Я осталась на лишние сутки, потому что билет продала, а когда попыталась купить, удалось только этот - в проходе и при туалете. Потому и не сплю, вонь такая - не морщься, пожалуйста. Я духами под носом намазала и лежу - ничего. Я осталась на лишние сутки, и я думала, Павел Сергеевич - Запорожье ведь рядом - приедет. Поболтать, попрощаться, адрес дать или мой взять хотя бы. Жизнь ведь - это ужасно долго. И нельзя же на всю эту вечность!..
Пересменка похожа на зиму: пляж пустой, лежаки - под замком. К довершению сходства еще с ночи зарядил мелкий дождь. Он убил все следы. Я сидела на лавке и смотрела на шторм, становясь постепенно сама этим грохотом, этим воем. Я кричала, не слыша себя. Чтоб расслышать, заткнула пальцами уши, а когда оглянулась, то увидела недомерка-качка. Он смотрел на меня, как буравил. А потом закричал, то есть рот разодрал и задергал плечами. Я спросила: "Дурак или в детстве ушибли?" Слов он слышать не мог, но кадык - он торчал у него до того непристойно! - вдруг полез вниз и вверх, вниз и вверх. Я сидела в плаще, он стоял в красных плавках - по всему было видно, что только заехал и от радости оборзел. И помчался к воде, и запрыгал на волнорезе, а потом его смыло, наверно. Я смотрела на чаек, как они головами мотают, из песка вынимая объедки. А когда обернулась, качка уже не было. Волнорез весь насквозь промывался водой, как слюной, - костью в горле застряв. Я залезла на лавку, потом побежала к воде. На солярии - я помчалась потом на солярий - я увидела пошлого вида блондинку с Бертой Марковной, которая перепутала день и тоже на лишние сутки застряла.
- Лучше б я его сразу придушила ногами! - кричала блондинка.
- Как идет! Аполлон! - ликовала старушка.
Я прижалась к перилам: недомерок был жив и здоров. Он шагал по соседнему пляжу и махал нам рукой. Или мне?
- Ты приди! Ты дойди! - бесновалась блондинка. - Урод! Недоебыш!
Разбежавшись, он подвесил себя на турник и качал свои мускулы до совершенного изнеможения. А потом по-кошачьи упал, точно умер, точно мне говорил: испугалась? решила, что завтра я буду вот так - на песке, весь разбухший?..
До отъезда еще было целых полдня и вся ночь, и кровать без постели - белье унесли, спи как хочешь. Туалет под амбарным замком - и мочись куда хочешь, хоть в этот вонючий матрас - он привычный. В общем, я попросилась пописать к блондинке.
Я по розовым брюкам ее поняла и по кольцам, нанизанным пирамидкой, что мадам занимает как минимум полулюкс.
Люкс! Единственный на этаже! С душем, ковриком и туалетной бумагой! Я размякла. А тут еще куры, пускай на газетке засаленной, но зато ведь с кагором. Я случайных людей не люблю, но есть типы, которые больше, чем люди, которые именно типы, в которых все так густопсово! И тогда я смотрю их, как фильм, - понимаешь, не соприкасаясь.
- Ешь давай, прямо больно глядеть! Слышь, подруга, ты дрожжи не пробовала? Жалко, ты не в Черкассах живешь, я б тебе с пивзавода устроила. Что молчишь, мне и так слова не с кем сказать! Ну? И груди сейчас, говорят, набавляют. А на танцах здесь контингент или так - как в глубоком тылу? Педерастов, ой, как же боюсь, говорят, их теперь развелось, спидоносцы, заразы. Я такая брезгунья! Ты будешь мне есть? Я же с парнем приехала - бойся теперь за двоих! И Чернобыль сюда ведь стекает - да, время пришло? И не знаешь, какая холера страшнее!
Я уже захмелела, когда он вошел в этих красных дурацких трусах, и мне стало смешно - поначалу ни от чего, а потом оттого, как Алена кричит: "Нервомот! Сатана! - по слогам и от деланной ярости косорото. - Я приехала нервы сюда успокоить. Что ты морду воротишь?" - И вдруг подбежала и стала хлестать его по щекам, по спине. Что меня поразило - что он даже не пикнул, просто впился в ее запястья, усадил на диван, чмокнул в щечку, в другую, взял рубаху и джинсы и отправился в спальню. А потом, когда вышел одетым - я уже не смеялась, конечно, но он помнил мой смех - и кадык у него, будто это был нож, чуть его не вспорол изнутри. Я решила налить и ему, оглянулась, а его след простыл. Я - за ним, в коридор, со стаканом в руке. Тут смотрю - Берта Марковна.
