Надо было Женьке ответить: какая любовь? почему она в Салехард его одного отпустила? А он-то, старый дурак, все надеялся, с кем только мог, оленину им слал, тушенку, строганину, грибы. Прекратилось все разом - не снеся одиночества, Авангард вызвал к себе тетю Катю, и почти сорокалетняя старая дева - натуральная, что мамой с соседками неоднократно обсуждалось: пробьется ли он один в своем солидном возрасте к заветной цели? (отчего у Саши что-то приятно переворачивалось в животе) Катерина рванулась на Севера… Лет пять или шесть про них не было слышно. А потом, по дороге на озеро Балатон, тетя Катя завезла в госпиталь комиссованного мужа, а генерал, составлявший ей компанию, оставил при Авангарде своего шофера. Почему-то дня два или три этот Степа ночевал у них в кухне - до того белобрысый, ни бровей, ни ресниц, и так окавший, что всякое его слово, точно буханка теплого хлеба, приятной тяжестью прижималось к груди. Ночью Саша ходила смотреть, как он спит, а когда смотреть надоедало, хлопала дверцей холодильника, открывала кран, но этим будила только маму. Она стискивала Сашину руку своей, железной, - избыток сил воплем "уже и попить в своем доме нельзя?!" рвался наружу - белобрысенький Степа чмокал губами и переворачивался на другой бок. Утром, повыше закатив рукав халата, Саша показывала ему два синяка и, видя, как Степа тревожно сглатывает слюну, шепотом поясняла: "Вы не могли бы сказать одному пацану, что я - ваша девушка, чтобы он от меня отвалил?" - "Вы меня извините, не мог бы. Потому что у меня подполковник больной на руках!" - и от краски, добегавшей до самых его волос, от первого в ее жизни "вы", от сытности слов, набитых, будто мешки, налитыми, хрумкими баранками, Саша чувствовала, что жить без него теперь не сможет. Степа съехал, она рыдала, мама тайком ходила в больницу, Саша кричала, что выследит ее все равно, тая и разглаживая под подушкой украденный у Степы в последнюю ночь белый носовой платок, Авангарда, кажется, облучали, потому что он умер - Катерина успела перевезти его к матери в Краснодар, - кажется, в ту же самую осень. Или не в ту же. Слишком все это было от Саши тогда далеко - у нее уже цвел буйным цветом роман с Гришаней, долговязым, печальным и все более ускользающим. Она совала в его дверную ручку сначала поздние астры, потом самые первые подснежники…
В горле снова задребезжала какая-то жилка. И такая же - под левым коленом. Исполнительница бабушкиной воли? Скромница, послушница? - Саша ехала следом за "газиком", не желая от него отстать, не гонясь, а просто не желая, - маленькая ведьма, слетавшая на шабаш в Одессу! - что же она - руками его рассыпала, полуобморочная и ликующая? ничего не осталось святого! а старший папочкин сын еще и благословил! поколение уродов! - от мелькания дворников зарябило в глазах. "Газик" резко метнулся влево. Через долю секунды она влетела двумя передними в яму, тормозить было поздно, ноги сами - кретинка! - влепились в сцепление и тормоза - мать твою! - ее развернуло, повело как по льду - увидеть дерево! - но кружить не кружило - просто вынесло на тротуар - до ствола оставалось еще метра четыре. Сердце ломилось в грудную клетку. А ведь руль она вывернула сама! Из-за ливня собак и детей не гуляли, старушки не ползали, как они это любят, от молочного к булочной и обратно - обошлось. Только руки дрожали и взмокла, как курица. Надо снять это чертово пончо. И продать эту чертову "волгу" - не иначе Отарик соскучился, к себе их обеих зовет.
Из ствола дерева - кажется, это был тополь - тянулся вверх нелепый прут с несколькими глянцевыми листиками, мокрыми и оживленными непогодой. Обошлось. Она хлопнет, как только приедет, двести граммов коньяка. А за ужином примет еще и с Олегом и утянет его за собой, а потом, уже после всего она скажет: "Как ни странно, вы были правы!" - "Кто, Сашара?" - "Ты и твой обожаемый идиот!" - "Ты о ком так?" - "Разве можно видеть дерево и не быть счастливым?" - "Ах, князь Мышкин. Конечно. Конечно! Я всегда тебе говорил! И тебе, и Алешке!" - и заснет в тот же миг с идиотской блаженной улыбкой. А она всей еще гудящей, еще воркующей с ним плотью будет чувствовать, что жива, что живее сейчас всех живых. И дай ему Бог, дураку, здоровья.
