- Я приеду… Скажи, я к ней еду! - но захлебывалась размякшим языком. - А ты говоришь, не галактика… не вокруг… Моя девочка! Она мне написала… Она же не виновата, что они развалили страну - в этой пуще.. Куда уже пуще? Кровиночка!.. - И пока сморкалась, все пыталась поймать Гришины глаза, а они продолжали нарочито шнырять по бумажкам. И желвак на его скуле исчезал и бугрился. Отчего бы? Желая проверить догадку, тихонько подвыла: - Доченька моя, был такой малюсенький-премалюсенький осколочек счастья, а вон какая кариатида вымахала, самое трудное уже на себя берет!
Желвак на его скуле выпер на сантиметр. Так и есть: он ревнует Мишика не к мамаше - к крохотной дочке. Мамаши - что? - какие-то устрицы членистоногие, раз в году можно даже и это - оскомины ради. Для того он Мишика и возил в Париж, по крайней мере, кроме лягушек и устриц - шикарное рвотное! - тот ничего не упомнил. Потому что дурак дураком, ему колхозное стадо пасти, в лучшем случае киношку крутить односельчанам, что ведь и делал два года… Отарик в Париж обещал, обещал, может, и врал, но куда бы он делся, свозил бы как миленький! Уже не только по паспорту (пусть второму, отчасти и липовому, но тоже серпастому!), уже и в любое время суток, где заставал - хоть за стиркой, - там ему и была женой, а он опять свою каргу длинноносую в дом везет: Нателлочке на консультацию, Нателлочке на операцию… А она за шовчик свой свеженький держится: "Золотое твое сердце, Сашико! Отари тебе подарок делать хочет!" - "Мне, Ната, как-то неловко, за комнату вы мне платите…" - "И Отари, слушай, тоже говорит: какой подарок? Эуфь! Ты эту женщину обидеть хочешь?" - Всю Первую градскую до последней няньки обидели - не побоялись! - а Саше, как кошке помоечной, что сама не съела: "Супик сваришь, чипсик возьмешь… Такая хорошая женщина - почему одинокая?"
Потому что к тебе он поехал - за пулей в затылок. А живого ты хрен бы имела. Ведь с руки уже ел! Боже мой, да его бы капитал, да ее бы энергию, да Гришкины связи! Женька бы третий курс сейчас в Сорбонне кончала! И бедная мама не в огне бы горела, как какая-нибудь язычница, а купили бы они ей место на востряковском солнечном пригорке, и не ей одной, а с запасом… Снова хлюпнула носом:
- Гринь, ты завтра часам к пяти прямо к нам подъезжай, посидим, помянем. Все будет хорошо. У меня, видишь, как все рассосалось. И у вас устаканится. Светик, чао! Головку не ленись натирать луком! Волосики надо подукрепить! - И оттого, что оба они остекленело уставились на зазвонивший телефон, ощутила себя им настолько ненужной, несущественной, несуществующей - что шагала к двери, а потом и по коридору, чтобы в этом себя разуверить, весомо припадая на обе ступни, и звенела ключами, как колокольчиком, как корова: я здесь! а теперь я вот здесь! - и пристала к двум лысеющим увальням, конечно, из инженеров, курившим на площадке что-то не по средствам душистое: - Не угостите ли?! - просто так, чтоб схлестнуть на их лицах чувство чести и чувство долга (долга баксов в пятнадцать, никак не меньше - до зарплаты, которой нет и не будет). Получилось! Их хмурые взгляды уперлись друг в друга, точно бараньи лбы, - Саша успела досчитать до восьми, пока бледная, рыжеволосая, вся в беспомощных родинках рука наконец потянулась к заднему карману.
- Ой, пардоньте! - сунулась в мятую пачку. - Последнюю не беру! - И немного поерзав в липких нитях их взглядов, забила по коридору пестрым подолом - Женька, доченька, радость моя! - и до самой стеклянной вертушки все пыталась сквозь эту радость различить что-то мешающее, ненужное - то ли в Мишкином слове пардоньте - липучем, как банный лист, как его же кто мою зажигалку опять скоммуниздил? (Господи, он-то что видел от коммунистов плохого?) - и на улице вспомнила: дворники! не сняла! скоммуниздили!.. И побежала по лужам к своей по самые уши замызганной серой киске.
Дворники лежали на сидении. Зато какой-то осел подставил ей под самый зад не раз уже битую "семерку". - Видно, мало тебя, парнишечка, били! - развернула руль влево до упора. - У меня все получится! Теперь вправо, аккуратней, смелей - черный мокрый асфальт побежал под колеса. И Садовое, сменив красный на желтый, пообещало зеленую волну. Через десять, максимум, через пятнадцать минут она выхватит Женьку из ее гнилого юридического подвала, отвезет ее к себе, и укутает в плед, и занежит, закормит, залечит… То, чего ей не дали самой, откопает и даст.
