будем смотреть в одной из последующих глав! Лодочка станет являться к нам часто, с не свойственной ему при жизни регулярностью, мы же всегда будем спрашивать его: почему? и на самом ли деле он сделал это? разыграл? - ну конечно, и спрятался ото всех и пришел, Лодочка, я ужасно соскучилась по тебе!
- Это вы на ходу сочиняете продолжение недописанного вами романа…- я не помню названия, помню: "Скажи смерти да"?
- Увы, увы! Первую серию этих захватывающих сновидений мне уже показали, когда я была под наркозом. Этакий анонс грядущего сериала. Не хочу. Не желаю! И имею силы - противостоять! - она делает шажок назад и еще один, словно бы увлекая и нас. - Лично я остаюсь здесь. Не двойником, не миражом, всей сущностью! Схожу со страниц! В чем вы сами непременно убедитесь, ибо более никогда не встретите меня.
Зазор между нашими книговагонами - уже в полметра. И что-то мелькает во тьме. Если не искры, то - звезды.
- Сева - там? - Аня вдруг подается вперед. Лидия бестрепетно отступает еще на один шаг.
- Он сейчас там? - кричит Аня. На что Лидия - мне - с улыбкой:
- Как же кстати! К вопросу о стиле! Парафраз третьего сна Анны Филипповны из седьмой главы. По-моему, очень эффектно закольцовано.
- Сука! - Аня бьется в моих руках. - Сука! Мне необходимо с ним поговорить!
- Парафраз четвертого сна.
- Геша! Не делают этого просто так! За здорово живешь! Скажи ей! Скажи мне!
- Скажи смерти нет?- она уже в полумраке, шагах в пяти от края, но желтые глаза еще желтей. - Скажи ветру нет, скажи нет вулкану, табуну перед гоном. Попробуй. И камню, катящемуся с горы.
- Но где-то он должен ведь быть! - Аня пытается вырваться - явно с намерением перемахнуть через черную дыру. - Я знаю, он там! Я сумею его убедить!
Пытаюсь засунуть ее обратно в книговагон. Отталкивает. Я не чувствую боли, только вижу вдруг кровь на ее пальце. И теперь ощущаю: саднит щека. В этот миг она умудряется вывернуться. Я хватаю ее за локоть. Он верткий и неудержимый. И тогда я хватаю ее за волосы, она вскрикивает от боли и кричит:
- Ненавижу тебя! Ты всегда хотел, чтобы его не было!
Ногой я пытаюсь захлопнуть дверь из тамбура - в ночь. Но Аня цепляется за нее.
- Нельзя перепрыгнуть бездну в два прыжка! - и касаюсь губами краюшка уха.
- Пусти! Я успею в один!
Соседний вагон не ближе от нас и не дальше, чем минуту назад. Только Лидия подевалась куда-то. Бесовка! Заведет ведь, заманит.
- Анюша!
Коротким, но острым каблучком она пытается проткнуть мне ногу:
- Это он меня сделал мной! Отпусти! Последыш!
- Хорошо. Только я прыгну первым.
- Тебя там никто не ждет.
- Тогда не отпущу! - и наматываю на пальцы ее волосы; ей, должно быть, отчаянно больно, и молчит она из упрямства.
Я боюсь, что сейчас разобью ее лоб о косяк. Что со мной? И что делать мне с этим желаньем? И еще с одним накатившим - оно-то сейчас к чему?
- Нюша, Ню!..
Я раскис на какую-то долю секунды. Ей хватило и этого: гвоздем в висок! Не гвоздем - у нее в руке туфля. Чтоб спастись от второго удара, приседаю. Аня - фурией. Дверь распахнута. Перепрыгивает! Слава Богу. И, босая, бежит, обе туфли в руках. Истекаю клюквенным соком! Впрочем, крови не так уж и много. Надо прыгать. Иначе Лидия непременно сведет ее там с ума. Надо прыгать. Немного тошнит - укачало. Очень черный провал. Вот куда я не должен смотреть. Неужели же - звезды?.. А что же? Подкатившая тошнота бросает вперед. Облегчусь вот и - прыгну!
Эта гадость во мне - из меня - вон… В никуда. Дна там нет.
Если кто-то блюет на звезды, значит, это какому-то фраеру нужно?
Не вернуть ли билет?
Впрочем, я ведь тут зайцем.
Бездна - это метафора? Впрочем, с этим здесь плохо. Здесь иные - тайные тропы, пробираясь которыми…
И - прыжок!