Воробьиные утра
Весь живот точно вспучился, или нет: как его набили землей. И проснулась. Будто какой-то мужик ее зарывал, вырыл яму на главной аллее ВДНХ - первый муж, а больше и некому, он же там и работает в гаражах - по живот ее уже закопал: "Они тебя не желают!" - дети, значит, - и запрыгал, получше утрамбовать. Потянулась с зевком.
Жгло все тело, как и не пили только что. Посмотрела в окно, а там уже и не утро, там сумерки. Села:
- Витя? Ты где?
Вити не было. Значит, точно не утро.
И полезла в карман, потому что спала, не раздевшись - с ним, но с осени он перестал ее раздевать: стекла выбиты, хоть и забила фанерой, где могла, а все щелки разве проконопатишь - дом стоял без жильцов еще с мая. А летом нет, летом ему обязательно, чтобы голой ходила. Такая скотина, пил всегда на ее и еще чтоб сидела по-всякому. И на донышке возле тахты вдруг увидела - Витя оставил в поллитровке! - и схватила, и жадно - будто в землю влила, из которой растение выросло, Тоськой звать, Тошей, Тонькой, Анисовкой, Киской, Толстой, а можно и коротко: Ща! Он умел, как никто, как один только он, ее всю истрогать, истискать, вот как масло по хлебу ее по матрасу размазать до полной прозрачности, как вообще истребить, и тогда наконец уже точно мертвую, - колом, насквозь…
- Витя! Миленький! - знала, что не слышит: - Ты не сволочь? Ты - человек? - натянула штаны, а чулок нигде не было. - Витя, слышь? Зимой будем жить у Гавриловны, правильно? Я ей буду платить за двоих! Хочешь?
Станет он, как же, жить у Гавриловны, у него - бизнесменка, на пятнадцать лет его старше, говорит, штуку баксов в больницу перевожу, как вылечиваешься, сразу вписываю к себе на жилплощадь.
- Вить! А ей кучу перед дверью наложу! Бесплатно! - отсмеялась и босыми ногами полезла в ботинки.
Бизнесменку, небось, догола-то не раздевает. У нее, небось, вместо сисек две авоськи с позавчерашним говном. Если она даже старше Тосиной матери - сам же в паспорте и подсмотрел! А у Тоси все тело упругое, белое, в эту осень вообще налилось, как медом, как снежный кальвин, - в тридцать четыре-то, видимо, и не бывает иначе.
- Витя! А хочешь, вместе зашьемся?
Как же, хочет он. У него поговорка: чем болеешь, тем и лечись.
- Я скоплю на торпеду! И тебе и себе! Чтоб мне Петеньки никогда не увидеть!
Поднялась и полезла в карман, и в другой, в нижней кофте.
- Скотина ты! Педерас!
Тридцать тысяч же было - к Машеньке с чем теперь ехать? Перерыла сначала всю себя, на матрасе, потом под матрасом, там носки оказались, вонючие, Витькины, сорок четвертого номера, но в ботинки как раз даже лучше, - и натянула их.
Маша - такая забавная девочка: "Отойдите вы все! Это - моя мама! Она ко мне пришла!" - и пихает их во все стороны. А тем тоже гостинца хочется, жмутся. А Машенька им: "Ваши придут, к ним и лезьте!" Такая разумная девочка, ведь шести еще нет…
- Гад ты, Витя! Ведь какой же гад сволочной! Меня доченька моя ждет!
Размазала по щекам слезы, от них только зябче сделалось. Теперь на работу придется идти. Не хотела сегодня, и на завтра бы денег еще хватило.
- Педерас такой! Тебя Бог накажет! Знаешь, как Он меня любит? - Кусок старого зеркала взяла с подоконника. - От цирроза печени сдохнешь.
Пока нет его, только и поорать. А так станет он слушать - хрясь по морде, уже трех зубов от него нету. Сволочь такая.
Рот как черный весь. Лохмы хуже собаки - ниже глаз. Вот пойдет на работу - и помоется там, может, даже и пострижется. И завыла - опять на работу! - и зеркалом замахнулась об коленку его расколоть.
