- Нет! - проползаю полметра… или только микрон? Ее упругое, ситцем обтянутое бедро, но тепло излучает сквозь ситец, то есть это - мои ощущения, а что это на самом деле, я не знаю ведь! - Нюша, сейчас мы - не мы. Понимаешь, весь замысел в том, чтобы слиться.
- В экстазе?
- Это страшно серьезно! Не ерничай! Посмотри, как темно. Ну? Ты знаешь, где мы?
- Где - сказать, что ли, в рифму? - она думает, что дерзит.
- Да, да, умница! Именно.
- Геш, ты спятил?
- Нет. За миг до слияния… Мы с тобою сейчас - за миг до Сереги. Давай назовем его так!
- Кто о чем, а вшивый - о бабе.
- Не смей - так!
- Что - не нравится? Тогда бери правее. Вдруг там посговорчивей яйцеклетка обнаружится.
- Ты сейчас косишь под дрянь.
- А ты под кретина. Я в сарафане. Ты видел яйцеклетку в сарафане?
- Я же не знаю, как они там себя ощущают, наши крохотные "я" - в твоей трубе.
- Дурак. Это же внематочная будет! - и пробует отодвинуться. - Сперматозоид в джинсах.
- Джинсы - только в твоем восприятии, в твоей памяти.
- А то я тебя без них не видела!
- Аня! В такую минуту.
- Все равно ведь выскребу!
- Почему?
- Потому что в предыдущей главе…
- Где?
- Ты, Геша, я вижу, здесь новенький и не в курсе. Так вот: в предыдущей главе я решила родить от другого! Впрочем, там толком я не решила. Но сейчас вот я думаю: да, так и сделаю!
- До моей главы были еще и другие?
- Ну, одна была точно - моя. Правда, страшно банальная. Корыта, по крайней мере, в ней не летали!
Я тоже почувствовал дуновение. Неужели летим? Если свеситься вниз… Но корыто, если это корыто, - огромно. Таким я его ощущал только в детстве! Что-то это да значит. Но что? Низа нет. Этак сверзиться можно.
- Да, Анюша, наверно, летим.
- Гениаша! Поздравляю вас с редкой удачей! Вы шли к ней всю свою долгую творческую жизнь! - (И ведь знает, как я ненавижу этот тон!) - Не таитесь, откройте, что же в ваших дальнейших планах?
- Я здесь только фиксирую то, что вижу… что ничего не вижу! Это ты - старожил здесь.
- Я здесь сторожил, - улыбнулась, - одного человека! - вздохнула, молчит.
- Ты сказала, что в предыдущей главе… Ты могла бы ее рассказать? Всю. Сейчас.
- А потом, когда встретим Уфимцева, еще в третий раз - для него! Представляешь шедевр?! Можно слева направо читать, можно справа налево!
- Почему мы тут встретим Уфимцева?
- Потому что ребенка родить я хочу от него! - и, наверно, надула щеку. Да. И, судя по звуку, ладонью ударила: фыр!
- Он ведь женат.
- А то!
- Неужели ты хочешь без мужа?..
- Нет, зачем же! А ты, Гениаша, на что?
- Ты… не сделаешь этого!
- Это ты, ты не сделаешь этого. Ты не бросишь меня даже с тройней чужих!
- Аня, что ты несешь?
- Я? Прикидываю варианты развязки. Надо же нам как-то отсюда выбираться! Данный вариант лично меня устраивает более всего! О читателях не говорю - они будут в восторге. Дело за малым - убедить тебя в том, что так - лучше для всех!
Дать сейчас ей по морде… Промахнусь. Да и ведь никогда не давал. Просто повода не было. Просто навыка нет в руке!
- Я рожу сероглазого мальчика, как ты понимаешь, от сероглазого короля, но сделаю это исключительно ради нашей с тобой любви! Впрочем, он просит девочку. А я не знаю, кто лучше. Ты-то что присоветуешь?
Надо все-таки съездить ей!.. Надо учить, как ребенка, который не понимает иначе. Подбородок уперла в колени. Это что? Это - прядка на пухлой щеке. Получилось, что я ее глажу.
- Не дури! Аня, слышишь? Это ведь чистовик. Здесь ведь сразу все набело.
- Что, а в жизни не так? Убери свою лапу!