- На огонек? - говорю.
- Ой, нет, деточка, на унитаз! - и по выходе: - Это счастье мое, что вы здесь, что вы есть. Дай, Алена, вам Бог человека хорошего встретить!
А затем был девичник. Берта Марковна жаловалась на боли в суставах, ишемическую болезнь и на камень, по-моему, в почке. Она тоже устала быть телом. Впрочем, нет. Это тело устало быть ею. Тело ей диктовало, что ощущать и чем жить в каждый миг. Понимаешь, в чем разница? Тело было огромней ее, и она уже не пыталась себя отыскать в его дряблых, растекшихся закоулках. Я же тем и жива, что я - не оно.
(Ты мне скажешь, конечно, что это - период или трудности роста. Нет! Душа не растет. Я скажу тебе больше: начиная с рождения, душа день за днем отлипает от тела. Отделяется, да! Неужели неясно, что смерть - только энный шажок на этом пути?)
Дамы бурно общались, не слыша друг друга. Я смотрела в окошко на скудный наш парк о трех клумбах, двух ветлах и четырех тополях, похожих на кипарисы. Я ждала Пал Сергеича. И чем ближе был вечер, тем безобразней ждала. А потом я нашла в рюкзаке - мне Алена велела найти анальгин - тоже, можно сказать, обезболивающее средство. Я тетрадку нашла. Он в ней делал тригонометрию, а с другой стороны рисовал. Например: райский сад, древо, змий, очень толстая и весьма откровенная Ева, очень плотный, с крупным членом Адам, - нагота не постыдна, он фиговыми листьями им прикрыл только рты. Им и змию, ты понимаешь? И еще был рисунок: путник, посох, дырявая ряса до пят, ровный нос, а под ним - третий глаз - не во лбу, не на темени, а - вместо рта. И внизу была надпись "Андрей Рублев".
Тут кагор ни при чем, застучало в висках оттого, что какой-то там шкет болен тем же, чем я. Нет, не болен и даже не мучим - одержим - и при этом спокоен, потому что он знает такое!.. Я решила его отыскать и спросить. Но пока я слонялась по холлам, по окрестным кустам и по пляжам, прилегающим к нашему, я сама поняла, что он хочет сказать.
Выла кошка, сзывая котов, и валялась в песке, и лизала про-не-жность - это Павел Сергеич придумал такой каламбур, мне он дико понравился… Да. А теперь слово нежность до старости будет озноб вызывать! Потому что слова и тела, как котлеты и мухи, должны быть отдельно.
Я нашла его у магазина. Он зубами отрывал колбасу от батона для себя и для стаи бездомных собак. Среди них он был всех голодней и, по-моему, даже урчал. Собаки же рвали куски друг у друга. Самых наглых он для острастки пинал, и они, поджимая хвосты, ненадолго смирялись. Мне опять захотелось спросить, так ли я поняла два рисунка, которые больше всего меня поразили, но когда я решилась и подошла, он вдруг стал - вот чего я никак не ждала - изучать мои ноги и бедра, не прекращая жевать колбасу. А потом вдруг зашарил глазами под кофтой, будто что-то искал там, да не мог отыскать. Это был явный вызов, явный, Таня, настолько, что я даже хотела сказать: "Родничок еще не зажил, а туда же?!" Но в глаза-то он мне не смотрел. И, наверно, весь вызов был именно в этом. В общем, я развернулась и пошла себе вдаль. И спала до заката на махровом халате. Натянула его на вонючий матрас и спала. И с восторгом бы проспала до утра! Я и встала за тем только, чтобы спросить у Алены снотворного. Но она заперлась в своем душе и ревела сиреной - представь, на английский манер и, по-моему, даже из "Битлз".
А потом я подумала, что последний закат есть последний закат. Пусть без солнца, пусть лавой в разломах туч.
