Книга "Брысь, крокодил!" объединила несколько рассказов и повестей писательницы: "Опыты", за которые Вишневецкая получила премию Ивана Петровича Белкина и Большую премию имени Аполлона Григорьева, и ранее написанные рассказы, объединенные теперь под названием "До опытов". Каких только эпитетов не находили критики для прозы Вишневецкой: жесткая, напряженная, яростная, динамичная, экспрессивная, лирическая, надрывная, исповедальная, нервическая… Прозе этого автора подходят, пожалуй, все эти определения. Рассказы Вишневецкой образны и ярки. Читая их, живо представляешь ситуацию, людей в ней и их переживания. Все они написаны в разных манерах, разным слогом, в них пульсируют индивидуальные ритмы, а в каждом рассказе бьется неповторимое сердце его главного героя. Герои - мастер по музыкальным инструментам Альберт Иванович ("Начало"), библейский Адам ("Своими словами"), подросток Сережа ("Брысь, крокодил!"), бездомная алкоголичка и проститутка ("Воробьиные утра") - живут своими жизнями, отдельно от автора, как будто никогда и не имели к нему отношения. Это особый талант писательницы - умение стать другим человеком, войти в другую жизнь, заговорить другим языком и всегда при этом оставаться правдивой.
"Опыты" - это девять откровений разных людей, девять историй, рассказанных ими самими, девять непохожих голосов. Все, что знает о них читатель, это их инициалы и то, что они сами захотели о себе рассказать. Но из обычных слов и букв вырастают яркие образы, живые и очень разные люди, и читателю уже сложно поверить, что все это написал один человек. Проза Вишневецкой обладает редким качеством - ее можно и нужно перечитывать, каждый раз открывая новые, не замеченные раньше грани.
Содержание:
Своими словами 1
Начало 2
Брысь, крокодил! 9
Увидеть дерево 16
Воробьиные утра 23
Есть ли кофе после смерти? 27
Опыты 35
Р.И.Б. опыт демонстрации траура 35
В.Д.А. опыт неучастия 37
М.М.Ч. опыт возвращения 40
Я.А.Ю. опыт исчезновения 42
Т.И.Н. опыт сада 45
У.Х.В. опыт иного 47
опыт истолкования 49
И.А.Л. опыт принадлежания 57
А.К.С. опыт любви 60
Марина Артуровна ВИШНЕВЕЦКАЯ
БРЫСЬ, КРОКОДИЛ!
Своими словами
Рай - это не место, расположение которого возможно указать.
Рай - это Его неотлучное присутствие, которому нет и не может быть конца. Легко возразить, что и в мире, Им сотворенном, Он присутствует неотступно. Справедливо. Однако Рай есть постоянное переживание этого присутствия. Переживание это осуществляется двумя несовместимыми в обыденной жизни путями, двумя равными долями, из которых оно и состоит в течение всей единовременности. Доли эти - погруженность и удивление. Ты погружен в Его присутствие - точно рыба погружена Им в океан или звезда в черное пространство - в Него и в черное пространство, и точно рыба, и точно звезда ты не можешь вообразить себе ничего иного, и тем не менее ты изумлен - может быть, тем, что ты не рыба, и не звезда, и не дерево клен, не дерево слива, не дерево ясень, не дерево береза, не дерево хлебное дерево… И удивление это само рождает имена.
Телесность мира в Раю не слабее нашей, обыденной, как принято думать, а напротив, гораздо чувствительней и значительно чувственней. Но эта ее небывалая интенсивность своей же собственной перенасыщенностью себя же испепеляет. Как солнце, брызжа через край той силой, которую вложил в него Создатель. И так всякая телесность. Например, рысь. Я бродил за нею, и лежал рядом с ней на утесе, и потом мчался за нею вниз. Я как будто бы видел сияющий сгусток, и на нем ее тугое мясо, и жилы, и кожу, и только потом ее пятнистую шерсть, я не буквально насквозь ее видел, но весь ее замысел был мне словно бы открыт. Собственно, он и источал интенсивность.
Недавно я наблюдал, как воробей заглатывает мохнатую зеленую гусеницу, покрытую оранжевыми кругами "глаз". Он заглатывал ее порциями, и "глаза" пропадали в нем по одному, а остальные от этого делались еще огромней и смотрели на меня еще более пристально. Немного похоже в Раю друг на друга смотрят деревья. Они сами так смотрят, но еще и Он - через них.
А ведь Он и лукав.