- Хорошо. Убираю. Ты хочешь сказать, что сейчас абсолютно серьезна?
- Зафиксируй, родной: Анна молча кивнула!
Что-то брезжит. Похоже на ранние сумерки. Ее абрис. Откинула прядку за ухо:
- Видишь! - повеселела. - Сам автор решил осветить всю серьезность моих намерений!
- Ты, конечно, собираешься сделать это от меня втайне?
- Нет, зачем? Я хочу быть тебе обязанной за то, что ты взял меня с ребенком. Сначала обязанной, потом привязанной. Потом, глядишь, и верной до гроба! Я ведь сделаю это, Гешенька, ради нашей с тобой любви!
- Это плоско и пошло! Как ты не слышишь?
- Блок ведь тоже простил своей Любушке неведомо с кем прижитого ребенка. Повздыхал, пострадал да и усыновил. Как ты пишешь, он видел в случившемся и свою вину, что в конечном итоге их только сблизило.
- Это все, что ты сумела вычитать из моей повести?!
- Знаешь, за что я ненавижу вас обоих? - Света уже достаточно, чтобы видеть эту пышущую вокруг синеву, не уместившуюся в глазах. - Я нужна и тебе, и ему не сама по себе, а я - восхищенная вашими нетленками! На трезвую голову Севочка хочет, увы, не меня, он жаждет моих восторгов. И даже когда он бормочет: "Ты! Анна-Филиппика! Это же ты! Ты!" - он хочет, чтобы я тоже кричала в экстазе: "И ты, мой добрый гений, это ведь ты! Счастье-то какое!" Но с некоторых пор… с давних уже пор я молчу! Тогда он принимает на грудь грамм этак двести, после чего душа его начинает набухать уже самопроизвольно, после чего с ней случается эрекция. Меня он при этом не замечает, распираемый обрывками чужих стихов… и наконец кончает в ночь! Ему же без разницы: эякуляция, мелодекламация - у него все сопровождается оргазмом! Правда, с годами все более натужным.
- В постели тоже?
Не расслышала. Руки - ладонями к небу. Если сменит сейчас фас на профиль - я увижу египетское божество. Не сменила. И так хороша! Ах, читатель, ведь ты и не знаешь, до чего хороша! Наверстаю, дай срок.
Обняла большими ладонями плечи:
- Все эти годы, и годы, и годы тоски, унижения, боли - все было бессмысленно, если я не рожу от него!
- Страдание не обязательно приводит к деторождению. Оно рождает прежде всего нас самих.
- У меня будет его маленький осколок. Его крошечное подобие. Мой собственный его кусочек! Мой и больше ничей. С его глазами. С его улыбкой. С его повадкой вытягивать губы трубочкой… С ямочкой на щеке! Весь без остатка мой!
- Ты его еще любишь, - констатирую, но мой голос предательски лезет вверх.
- Нет! Не знаю, - утешает, должно быть. - Я люблю его прежнего, теперь уже не существующего. Но ведь я могу себе его родить!
- Ну, а если, не приведи Господь, будет девочка?
- Дочку мою я сейчас разбужу, в серые глазки ее погляжу,- улыбается левым краешком рта. - Знаешь ли, в этом есть философия!
- Даже?! Я-то было подумал - лишь месть амазонки всем нам, яйцевидным.
- Нет, Гена. Нет! Это мир так устроен. Я уверена, например, в том, что Екатерина родила Павла не от венценосного супруга. И всегда забавляюсь, когда показывают празднование трехсотлетия дома Романовых.
- Но нельзя возводить порок в норму.
- Севка как-то в подпитии придумал легенду, или миф, или версию мифа… Поблудил языком и забыл. А вот я прикипела к ней… Версия такова: Ева согрешила еще в раю и зачала там от змия! Таким образом, ее первенец, Каин, не был сыном Адама. Таким образом, Адам, сотворенный по образу и подобию Божьему, породил только Авеля. Кстати, эта теория прекрасно объясняет необъяснимое: почему Бог не принял от Каина жертвы. Итак, все человечество - через Каина - произошло непосредственно от змия… Ева, конечно, какие-то крохи божественного из бедра Адама в себя впитала. Но все остальное в нас - от дьявола.
- Нюха, что за бредни?