Шторм стихал. Море пятилось, как осьминог, исчезающий в выхлопах сизых чернил. Среди вороха дохлых медуз я искала хотя бы условно живых и швыряла их в воду. До разъезда это делали дети и - с восторгом. Мне же было гадливо, а в потемках и страшно наступить и упасть в это жалящее желе. Страх, наверное, возбуждает? Потому что, найдя на песке одежду - чьи-то джинсы и майку, всю в потных разводах, - я по запаху угадала… Майка пахла полынью и псом. Мне понравилось, знаешь? Алена сказала: только женщину-рафинэ возбуждает один аромат - без всего. Как ты думаешь, это правда? И еще я хотела спросить… ну, неважно.
Он вышел из моря и пошел за одежкой. И, конечно, опешил, увидев меня. И на полпути замер. Я сказала: "Ни слова, ни полслова! - и палец к губам поднесла. - Это ты меня научил". И к его губам тоже прикоснулась своим указательным пальцем. Он от этого вздрогнул. А я стала просоленной майкой его растирать - плечи, грудь. Вдруг он майку свою как рванет. Отбежал и стоит. Я опять подошла и с себя водолазку стянула, говорю: "Ты же мокрый, замерзнешь!" - и снова его натирать. Я осталась в одних только джинсах. И вот это-то все изменило. Он решил, что теперь ему можно - сразу все! Я, как дура, подставила губы, я ждала поцелуя. А бедром, как учил Пал Сергеич… Потому что я знаю, что у нормальных людей это ведь постепенно бывает. Ну а этот, как чемодан с верхней полки, рухнул - я-то думала, мы добредем до беседки. Хорошо, хоть стемнело настолько - ну почти что ни зги. Брюки рвет, плавки рвет. Я кричу ему: "Больно! Мне же больно, кретин!" - нет, воткнул его все-таки, взвизгнул, дернулся и затих. Я от злости его укусила в плечо - мне казалось, что чуть не до крови. А ему это был комариный укус. И он тоже меня стал кусать, идиот. Ну покусывать - насмотрелся порнухи! Дальше - больше. Вдруг слышу - гитара, ржачка рыл в пятнадцать - короче, контора идет. В ваше время, по-моему, это шоблой именовалось. Представляешь? Я водолазку нашла, а где джинсы, не знаю. До сих пор как представлю, что быть-то могло…
Хорошо тебе, Танечка, с восемнадцати лет за единственным мужем целомудренной быть! Он тебе изменяет, а ты ему нет, потому что "у них, мужиков, это все по-другому, ты, Юльчонок, чуть-чуть подрасти, а потом уж суди и ряди!" Ай, как складно - по форме, но не по сути! Ты, сестренка, из тела себе сотворила кумира. А его надо всячески унижать, презирать, притеснять - правда, слабо похоже на средневековье? Впрочем, там его тоже теснили. Но теснили, стесняясь. А вот я от него отвалилась, отпала, мы с ним врозь - неужели неясно? Я всю жизнь была врозь с целым миром, а теперь буду врозь исключительно с ним. Если бы так! О, тогда бы все-все-все, даже жертва, принесенная в виде зубов, - и она бы была ненапрасной.
Я посеяла зубы дракона - да? Ты это мне скажешь?
Я посеяла джинсы. А утром пошла и нашла - все в росе, так и сунула мокрыми в сумку.
Мы садились уже с Бертой Марковной в рафик, когда на балконе появилась Алена, пеньюар нараспашку:
- Е-мое! - и рот нараспашку, зевнула как спела: - А-а-а по рюмочке чая на дорожку? А-а поцеловаться?
Я рукой помахала и сразу в машину.
- Мы не можем, Аленушка. Нас Володя, спасибо ему, довезет непосредственно до вокзала. А вам я желаю хорошей погоды и хорошего общества. Вы меня поняли?
- Ах, Бертусик вы мой! Мне без вас будет грустно. - И опять: - А-а-а-а-а! - так, что мертвый бы встрепенулся.
- Берта Марковна, - говорю, - ехать надо! Нам Володя любезность делает.
- Да, да, да, - и опять: - Аленушка! Вы меня поняли?