Мать любить не умела. Авангарда Васильевича, добряка, подполковника, вылитого Жана Габена, интенданта - вот, казалось бы, с кем была дружба по интересам, - уступила сестрице двоюродной! Он ходил к ним с полгода - цветы, апельсины, шампанское, как в старом кино, для Сашки - зефир в шоколаде, лимонные дольки в круглых банках под золотистой крышкой, и в театр приглашал тоже вместе - всей, так сказать, будущей семьей, на "Снежную королеву" и "Друг мой, Колька". Ему в Салехард одному уезжать не хотелось. А мать вроде в шутку сначала: "Катерину бери! Она без хвоста!" Авангард: "Болтун - находка для шпиона!" - и под плюшевой скатертью ей под самым коленом чесал, у Саши учебник упал, она увидела и подумала: он для смеха, а мать не смеется - и залезла под стол и другую ложбинку ей стала скрести. Что тут с мамочкой сделалось: "Находка для шпиона!.. За собственной матерью! - хвать за ухо и волоком Сашу из-под стола. - Что - хочешь с дядей Авангардом в Салехард?" - "Хо-очу-у, очу-у, очень!" - "Все! Шагай отсюда! Много хочешь, мало получишь!" - И потом еще долго объясняла подругам, что если бы не хвост - и силком усаживала Сашу рядом, и зачем-то бралась переплетать ей косу - уж очень она испугалась в суровом климате хвостик свой заморозить - и туго стягивала на самом затылке жидкие Сашины пряди: "Хоть бы волосы от меня взяла! Вся ненашей породы!" - "И даже очень хорошо!" - Саша сердито мотала головой, но мама стискивала прядки еще сильней - до слезной боли, до: вырасту - в Набережные Челны сбегу, получу там орден, корреспонденты приедут, а я скажу, что сирота!..
Мама Женьку так называла - когда Шурик ушел, когда карточек диссертационных хватилась и голоса уже не было выть, на кушетке хрипела лицом в ковер - а мама туда-сюда в Шуриковых тапках шаркала, обед внучке готовя: "Сиротка моя, при живом-то отце!" И опять в Саше голос откуда-то брался: "Нет! - рычала. - Неправда! Он вернется! Он в завкафедры хочет, беспризорник, на раскладушке, в аспирантской общаге - кто его такого утвердит? Он нас любит! Косоглазая - девка! А мы - семья!"
Кто семья… у кого семья? Может, у этого насмерть перепуганного чайника, ползущего на своем залатанном "москвиче" со скоростью инвалидки, - Саша посигналила, чайник судорожно дернулся - пардон, с такими лучше не связываться, себе дороже, - но левый ряд шел слишком плотной сцепкой, и Саше осталось лишь мрачно вглядываться в повадки этого психа (тормозил он перед каждым светофором - на всякий случай, в принципе не веря, что и ему, чайнику, вдруг врубят зеленый), в короткую шею и безобразную стрижку его жены - не иначе сама себя так искромсала! - в роскошную гривку затихшего на ее плече королевского белого пуделя - на что денег не пожалели и, стало быть, были бездетны. А туда же - семья, и серебряную, наверно, уже отыграли, а все-то целуются по вечерам на проваленном диване, утешая друг друга национальным нашим достоянием: бедность, зайка, не порок!
Теперь вот еще памятник ставить - пусть не теперь, год пролетит как день. А она уже "ауди" присмотрела, только двадцать тысяч пробегавшую. Потому что, если серую кисоньку продавать, то - немедля. И стало быть, выход один - хотя бы на год сдать мамину… то есть теперь уже Женькину квартиру. В чем и была вся загвоздка - еще вчера, но сейчас Саша не сомневалась: солнечная ее девочка, конечно же, все правильно поймет. У нее с малолетства это было - чувство справедливости. Еще в три годика на "как тебя зовут?" Жужуня отвечала: "Евгения Александров-НЫ!" - "Деточка, а почему "ны"?" - "Потому что я папина и мамина!" - и левое плечико прижимала при этом к ушку, и настырно пялилась на непонятливую тетю.
Семьи не бывает без детей, хотя почему-то бездетные пары разводятся значительно реже - наконец обойдя двух чайников на "москвиче", ухватив краем глаза их скучные куриные профили, Саша подумала: вот почему! им ведь некого нянчить, вот они и занянчивают друг друга до изнеможения и полного безволия! Нет, семья - это семя, посаженное тобой, это золотой, зарытый в землю и чудесным образом взошедший капиталом - это что за ребенок такой - Жужуня, все свои полудетские страхи преодолевшая, - но Олег ни за что не поверит. И придется им завтра, откушав блинов и кутьи, рассказывать ему наперебой: что пережила сегодня Саша и как Женька преспокойно купалась себе в Одессе, уверенная, что ее письмо давным-давно дошло! И пусть Гришенька с Мишенькой тоже послушают. Очень Отарик покойный кичился своими детьми: французский с учителем учат, английский с настоящим американцем, привез их в Москву - Бичо! Карги, ра-а? - младший по-русски вообще не сечет!