- А откуда бы взялся этот урод, убивший родного брата? От двух блаженных, ни за что (подумаешь, яблочко съели!) изгнанных из рая? В очень многих мифологиях змий связан с плодородием и фаллосом. Гениаша! Ты только представь: задремавшая Ева в тени, а на ветке среди фиговых листиков - член! Приподнял вдруг головку и молвит ей человеческим голосом: "Ева, вкуси!" Вечный кайф. Я бы точно не устояла! - легкий вызов и в голосе, и в коленях, роскошно раздвинутых, впрочем, отчасти прикрытых розово-синим подолом.
Так. Ваши действия, сударь?
Хочет? Просто близости хочет? Сейчас?!
Вниз я смотрю вслед за ней. Там вода! Далеко! До нее метров тридцать, не меньше. Мелкая черная рябь. Как гусиная кожа. Это сам я покрылся сейчас…
- Аня! Этот роман ведь - о нас! И в нем все неспроста! То, что мы сейчас вместе, пусть над бездной, над омутом, я не знаю над чем, говорит лишь о том, что по общему замыслу… Взять хотя бы корыто. Оно нам велико. То есть мы в нем как дети! Понимаешь? Две чистых души, отыскавших друг друга, и - парящих! Может быть, наш ребенок будет в нем ощущать себя точно так! Наш ребенок! Потому что здесь - я, я, я, а не Всеволод!
- Ты, ты, ты! Глава-то - твоя! - и опять смотрит вниз… не всплывет ли кто? - Он меня очень мало любил. Очень мало и очень недолго. А в ребенке полюбит. До гроба! Потому что я уж такого детеныша произведу! Спорь, не спорь, дорогой, я - Даная. Д'Анна-я! Меня прятать бессмысленно. А тем более от него. Он достанет и под землей!
Краем глаза следит: не кусаю ли губы? Ей нужна моя ревность. Моя ревность - вот истинно золотой дождь для нее! Он не только ведь мало любил ее, он нисколько не ревновал. Я же тем и хорош, что:
- Ведь он развратил тебя, Аня! Ну станет ли порядочный человек вести свою родословную от черта, от дьявола?!
- Дело в честности. Что в нас от Бога? Ничего! Разве что тоска по Нему? У Всевочки есть картинка, на ней - один огромный остов. Его не с чем сравнить и поэтому невозможно понять: то ли это остатки жука, то ли сгнивший автомобиль, то ли горный хребет… У него все равновелико! Но это значит, что и равномало. Он и живет так, как будто вокруг - тьма, и есть только его солнечный взгляд, и на что бы он ни обратился - на червяка, на какашку - неважно на что, всего в этом луче блестит, играет, нежится… Он в самом деле способен заласкать кошку до обморока. Вот такие у него руки. И нежность какая-то нечеловеческая! - голос тает, и теплится, и оплывает. Только в постели бывает у нее такой голос.
Я обещал ведь - о ней. Очерк губ так отчетлив и цвет от природы так ярок… Нет, я вряд ли сумею сейчас. Восемь родинок - причем каждая в ней с тем расчетом - с чьим расчетом? (о кошках моя бабушка говорила, что их ангелы рисовали!)… так вот, всякая Нюшина родинка завершает все то, что в ней будто бы чуточку несовершенно; например, ее плечи - в них есть угловатость, но три родинки расположены так, что уводят взгляд вниз, взгляд скользит по - округлости плеч! Или мочка - она могла бы быть не столь уж мясистой, но она - только фон, она - идеальная оправа для маленькой родинки-яшмы.
То ли гром, то ли грохот, но очень далекий. Небо плотным и душным валенком.
- Да, Анюша. Кстати, о детях! Хорошо, что ты начала этот разговор. Я тоже ведь собирался с духом…
- Интересно!
- Ты должна это знать. Тем более когда мы садились с тобой в лифт, я загадал… Ты ведь иногда нажимаешь на двенадцатый и спускаешься вниз, а иногда на одиннадцатый…
- От настроения!
- Я загадал, если ты нажмешь на одиннадцатый, я расскажу тебе…
- Слушай! А что было после? После лифта?!
- Не помню.
- Кнопки были в каких-то соплях. Я оторвала край газеты. Вытерла. А потом?