Я однажды проснулся, только небо было и облака - низко. А подо мною - очень мягкий, изумрудно-зеленый, с ноготь пальца моего - лес! Я лежал на лесах и лесах. И подумал: значит, я - это Он. Леса подо мной были еще удивительней тех лесов, которые бывали над. Я их гладил и рукой, и щекою, и они не ломались, я был невесом, я был Он. Я уже был в этом уверен и чрезмерно доволен. И раздвигал вершины деревьев, и разглядывал гибкие стволы и густые ветви - и ничего прекрасней, мне казалось, я еще не производил. Я приложил к ним ухо, чтобы услышать птиц, и в испуге вскочил. В ухо мне вгрызлась боль. Цепь кустов, я не видел их лежа, была неподалеку и обычного роста. Ухо мое кусала козявка. Я был я. Быть Им я не мог. И в насмешку - я теперь это так понимаю - тот лесок под ногами я назвал тогда "могх". Было стыдно. Но Он вел меня. И в самшитовой роще я снова гладил ветви, а потом я нашел смоковное дерево и когда укусил его плод, то внутри его увидел звезды и ночь. И я понял: Он хочет, чтобы я тоже это пережил. И мне перестало быть стыдно.
Потом я сидел на берегу реки и смотрел на птицу чайку, какая она белая, и какая у нее черная голова, и как плавно Он вылепил ей грудь и всю ее - как плавно. А потом прилетела и стала ходить по песку тоже птица и тоже чайка, но намного меньшая, и черный цвет Он разместил на белом теперь иначе, Он им еще обвел крылья и на белую шею добавил черный ремешок. И чуть сплюснул ее по всей длине и расширил грудь. И я не знал, какая из них плавнее и какая больше чайка. И был ли у них один замысел или два разных. Но вдруг я ощутил занывшим ребром и крыльями рук, как Он был счастлив оба раза. И я ненадолго заплакал. Не знаю от чего. А потом я стал думать о ребре, оно мне мешало - сначала немного, а затем все сильней. И Он навел на меня сон, и, еще не проснувшись, я почувствовал облегчение. А когда я проснулся, я понял, что ребра во мне больше нет, и обрадовался, что опять больше ничего не стоит между нами. И я сел и увидел ее. Только что сотворенная, она излучала свой замысел сильнее всего вокруг, сильнее рыси и сильнее смоквы, - когда она в первый раз зевнула, ее рот был больше похож на ночь.
И я перестал разговаривать с Ним. Я водил ее повсюду и говорил: это дерево слива, это дерево ясень, это зверь крокодил, это зверь бык, это зверь серна, это тело Луна… И она изумлялась всему, что я показывал ей. Я же был изумлен только тем, что она сделана из кусочка меня… Не сотворена Им, а "сделана из меня". Теперь я думаю, это и было началом конца.
Но она первой сказала: "Смотри, тело Луна так похоже на тот плод, который Он запретил нам срывать". Она ради этого разбудила меня. Луна была полной. А еще через три ночи она опять разбудила меня: "Смотри, этот плод на небе!.. Кто его надкусил? Он?! Мне страшно. Может быть, Он от этого умер?" Я сказал: "Он не может умереть". И мы снова заснули.
Был день, было жарко, и мы лежали в реке, только головы на берегу. Она сказала: "Он так любит меня! Почему Он так любит меня? Я не думаю, что Он любит нас одинаково!" Я не успел ей ответить, она первой сказала: "Не говори! Ты все равно не знаешь всего!" - и при этом у нее были незнакомые рыбьи глаза. Но ведь она была сделана из кусочка меня, она не могла знать большего. Это я говорил ей: вот дерево слива, а вот бабочка стрекоза… Она улыбалась песку и молчала. А я умыл лицо рекой, и поэтому я не сразу заметил, что плачу. У меня больше не было Его. И у меня уже не было ее. И даже слезы вместо того, чтобы сразу стать рекой, затекали в меня через уши.
"Может быть, Он и тебя любит ничуть не меньше, - вдруг сказала она. - Это можно легко проверить". Я снова умыл лицо рекой и спросил: "А как?" Она сказала: "Ведь я не умерла! Видишь, я не умерла! Ты теперь тоже пойди и сорви ее. Она так хорошо утоляет жажду!" - и стала смотреть на крокодила, который медленно плыл мимо нас. Он уже не казался мне таким изумительно изумрудным, как прежде. "Это животное крокодил", - сказал я ей. Она сказала: "А вдруг ты умрешь? Я очень боюсь за тебя! Лучше не надо, не пробуй!"