- Витька! Блядь такой! Придешь, а я вены порезала! Хорони теперь на свои! На мои-то уж всласть погулял! А мне к Петеньке, к сыночку моему пора!
Выла, куском зеркала примерялась к шее, потом к левой руке, а кусок-то тупой, и Маша, никого у нее, кроме мамки, нету, воспитательница сказала: "Месяцами от окна не отходит, вы бы к нам почаще!" И Олечка тоже: "Мамуля! Почему ты так давно не звонила?" Петю первого родила, после Олю, а за ней через год Мишку… А первый муж говорит: "Чего это он не похожий ни на кого?" Год прошел, говорит: "На соседа из второго подъезда похожий!" А она тогда от него и не гуляла ни разу. Конечно, ему сорок два было, он ее взял, а ей девятнадцать. Приехал в Песчановку, как же, аж из самой Москвы, два раза из клуба домой проводил и всё, и под юбку. Три года прошло, спохватился: "Уж очень ты, - говорит, - на это легко согласилась!" - "Так первый же раз! Я вообще понятия не имела!" - "Вот это и страшно! - говорит. - А теперь ты еще и с понятием!" Всё!
- Витя! Я пошла на работу!
За окном уже чернота, как во рту без последнего зуба.
И пошла. И на улице поняла, как сильно тошнит, не стерпеть, и в гортани ожог. Тридцать тысяч же было, какой же он все-таки педерас. Только азеры, видимо, и угостят, если ихнего главного нету, - и свернула направо, к овощному, - вот нерусские, а какие люди хорошие - Алик, Джаник, Муслимка. И яблоком дадут еще закусить. Скажут: "Тоня, как дети?" А она им: "Такая Маша у меня славная девочка! Пойду сейчас на работу, отмоюсь, гостинца ей завтра куплю!" Так они еще и для Маши два яблока вынесут.
Обошла все кругом и на заднем дворе в дверь стучалась - бесполезно. Деньги делят, наверно. А пить - они сами не пьют, нерусские ведь и даже веры другой. Оглянулась на мусорку: Леопольд, что ли? Больше и некому.
- Валентиныч! - подошла к нему, но неблизко, он немного психованный. - Как здоровьице?
Молчит. Палкой орудует в баке. И пиджак на нем новый почти, только пуговиц не хватает. Он с этих помоек, как кот, жирует прямо.
- Как ваше здоровьице, говорю, Леопольд?
- Мое здоровье, - отвечает, - отменное. А твое поправить нечем.
Нечем, как же! А у самого карман задний весь расперло. Не хрен же у него из жопы растет, правильно? Облизала горячие губы:
- А где наши азеры, вы не в курсе?
- Ваши азеры черножопые?! Овчарка кавказская! - и как палкой на нее замахнется.
А она далеко была, а все равно отскочила. Без ума человек, что с ним спорить? - и пошла на троллейбус.
Надо было не здесь поворачивать, к этой речке-вонючке, к этой Яузе-кляузе - и уперлась в него, мост не мост, так - горбатится. По нему трубы на тот берег бегут и ступеньки… Вот они-то и зовут, так бывает зовут, аж звенят! Те, большие мосты - нет, а этот вот как будто специально для нее, как хрустальная туфелька. А во сне он еще даже меньше, как в Песчановке был, и лететь с него долго-долго и весело, как девчонкой летела, и бычки видны, и мальки как шныряют, и крабики зарываются…
А нельзя. Ее Машенька ждет.
Подошла к самой речке, а в ней пятна бензиновые раскрываются - цветы Москвы, надо же, даже слышно, как пахнут, - и за ограду схватилась, чтобы на мост не идти.
* * *
Там хохлы, за мостом-то, - если спать еще не легли, разливают. Поллитровку на всех.
А ей много не надо! Они там ремонтируют в полуподвале банк, не банк… и вповалку прямо и спят. Тепло еще было в том месяце, она к ним, как к людям, по-соседски пошла - со своими консервами, капуста под маринадом, вкусная очень и полезная. Так они ее вместо капусты по кругу пустили. Претерпевала как могла. А оказалось, все задаром. Денег-то нету ни у кого. Им деньги в конце выдают, а пока они целый божий день за кусок колбасы корячатся и одну поллитровку на семь мужиков-то. Как нерусские, честное слово, такое унижение позволять!