- Из-за того, что ты нажимала на кнопку через газету, я не увидел, на какой этаж ты нажала!
Она бьет себя по щекам, для нее это - словно чашечка кофе. Раскраснелась:
- Мы что в нем - застряли? Я не помню, что было потом!
- Нюш, я тоже не помню.
- Говори! По сюжету, наверно, это принципиально важно. Что ты мне хотел рассказать?
- Нюш, я не думаю, что это уж так важно.
- Как говорит одна тетя из первого отдела: не будь хитрее папы римского! Ну? Я вся внимание!
Хорошо.
Хорошо еще то, что страницы три я наверняка этим займу. Мне же только и остается здесь - как самцу, отвоевывать территорию!
- Аня, я сейчас совсем другой человек. Так что ты ничему особенно не удивляйся. У меня есть троюродный брат, Костя. Я вас как-нибудь познакомлю. Он сейчас как администратор возит зарубежных гастролеров. А тогда был пацан, актер из провинции, каждый год менял театры - не приживался, уж очень отвязанный был, как ты говоришь. Ну и в конце каждого лета приезжал в Москву на актерскую биржу. Приезжал без копейки в кармане… И чтобы здесь прокантоваться, ходил на заработки. А заработки, Анюша, только не удивляйся… Одним словом, их была целая команда, красивеньких мальчиков, собирались они в одном месте, широко известном в узких кругах, и их развозили к себе на дачи генеральские жены. Вот. И Костик, стало быть, уговорил меня с ним за компанию…
- Та-ак! - и даже вперед подалась.
- Именно за компанию. Я бы один на один не поехал, конечно. А тут… Стол был, представь, как у Собакевича: когда свинина - всю свинью на стол тащи, когда баранина - всего барана! И обедала с нами еще какая-то особа, я ее принял за хозяйкину дочь. Но и она мне, конечно, казалась достаточно древней. Кофе с коньяком я пил уже у нее. Она жила на соседней даче. И, судя по тому, что деньги я с нее тогда взял… стало быть, я их честно и безрадостно отработал. Огромные деньги по тем временам - 100 рублей! Мать за них целый месяц на арифмометре щелкала.
- Это сколько же тебе тогда было?
- Двадцать… Нет, уже двадцать один. Слушай дальше. Прошло недели три, может, четыре. Я закончил пьесу. И мне позарез были нужны деньги, чтобы ее распечатать и разослать по театрам. Правда, Костик, когда у нас жил, разнес первое действие в прах. Дело происходило во время гражданской войны, в первом действии сын убивает отца, а во втором оказывается, что отец выжил и пришел, чтоб убить сына, но не может этого сделать и подговаривает младшего брата… Ну, неважно! Адрес я помнил и отправился прямиком на ту самую дачу, мне бы сотни хватило за глаза! Вошел в дом. Благодетельница моя сидела на низенькой лавочке и стригла ногти какой-то старухе. Вся зарделась… Я, помню, подумал: а она ничего еще даже! Сказал, что я плотник и не надо ли им починить что-нибудь. Бабка: "Надо поправить крыльцо летней кухни! Гуля, что ты? Ступай покажи!" Оказалось, что это - ее свекровь. Гуля с радостью сунула бабкины ноги в таз и пошла, полетела!.. И вышло все как-то иначе. Все было совсем по-другому. Она это тоже, конечно, почувствовала. И принесла не деньги, а подарок. Но я и его не смог взять.
- Ты влюбился, - кивает. Аня может вот так прокивать битый час, пока не услышит, что да, что конечно!
- Нет. Ну что ты! Бабка выла внизу: "Гуля! Гуля! Воды! Ноги!" А мы, кажется, в это самое время делали ей "прямую наследницу".
- И как долго продлился твой военно-полевой роман?
- На том все и кончилось!
Не поверила - качает головой и будет качать до тех пор…
- Геша! Только чистосердечное признание! Я уже себе задницу отсидела! Я хочу домой!