А потом она встала и пошла. И я тоже пошел за ней. Сначала я думал только о том, что если Он любит меня меньше, мне в самом деле лучше умереть. Эта мысль лежала во всю длину пологого склона, и я прошел ее всю до конца, лишь когда мы взобрались на поляну. И поляна опять лучилась, и сущность дождевого червя, хотя он был спрятан осотом, просвечивала сквозь лист. А она шла впереди меня и через плечо мне улыбалась: "Это ягода волчья ягода, это ягода земляника… это ягода - запретная ягода!" - и возле дерева остановилась. Его плоды были в самом деле чем-то похожи на полную луну. Я немного постоял в ожидании смерти и, не дождавшись, потянулся и сорвал. И снова немного постоял в ожидании. Мне начинало казаться, что Он любит меня не меньше, когда она вдруг закрыла лицо руками и жалобно всхлипнула: "Не ешь! Я боюсь!" Меня удивило, что на вкус эта ягода фрукт была горькой и только возбуждала жажду. И я сорвал еще одну, и мне стало нравиться, что во рту немного горчит. И, подпрыгнув, я схватился за ветку, и стал карабкаться вверх, и оттуда кричал: "Господи! Как же Ты любишь меня! Благодарю тебя, Господи! Я так люблю тебя, Господи! Не молчи, Господи! Только не молчи!"
Листья вокруг меня стали мелко дрожать. А потом на меня и на них стали падать капли. Она страшно вскрикнула внизу. Я стал к ней спускаться. Она тоже дрожала, как листья, и бормотала: "Он плачет, Он плачет… Он плачет из-за меня!" Я сказал ей: "Прикройся! - и увел ее в высокий куст и там сказал ей: - Это природное явление дождь".
Дождь быстро прошел. И она перестала дрожать, и погладила мне щеку, и сказала: "Я так рада, что Он любит нас одинаково!" - и у нее опять были незнакомые рыбьи глаза. Я сказал ей: "Почему-то Он перестал говорить со мной. Он говорит теперь с тобой?!" Она молчала. Я громко сказал: "Он говорит с тобой? Ты слышишь Его голос?!" - и стал трясти ее за плечи, и заметил, как интересно у нее прыгают груди, и спросил: "Почему они прыгают немного не вместе?" Она сказала: "Тебе это в самом деле интересно?" Она хотела сказать и что-то еще, но сверкнула молния, мы оба вскрикнули, это был огненный меч, он вращался во тьме и приближался, и в ужасе мы побежали. И сначала мы спрятались в пещере, но меч разнес ее, словно она была из песка, и мы опять бежали, и я уже знал, что не будет спасения. И я кричал: "Она - первая, Господи! Мне бы и в голову не пришло! Я люблю Тебя, Господи! Я люблю Тебя, как и раньше! Нет, сильнее, сильнее, чем раньше!" - и я больше не мог бежать и упал. И я думал, что умер. А когда я поднял лицо, меч был так далеко, как зарница. Вся трава вокруг и кусты были мутного серого цвета. Я поднялся и нигде ее не увидел. Я стал искать ее и не мог найти. И тогда я понял, Он обратил ее в прах, чтобы больше нам уже никто не мешал. И я плакал от страха и радости. И шел в ту сторону, где зарницей горел меч. Я шел долго, но меч не делался ближе. И тогда я решил взойти на пригорок, чтобы лучше увидеть оставшийся путь. На пригорке сидела чумазая женщина. Она что-то толкла в скорлупе большого ореха. И от этого ее груди прыгали немного не вместе. Я смотрел и не знал, она та же или ту Он уже прибрал и эта - другая. Она сказала: "Будешь ужинать?" - и голос у нее оказался совсем незнакомым. Тогда я почувствовал голод и сказал: "Буду".
Там, где раньше горел меч, просто горел закат. И я понял, что идти мне некуда. И стал есть из скорлупы толченые зерна, приправленные белым соком, а она сидела рядом и смотрела, как я ем. Сначала я хотел спросить: та же она или только что сделанная другая и один ли у них был замысел, но потом я подумал, что это теперь не важно, что я здесь тоже, конечно, совсем не тот… И от этого мне стало весело, и я бил себя по коленям и кричал, передразнивая того: "Господи! Она первая!" И она тоже от этого развеселилась и давала себя гладить руками. И мне стало еще веселей. А потом мы играли друг с другом, как это делают звери и птицы. И она от этого кричала: "Боже мой! Как сильно ты любишь меня! Люби еще, еще сильней!" И мне снова стало казаться, что она не другая, а та же самая женщина, из-за которой все и произошло. И когда она заснула, я долго ее разглядывал, но так и не смог ничего понять. И это мне не понравилось. И я подумал, что это и есть Его проклятье и что будет оно всегда. И забыть его можно на одно недолгое мгновение. И я разбудил ее и снова, как делают звери и птицы, это мгновение стал в ней искать.
Начало
Был человек, и - нет человека.
Точно пословицей, сорим мы этой фразой, даже подумать не успевая, что смысл ее скрыт не в словах, а в тире между них. В маленьком тире, которым мы единым махом, а жизнь не сразу - миг за мигом - вычеркивает собственные имена. При нашем злостном попустительстве!
Но до этого А.И.Голенец додумался с преступным опозданием, а относительно начала нашего рассказа - почти что год спустя, когда мамаша его, В.К.Голенец-Тимошкина, уже навсегда исчезла из видимого мира.