В общем, мы до ворот не доехали - а ведь их открывать еще надо, - выбегает из корпуса мой полуночный дружок. Босиком, в белых-белых атласных трусах - укороченных, знаешь, под плавки, не спортивных - отнюдь. Я с сиденья вниз уползла, чтоб особо в окне не маячить, и секунды считаю. Слава Богу, Володя с воротами справился быстро. Мы уже на дороге. Тут бы скорость прибавить - нет, Володя притормозил:
- Паренек этот с нами? - и в зеркальце смотрит.
- У него моцион, - говорю. - Он спортсмен.
Ну, Володя газует, и в то же мгновение - как он глотку-то не надорвал - крик раздался - а вернее, смесь крика и визга. Так павлины орут и, наверно, еще павианы. Ну, Володя опять тормозит.
Я когда обернулась, он бежал от нас метрах, наверное, в десяти. И оскал был такой же, как крик, - совершенно звериный.
- Поезжайте, Володя, этот мальчик глухонемой. И, мне кажется, чуточку тронутый. - Берта Марковна вместо меня помахала ему своей куцей ладошкой. - Я не знаю, где его бедная мать берет силы!
- Вам Алена сказала?! - я зачем-то опять обернулась. Он споткнулся, но не упал, а запрыгал на левой ноге - может быть, наступил на стекло или камень… Я подумала: выйти и что-то сказать ему - что, да и как? И не он ли мне сам говорил - я подумала именно так: говорил - про Адама и Еву? Мы прибавили скорость, дорога свернула.
Я спросила опять:
- Вам Алена сказала?
- Что немножечко тронутый? Нет! Разве мать это скажет? Напротив. Она уверяла меня, что он самый развитый в этом своем интернате. Но мой опытной глаз не обманешь!
У нее был какой-то библейский педстаж. И значок на жакете с одутловатой физиономией Крупской.
Я опять оглянулась и, наверно, поэтому вспомнила притчу про человечка из соли. Как он в море решил искупаться. И вошел в него. И - о, ужас! - у него растворились ножки, а потом растворились ручки, и животик, и спинка, и плечи… Наконец от него ничего-ничего не осталось, и тогда он подумал: так, значит, я и есть это море.
Вот чего я хочу - быть из соли. И тогда в будоражащей с детства фразе - казнить нельзя помиловать - не останется места для запятой. Вот чего я хочу. И так будет. Юность страшно пристрастна к пунктуации. Только истинно взрослый способен в потоке чтить не паузы, а - поток. Ты, сестренка, боюсь, никогда не дозреешь до этого. Знаешь, в поезде это настолько наглядно! Вот лежу я сейчас запятой и при этом несусь над землей, над травой, сквозь поля, мимо тысяч столбов, огоньков, скирд, хибарок - так, как будто бы я их собой собираю в одно назывное и бесконечное предложение. Эту фразу никто никогда не прочтет - разве только что марсиане… Значит, нет этой фразы - как фразы! А есть… Что же есть? Неужели он взял и влюбился в меня? Знаешь, как он бежал? На рекорд! Босиком! Ноги - в кровь!.. Я про что-то другое хотела…..Ну да ладно. Проснусь… только это нескоро, этот поезд - нескорый… до смешного нескорый… Многоточия звезд… Точек нет, понимаешь? Одни многоточия…
Начало
Был человек, и - нет человека.
Точно пословицей, сорим мы этой фразой, даже подумать не успевая, что смысл ее скрыт не в словах, а в тире между ними. В маленьком тире, которым мы единым махом, а жизнь не сразу - миг за мигом - вычеркивает собственные имена. При нашем злостном попустительстве!
Но до этого А.И.Голенец додумался с преступным опозданием, а относительно начала нашего рассказа - почти что год спустя, когда мамаша его, В.К.Голенец-Тимошкина, уже навсегда исчезла из видимого мира.
Пока же, в начале этой истории, Альберт Иванович пребывал в счастливом и непростительном неведении. То есть мамаша его, прежде на две головы над ним возвышавшаяся, теперь на цыпочки приподнималась, чтобы его за шиворот ухватить, а он и в ус не дул - весь новым заказом околдован.
Что правда, то правда: заказов таких А.И. отродясь не получал - для областного академического театра в оперу Верди "Отелло". Но только плохие дети тем и плохи, что непременно себе оправдание отыщут.