Страшный крик - мой! Недолет. Так кричать неприлично. Уболтала-таки Лидуся! Или сам захотел? Пей до дна, пей дна, пей до дна! Дна-то нету! Это больше похоже на выход в открытый космос. На влечение к смерти? Мое? Я, кажется, теряю нить. В темноте ведь так хорошо думается. Если записать все мои ночные реестрики… В самом деле! Надо начать их записывать.
О ВЛЕЧЕНИИ К СМЕРТИ СВИДЕТЕЛЬСТВУЮТ:
1. Выбросившиеся на берег киты.
2. Шедшие воевать в Афганистан добровольно.
3. С воодушевлением сжигавшие себя старообрядцы.
4. Умиравшие на могиле хозяина собаки.
5. Умиравшие во время полового акта пенсионеры.
6. Малолетние самураи, делавшие себе харакири в подражание старшим.
7. Дуэлянты. Игроки в русскую рулетку.
8. Садо-мазохисты.
9. Самоубийцы.
10. Самцы пауков и некоторых иных насекомых, гибнущие сразу же после акта зачатия.
11. Любовники всех возрастов и рас, объявлявшие в миг высшего наслаждения, что именно сейчас хотели бы умереть.
12. Не помню чей афоризм о том, что бог жизни и бог смерти - это один Бог.
Что вижу сейчас - его неоглядность, его непроглядность?
Жизнь - без начала и конца.
Нас всех подстерегает случай.
Над нами - сумрак неминучий (запятая!)
Иль ясность Божьего лица.
Всю жизнь читал и не видел, читал так, словно никакой запятой там нет и не может быть! И только в сорок пятый раз перечитывая: да ведь сумрак неминучий (запятая!) и есть ясность Божьего лица! А потому-то художнику и надлежит твердо веровать в начала и концы! Не ибо абсурдно, а ибо…
Тьма.
Ни зги.
Ни звука.
Не ночь.
Миг перед рождением?
Ведь это только начало! И есть лишь я. От тишины перехватывает дыхание. Оттого, что я не слышу его - перехватывает дыхание! Говорят, на ЛСД-сеансах иногда удается вспомнить миг соединения сперматозоида с яйцеклеткой. Может быть, это и есть тот миг?
Оглушающая тишина. Ни один роман еще так не начинался!
Конечно, я могу и ошибаться… Я даже могу позволить себе роскошь быть ничем не умнее Леопольда Блума. Просто быть. Никогда не мог себе этого позволить. Теперь же мне позволили. Мне-изволили-позволить. Мне-позволили-изволить! Колокольчиком на двери: Кто-то пришел? - Да это же я, Гена! Нет, не Гена еще - ген.
Господи, но с чего же начать? Пока не стал рыбкой, пока могу говорить!.. Или, став рыбкой, поведаю-вспомню такое!.. Терпкий вкус древнего моря, рассекающих его вязкую тьму десятиметровых ихтиозавров, щукорылых и острозубых (но это ведь Игоречек читал о них в детстве - о живородящих, и спрашивал: Гена, а как это?).
Неужели я вспомню отца? Ради этого все и затеяно?! Его облик, походку, голос. Его взгляд. Мама говорила, что хмурый. А про голос, что зычный, певучий. А потом говорила, что низкий и хриплый, а взгляд, мол, веселый и смех озорной. Я ведь рос, и, разглядывая меня, она могла вспомнить и другого, на которого не подумала прежде.
Как-то мало похоже на сеанс ЛСД. Помню то, что обычно.
Только слишком темно. И не слышу ударов сердца.
Я устремляюсь в предвкушении сына? Нашего с Аней? Здорово! А уж как плодотворно! Итак, повествование это - о нем. Я же только даю ему начало. И у меня есть несколько мгновений. В новой главке уже не будет "я" - будет наше с Анюшей "мы".
Разволновался так, что сейчас не туда сверну. Правда, никакого движения не ощущаю. Но, возможно, что так и бывает?
В течение нескольких мгновений - прежде чем воплотиться в сыне - успеть воплотиться в слове.
Хорошо. Я попробую.
Я… родился, учился, томился - только скучно об этом. Страшно громко кричал: я, я, я! Сочинял. Спал с девчонкой, видавшей виды, а потом - с ее подружкой, потому что узнал, что девчонка, видавшая виды, видит новые где-то под Курском и не со мной… Так хотеть это "я" обрести, обнаружить, утвердить, вбить древком в пуп земли, чтобы потом, чтобы теперь и не знать, что с ним делать… Да и где же оно, черт его подери?