Пока же, в начале этой истории, Альберт Иванович пребывал в счастливом и непростительном неведении. То есть мамаша его, прежде на две головы над ним возвышавшаяся, теперь на цыпочки приподнималась, чтобы его за шиворот ухватить, а он и в ус не дул - весь новым заказом околдован.
Что правда, то правда: заказов таких А.И. отродясь не получал - для областного академического театра в оперу Верди "Отелло". Но только плохие дети тем и плохи, что непременно себе оправдание отыщут.
Оправдания же для А.И. не было - не было, и взяться оно ниоткуда не могло.
1
А природа в ту весну не встала - буквально вскочила на ноги. И людям тоже пришлось подхватиться, забегать. Казалось, один только скрипучий велосипед Альберта Ивановича не прибавил поселку скорости и суеты. Даже плавная, будто струйка киселя, Таисья, мимо палисада которой А.И. ехал, конечно, уже без прежней оторопи и тоски, однако - делая немалый круг - каждый день все-таки ехал, Таисья и та клокотала среди грядок вертким родничком.
А о мамаше и говорить нечего. И раньше всякую весну в ней просыпался неудержимый инстинкт продолжения рода и вида репчатых, зернобобовых и особенно пасленовых культур. Теперь же, когда рассада на балконе уже друг друга глушить принялась, а земля только-только очнулась и пригрелась, удержу мамаше не стало никакого. Ехай с ней на участок да ехай.
Альберт же Иванович любил весну издалека: чтоб за плечами - пресса и прочая ожидаемая корреспонденция, чтоб под ногами - педали, а за штакетником - сады насквозь в цвету, точно застывший фейерверк, точно сфотографированный на долгую память праздник.
(То-то и оно, что на долгую память! Да кто же знал, кто такое помыслить мог?!)
А еще лучше - чтобы вокруг - чуть оперившийся лесок, а в руках - свирелька недостроенная. Птицы - не то что соседи: птицы не обижались на пронзительность нот. Один только дятел - ну что тебе тетя Дуся из-за стенки: тук-тук-тук - буквально из себя выходил. А А.И. ему скажет бывало:
- Дуся ты, дуся! - и расхохочется, и оттого еще бестревожней на сердце станет.
(И это в последнюю-то мамашину весну! Да кто же знал? Кто, пусть в страшном сне, такое привидеть мог?)
По выходным мамаша на него обижалась вдвойне:
- Я все же не ломовая лошадь. А и лошади отдых положен.
Но А.И. всякий раз, с постыдной бестрепетностью упершись в стол, тряс на это пухлыми щеками:
- Сегодня - без меня, мамаша. Сегодня без меня! Вот и в тот четверг, даже, пожалуй, в тот самый миг, когда Ирина Олеговна храбро нырнула длинным каблучком в мягкую грязь их автостанции, а он еще знать не знал, что особенная эта женщина есть на свете, но все-таки в стол уперся, лоб насупил:
- Я художник, мамаша. Художник! Меня вдохновения посещают!
- Вот беда: папка пил, а дитя в ответе.
- Если вы меня опять придурком обзывать станете!..
- А не обзову - поумнеешь, что ли?
- Вам картошка лучше сына, - упрекнул и устыдился тут же.
- Нехристь, турок! Я ее для кого сажаю? - И жалейку начатую со стола - хвать. - Ну? Теперь чем отговариваться станешь?
Конечно, обидно ей: первый он у нее, болезненный, трудный. До трех с половиной молчком молчал - извелась по бездорожью к докторам ездить. А потом младшенькие пошли - от нового мужа, - злющие. Пихаются, щиплют - радостно им, что он мягонький и тихий. Бывало, всякий свободный миг мамаша через пустырь домой мчит: Мишку за чуб оттащит, Светку за косу (а случалось, и подружек Светка назовет: одни щекочут, а другие штаны вниз тащат - бесстыжие), обнимет его, прижмет: "Альбешечка моя, балбешечка", - и с собой уведет в контору.
Конечно, теперь ей обидно стало - до крика, до духоты:
- Нет у меня сына! Одна под забором издыхать буду. Давите, топчите - некому заступиться! - И кофту распахнула, и в потолок жалобно стала смотреть, будто она в самом деле под забором уже, а над нею - "жигули" да "белазы".
- Мамаша…- и голос дрогнул вдруг.
И что всего-то постыдней - ведь и сам бы сказать не мог: так ли уж потрясла его изображенная картина или же наперед знал: вмиг оттает мамаша - стоит ему только слезу пустить.
Так и вышло.
- Дармоед! - Но это она уже просто сказала, чтобы последняя точка за ней осталась, Чукчу ногой отпихнула и к двери пошла - в резиновые сапоги обуваться.
- Жалейку-то! Жалейку отдайте!