Разливают сейчас. Им хорошую водку бригадир выставляет. Только мало, а так-то… И на ограду посильней навалилась, чтоб на мост не пойти, - и живот весь от этого разболелся.
Ее Машенька ждет, это Оля и Миша живут за отцом, - и от боли вся скрючилась - отравилась, вот в чем штука-то! - она ему денег на водяру дала, а он пойла принес, блядь такой! - а зато он ее больше выпил в четыре… в пять раз! может, сдох уже? - и увидела через улицу на другой стороне двух парней, и пошла к ним, согнулась немного, а все же дошла - они пиво глотали из ненаших бутылок.
- Извините, что беспокою. Мне всего-то и надо! - и пальцами показала. - Окажите уважение больной женщине!
- Чем больной-то?! - и осклабился. - Третьей стадией?
А другой зубы высунул:
- Может, тебя в диспансер сдать принудительно? Я могу! - куртку кожаную плечами назад передвинул, - точно, убьет сейчас.
- Чем болеешь, тем и лечись, - и улыбнулась им. - Как мой второй муж говорит: подобное, говорит, вылечивается подобным! А ведет к бесподобному! Правильно?
Они ведь еще дети. С ними всегда по-хорошему нужно.
Переглянулись:
- Ну ты, бабка, философ, в натуре!
- Диоген в бочкотаре! - бутылки сравнили, в которой поменьше осталось, ей дали. И ушли - по-хорошему, с радостными смешками.
А она допила, и в кусты подальше ее швырнула - пусть Леопольд руки-то пообстрекает. И в животе потихонечку отпустило. Витя правильно все говорит - про бесподобное.
А в троллейбусе и совсем хорошо стало. Пусто, тряско, как в телеге на сене, радостно, сухо, огоньки разбиваются о стекло. А зимой еще лучше будет - цветы, пальмы, можно даже себе елку вообразить и как разноцветные лампочки по ней бегают. Надо Машеньку будет зимой обязательно покатать. Если б только не на работу, так бы и ехать, - ей минет в сто раз лучше, чтоб вообще ее больше не трогали, не касались нигде! - как получится, так и будет, такая у нее работа, хочет - ходит, а хочет - гуляет, не то, что эти забитые дураки-хохлы! Первый муж Петеньку обожал. Автомобильчик ему купил с педалями. А он ни в какую, все лошадку хотел. Посадят его в автомобильчик, а он, знай, свое: "Тпллу! Тпллу! Нно!" Такой был упорный, весь в деревенского деда.
А в семь лет он их чуть не пожег, да. Она с Колей, с первым сожителем своим, в кухне сидела, выпивала, а Петенька на балконе через лупу на досточке выжигал, красиво так, растения разные, птиц, очень был мальчик одаренный, все работы его с урока прямо на выставки отправляли… Муж узнал когда: "Проститутка! - орал. - И сожитель твой - проститут!" А кто Петеньку спас? Когда канистра его ворованная полыхнула - он же пер с гаражей все, что мог, - кто Петю из огня вытащил? Проститут, Коля Широбоков! Да она за целую жизнь лучшего человека и не встретила. И полюбила, как в кино, с первого взгляда, увидела его возле галантереи, - она Мишу в сидячей колясочке везла на прививку, - как увидела, так и подумала: что это за человек такой, вот настолько с детства знакомый, дорогой, обожаемый… и потом, уже в поликлинике вспомнила: он же у мамы над кроватью висел, рядом с дедом и бабкой и, как они, черно-белый, а глаза и рубаха немного раскрашены.
"Не жалею, не зову, не плачу, - мама песни его обожала петь, и ее научила, - все пройдет, как с белых яблонь дым". А отец все маму заставлял, чтоб охальные пела перед гостями: он как хер, он как хер, он как херувим прекрасен. А она не могла, она Бога имела. Вот папа тогда вожжи принесет из сарая, глаз свой набычит: "Убью на хуй!" А правого глаза у него с детства не было, он ребенком рыбу глушил, и ему пол-лица обожгло. Вот стоит он, значит, его от злости аж бьет всего, а баба Ганя ему и говорит: "Гляди, сыночек, не пердни!" Все от хохота вповалку - а он тогда бабу Ганю по двору гонять. А его брат, дядя Леша, и соседи еще дядя Федор и Яков, на него с веревками как кинутся, свяжут, а баба Ганя ведро из сеней принесет и окатит всего. Так он после этого унижения по месяцу бывало ни с кем - молчком молчал! Вот такой был упорный. А потом уже нет, когда у него Бог язык-то насовсем отнял, тут он все чего-то сказать норовил, а выходило одно, как у трясогузочки: и-бить, и-бить! Мать его бывало спросит: "Пить, Андрюшенька? Или кого бить надумал?" А он весь напыжится: "И-бить твою мать!" - и, довольный, лежит, выговорился, значит.