Оправдания же для А.И. не было - не было, и взяться оно ниоткуда не могло.
1
А природа в ту весну не встала - буквально вскочила на ноги. И людям тоже пришлось подхватиться, забегать. Казалось, один только скрипучий велосипед Альберта Ивановича не прибавил поселку скорости и суеты. Даже плавная, будто струйка киселя, Таисья, мимо палисада которой А.И. ехал, конечно, уже без прежней оторопи и тоски, однако - делая немалый круг - каждый день все-таки ехал, Таисья и та клокотала среди грядок вертким родничком.
А о мамаше и говорить нечего. И раньше всякую весну в ней просыпался неудержимый инстинкт продолжения рода и вида репчатых, зернобобовых и особенно пасленовых культур. Теперь же, когда рассада на балконе уже друг друга глушить принялась, а земля только-только очнулась и пригрелась, удержу мамаше не стало никакого. Ехай с ней на участок да ехай.
Альберт же Иванович любил весну издалека: чтоб за плечами - пресса и прочая ожидаемая корреспонденция, чтоб под ногами - педали, а за штакетником - сады насквозь в цвету, точно застывший фейерверк, точно сфотографированный на долгую память праздник.
(Того и оно, что на долгую память! Да кто же знал, кто такое помыслить мог?!)
А еще лучше - чтобы вокруг - чуть оперившийся лесок, а в руках - свирелька недостроенная. Птицы - не то что соседи: птицы не обижались на пронзительность нот. Один только дятел - ну что тебе тетя Дуся из-за стенки: тук-тук-тук - буквально из себя выходил. А А.И. ему скажет, бывало:
- Дуся ты, дуся! - и расхохочется, и оттого еще бестревожней на сердце станет.
(И это в последнюю-то мамашину весну! Да кто же знал? Кто, пусть в страшном сне, такое привидеть мог?)
По выходным мамаша на него обижалась вдвойне:
- Я все же не ломовая лошадь. А и лошади отдых положен.
Но А.И. всякий раз, с постыдной бестрепетностью упершись в стол, тряс на это пухлыми щеками:
- Сегодня - без меня, мамаша. Сегодня без меня!
Вот и в тот четверг, даже, пожалуй, в тот самый миг, когда Ирина Олеговна храбро нырнула длинным каблучком в мягкую грязь их автостанции, а он еще знать не знал, что особенная эта женщина есть на свете, но все-таки в стол уперся, лоб насупил:
- Я художник, мамаша. Художник! Меня вдохновения посещают!
- Вот беда: папка пил, а дитя в ответе.
- Если вы меня опять придурком обзывать станете!..
- А не обзову - поумнеешь, что ли?
- Вам картошка лучше сына, - упрекнул и устыдился тут же.
- Нехристь, турок! Я ее для кого сажаю? - И жалейку начатую со стола - хвать. - Ну? Теперь чем отговариваться станешь?
Конечно, обидно ей: первый он у нее, болезненный, трудный. До трех с половиной молчком молчал - извелась по бездорожью к докторам ездить. А потом младшенькие пошли - от нового мужа, - злющие. Пихаются, щиплют - радостно им, что он мягонький и тихий. Бывало, всякий свободный миг мамаша через пустырь домой мчит: Мишку за чуб оттащит, Светку за косу (а случалось, и подружек Светка назовет: одни щекочут, а другие штаны вниз тащат - бесстыжие), обнимет его, прижмет: "Альбешечка моя, балбешечка", - и с собой уведет в контору.
Конечно, теперь ей обидно стало - до крика, до духоты:
- Нет у меня сына! Одна под забором издыхать буду. Давите, топчите - некому заступиться! - И кофту распахнула, и в потолок жалобно стала смотреть, будто она в самом деле под забором уже, а над нею - "Жигули" да БелАЗы.
- Мамаша…- и голос дрогнул вдруг.
И что всего-то постыдней - ведь и сам бы сказать не мог: так ли уж потрясла его изображенная картина или же наперед знал: вмиг оттает мамаша - стоит ему только слезу пустить.
Так и вышло.
- Дармоед! - Но это она уже просто сказала, чтобы последняя точка за ней осталась, Чукчу ногой отпихнула и к двери пошла - в резиновые сапоги обуваться.
- Жалейку-то! Жалейку отдайте!