- Я клянусь тебе! Игоречку было лет шесть. Мы пошли с ним в парк Горького. Да, шесть было уже. Он апрельский, а дело было в июне. К Чертову колесу стояла огромная очередь. Мимо нас несколько раз продефилировала какая-то рыхлая, не по погоде тепло одетая… я так решил, что это бабушка с внучкой. Она кого-то искала глазами. Я уже потом понял, что она-то меня узнала давно, может быть, даже долго шла за нами… Короче говоря, уже почти у контроля она подошла ко мне и сказала, что очень боится этой чертовой штуковины, а девочка, дочка, ужасно как хочет, нельзя ли ей с нами… Конечно, конечно! Она так расплылась за эти годы, что узнать ее было практически невозможно. Только что-то в глазах и то, как она суетливо поправляла прическу и как натягивала кофту на валики боков… Ее дочке на вид было лет двенадцать. Мы вошли в кабинку. Она сразу нам объявила: "Я не боюсь. Я летала на самолете!" И пока ее серьезное испуганное личико не осветилось улыбкой… Есть тяжесть, которая возникает в груди, в этом вот месте, и которая бесспорна. Ей не нужны аргументы. Она сама аргумент. Моя улыбка с моих детских фотографий была у этой девочки! Я спросил: "А твой папа - военный?" Она сказала: "Да, он генерал. Он на 9 Мая два раза выступал в нашем классе. Он умер в прошлом году". Игорь при этом страшно разволновался: "От ран, да, от ран? Его убили душманы?" Но тут мы выбрались наконец из листвы… Дети стали радостно тыкать пальцами во все стороны…
Мне кажется, я вижу огонек. Он далеко, и я не очень уверен…
- А что Гуля? Гуля что-нибудь тебе сказала?
- Гуля? Я думаю, она, бедняжка, столько всего пережила за время нашего путешествия, что, когда мы спустились, она буквально выхватила у меня свою девочку: "Спасибо, спасибо", - и быстренько ее уволокла.
- И все? Но это ничего не доказывает.
- А я и не собирался ничего доказать. Нам остаются только поцелуи, мохнатые, как маленькие пчелы…
- Почему ты его вспомнил?
- Мандельштама?
- Именно это стихотворение! - она раздражена, но чем?
- А что - нельзя?
- Нельзя! - почти кричит. - Если это - твой ребенок, это одна история! Если тебе все померещилось, совсем другая! Почему ты не поехал на ту же дачу?
- Это все очень сложно… Я боялся, что заблужусь… боялся, что девочка окажется, допустим, на год старше или на три месяца младше… Я ведь уже сжился с этой тяжестью и нежностью. А кроме того, Катя продолжала делать вид, что лечит бесплодие, и я еще надеялся на то, что у нас с ней будет ребенок. А главное - Гуля ведь увела ее! Значит, она сама не хотела!
Аня снова качает головой… Зябко ежится:
- Сочинитель Геняша! Все-то ты выдумал!
- Это правда!
- Да она, может, себе все лето мальчиков с биржи возила! Может, она с денщиком спала!
- Я не знаю. Зачем так кричать?
- Подыхать мне прикажешь в этом корыте?
- Теперь, очевидно, твой черед рассказать мне, какое такое уведомление ты сунула в карман, когда мы были в лифте…
- Я не знаю. Уведомление как уведомление. Прийти получить бандероль.
- Ну а думала ты о чем?
- О том, что в койку сейчас ложиться придется. А неохота. А придется! Но если как следует дерябнуть, то мне будет почти все равно.
- А вот это - ложь. Ты улыбалась… Ты…
Скособочила нижнюю губу, что означает…- что всякий раз у нее означает иное.
Да! Там что-то горит. Костерок? Не скажу ей, и будет наука!..
Тени… Мечутся. Что там - туземцы? Значит, там уже - суша?
Может быть, он загнал нас в компьютерную игру? В мир, где все понарошку и у нас про запас еще минимум три жизни? В мир, отсекающий все слишком человеческое и возбуждающий все невостребованное там, в заэкранье? Банда туземцев станет швырять в нас дротики?! Аня, истекающая у меня на руках… клюквенным соком? А я - в роли "взъерошенного" автора среди обрушивающихся и взлетающих декораций?
"Балаганчик" как мостик из девятнадцатого века в двадцатый, как место встречи - никакого не символизма! - романтизма, захлебнувшегося и утонувшего в иронии, подменившей собой Бога, подменившей собой все, - с театром обэриутов, вообще с искусством абсурда, не нуждающимся ни в вере, ни в неверии и тем не менее не потопляемым уже ничем!