Неужели избыл? Если я суть мое, то, конечно… Мои мысли - они не мои. Проза? Прозу ветром наносит. И жена моя - не моя. И любимая - не моя ведь любимая только.
В этом месте, однако, теплее, я бы даже сказал: горячо!
Да, аффект тем всегда и хорош, что в нем - кажимость "я" округляется, будто комар, распираемый кровью. Я - ревнующий Аню к другому. Боль - всегда ведь моя. Только боль. Остальное - ничье или наше. И ребенок - он именно мой, оттого лишь, что страх за него - мой и вечно при мне. Этим ужасом "не переживу, если с ним!.." я нащупываю контуры собственного "я" всякий раз, когда снова убит поселенец. Не поселенцы они, у них с Катей квартирка в Иерусалиме. Но еще не дослушав, кто убит и сколько убитому лет, замираю, умираю - я и никто иной, никто вместо меня.
"И всемирная история, дядя Гена, здесь совсем не такая, как у людей. Например, за последние две тысячи лет в ней ровным счетом ничего не произошло. Ну, сам подумай, что примечательного могло быть в мире, в котором не существовало государства Израиль? А диаспора - гордиться бы могли: Колумб, Спиноза, Фрейд - нет-нет, это не их история и, следовательно, не история вовсе.
Садиться в такси, в котором шофер - араб, мама запрещает категорически. Люди как люди, говаривал господин Воланд, их только испортил квартирный вопрос. Вот и здесь та же самая чертовщина.
На твой сложно поставленный вопрос о философии здешних мест отвечу по мере слабых сил: а) сионизм как собирание евреев на историческую родину и б) осмысление Холокоста (катастрофы). Здесь до сих пор не могут смириться с тем, что казни египетские Господь напустил на Им самим избранный народ. Официальная доктрина такова: Бог долготерпел две тысячи лет и наконец наказал евреев за то, что те прижились в чужих землях, позабыв об им данной - обетованной. И, наоборот, евреи, которые верят в Иисуса, объясняют эту Божью кару тем, что евреи не признали в Христе мессию. И всяк до изнеможения прав.
"Я чужой на этом празднике жизни!" - говаривал, помнится, товарищ Остап.
Поскольку все здесь правы, то все, соответственно, счастливы. Если, конечно, не всматриваться слишком подробно. Но я хочу быть писателем и всматриваюсь. A propos, мой друг! В каком возрасте ты начал вести записные книжки и так ли это непременно надо? Ты же знаешь мою фантастическую память. Я помню, как ты меня мыл в пластмассовой ванне, следовательно, было это на старой квартире, когда мне не было и четырех. Я помню цвет полотенца (синее), в которое ты меня обернул, и как поставил потом на бабушкин трельяж, на котором пятками помню крупные бусы. Мне было больно, но от изумления я молчал, я разглядывал мальчиков, подглядывавших за мной и прятавшихся, когда я хотел их настигнуть глазами.
А знаешь ли, что забывают русскоязычные граждане прежде всего? Имена цветов. Я открыл это в Ботаническом саду имени товарища Ротшильда.
- Бетя, ну вспомни. Их мама сажала справа возле крыльца!
- Да. Справа. И еще за туалетом. Как же их?..
Я говорю им:
- Петуньи!
- Да, да! - обе счастливы. - Мальчик! А это?
- Это - табак!
- Дай тебе Бог здоровья! Мира, слышишь, табак! Он же рос у нас в палисаднике!
Следовательно, можно забыть слова и не забыть ничего? Следовательно, писать надлежит не словами? Сколько лет тебе было, когда ты это понял?
Девочка из Черновиц, с которой я сейчас хожу, сходит с ума, так хочет служить в армии. Не исключаю, что делает она это потому, что сие ей почти не светит: девочек-репатрианток берут с некоторым разбором, в отличие от мальчиков, которых…"
Чей-то вздох! Не мой. И мой - следом.
- Эй!
- Эгей!
- Аня?! - шарю руками.
- Аня, - невесело, рядом, но где же?
- Нюшенька, мне нельзя промахнуться.
- В каком смысле?
- Ты думаешь, кто мы? - я сижу - я на чем-то холодном и твердом.
- Мы - два кретина в железном ящике, - скребется, звук в самом деле металлический!