Один Коля как выпьет, еще лучше делался. На баяне играл, пел, или просто возьмет ее за обе руки: "Тоська! Повелевай! Ну? Ну такое чего-нибудь захоти, востребуй! Наизнанку для тебя вывернусь!" - "Спой мне знаешь чего? "Ты жива еще, моя старушка?" - "Нет, Ща! Нет! (Это он ее так от деревни прозвал, от Песчановки.) - Ты такое захоти, чтобы… ну я не знаю!" - "А давай тогда в суд подадим. Тоскую я очень. Хоть Олечку мне обратно отсудим!" - "А хочешь, - и штору как дернет, карниз чуть не падает, - хочешь, на столб этот до самого верха долезу, причем без рук?! Прямо ща! Ща ты моя беспощадная!" - и даже бывало слезами зайдется.
Ее первый муж когда выгнал насовсем уже, Коля так поставил ее в своем доме, чтоб ни мать, ни сестра и ни муж сестры - чтоб никто ей ни единого слова поперек. А она за ними за всеми зато и стирала, и убирала, и готовила, - только чтобы они Коле не выговаривали: мол, ты кого на нашу малогабаритную площадь привел, или, мол, неужели ты ради этой… мать-старуху отселил в кухне жить? И еще в трех местах убиралась, и подарки им делала к каждому празднику. Потому что Колю любила непомерно. А потом оказалось, что им все равно было все не по-ихнему. Когда в цехе на Колю какая-то ферма упала и ему перебило позвоночник, левую руку, обе ноги, - как селедка под майонезом, весь был в гипсе, - так они что устроили, мать с сестрой его?! Под предлогом, чтоб она не носила ему отравы, как они выражались, - тайно переложили его в другую больницу, а в квартире переменили замок.
И под дверью спала у них, а потом код в подъезде поставили, так она во дворе его караулила. Раз заснула прямо у них под окнами на газоне, а проснулась, яичники так скрутило, думала, отморозила или отбил кто, пока спала, - а, оказалось, это Машенька в ней - лежала неправильно. Но от Коли она не могла быть, конечно. Где-то с год уже было, как они его по больницам держали. И вообще он бездетный пришел из армии, в смысле, бездетный навсегда уже.
Говорил, лучше Мишку отсудим, он младший, меня за отца уважать будет. Фотку его на работу носил: это, говорит, сын мой приемный. А однажды разбудил ее среди ночи - как раз примерно за месяц перед тем, как его покалечило, - глаза воспаленные: "Я для тебя против матери пошел! И на столб, между прочим, ты не верила, а я слазил! А что ты, ты-то что для меня?" - "Сзади, что ли? - ведь спросонья же. - Не могу я!" Вот такая была она дурочка из переулочка. А он ее вдруг за космы приподнял, как не он, вот как Витька сейчас бы: "Ща! Рискнем, Ща! Мишку я украду, я это до деталей обдумал!" - "Ты что? И куда его?" - "У меня под Темиртау, Казахская ССР, товарищ армейский. Купим себе документы! Нас ни одна собака там не найдет!" - "И заживем как люди, да, Коленька?! - "Именно! А не как тараканы!" - "Я согласна! И Олечку тоже украдем, правильно?" Волосы Коленькины ржаные волнистые пальцами расчесывала, глаза его ясные целовала: "Как хочешь, так и бери! И вези, куда хочешь!"
Из троллейбуса кинуться на ходу, чтобы морду расквасить и забыть, как все было между ними по-голубиному, поскорее отраву в потроха влить и не помнить ни себя, ни его - как он вышел из вокзала в позапрошлом году, чтоб ей сдохнуть, чтоб ей Машеньку никогда не увидеть, если это не он был. Руки между резиной дверей просунула:
- Тормози! Я приехала!