Не нахохленные, точно птицы с подрезанными крыльями, деревья, не освежеванные по третьему разу газоны - только заросшие в человеческий рост пустыри - старая Москва в это лето стояла чуть ли не вся с пустыми глазницами, уготованная к продаже или под снос, - только высокие, пылко разросшиеся на руинах травы напоминали о лете, о его ливнях и разрывающих небо грозах, о неправильном сочетании влажности, давления и температуры - мама в свой предпоследний день говорила, что воздуха нет, что вдыхаешь, а нечем дышать, - Саша свернула с Ново-Басманной на улицу Радио и увидела вдруг загоревшую Женьку под огромным мужским зонтом, в коротеньком клетчатом сарафане, большую, крепкую, ладную, всю облизанную солнцем и морем, а может быть, еще и Фадилем с таким терпеливым тщанием, что даже в мокрой непроглядности стояла и излучала свет.
Саша открыла переднюю дверь, но Женька, решительно потянув столбик замка, плюхнулась на заднее сиденье, голову по отцовской привычке втянула в плечи:
- У вас тут на суше, бр-р-р, как у нас под водой!
- А мы сейчас поедем ко мне, сварим глинтвейнчику, - дав задний ход, Саша вывернула шею, папаша с колясочкой, ткнувшийся было за тротуар, вовремя спохватился…
- Мы сейчас не поедем к тебе, - Жужуня закашлялась. - Я сегодня пашу до восьми. Развернись и вперед - до пельменной. Я с самого самолета не ела.
Выгоревший до белизны пушок на ее скулах - интересно, куда он девается после, вытирается, что ли, о подушки, пододеяльники, щеки, щетины? - трогал еще сильнее, чем в детстве. Потому что в него возвращал, таким образом производя невозможное. С годами, подумала Саша, цепляет разве что невозможное - например, смерть, например, запах младенца (Женькин был ванильным и стойким до того, что домашние муравьи всей отарой переселились однажды в стопочку ее чистых пеленок).
- Разболелся мой маленький чижик! А может, ты завтра не поедешь на кладбище? В такую погоду - зачем?
- На кладбище завтра не поедет никто, - сказала не то что с издевкой, но странно сказала.
- Почему же никто? - Саша поймала зеркальцем ее тяжеловатый профиль, девочка мрачно пялила в окно свои "глаза, как у коровы" (в арабском языке, уверял ее друг Фадиль, большего комплимента для женщины не отыскать). - Я все оплатила. Олег сказал, что поедет со мной. Может быть, и Григорий подъедет.
- Я тебе после кремации говорила, что бабушка хотела быть развеянной?
- Я не помню… Я была в таком состоянии! Это же вздор! Да… Ты что-то такое говорила…
- Ты мне ответила то же самое: вздор!
- Женя, пойми! Это неприлично. Перед всеми нами. Перед другими людьми! - в зеркальце оказался лишь покатый Жужунин лоб. - Закончили! Все! Я даже слышать про это не хочу! - и угодила в рытвину левым передним - казалось, это была просто лужа. Тряхнуло не сильно, но Женька зачем-то огрызнулась:
- Не дрова везешь! - и после свистящего, как у столетней курильщицы, вздоха: - Папа как-то сказал, что политики делятся на пришедших и пришлых.
- Жужуня, тебе надо пролечиться по полной программе!
- Типично пришлым оказался, например, Троцкий, примкнувший к большевикам незадолго до Октября, а через несколько лет уже начавший это свое критиканство - в тот самый момент, когда как раз наоборот следовало сплотить ряды. И тот же Бухарин, несвоевременно бросивший лозунг "Обогащайтесь!" - хотя, в принципе, папа его уважает… А вот Сталин при всей своей неоднозначности, он - пришедший. Пришедший сделать Россию великой державой. Тормози. Вон пельменная, на углу! Знаешь, я думаю, что вообще все человечество делится на пришедших и пришлых.
Саша въехала на какой-то заброшенный клок земли, заглушила мотор. Обернулась:
- Денюжка у тебя есть?
Женька выпятила обиженную губу:
- Бабуля хотела, чтобы ее прах развеяли в Одессе, на Ланжероне. И когда это уже произошло, я вдруг поняла, что она сама себя всю жизнь, всегда считала пришлой! Например, она совсем не замечала красоты природы, как не замечаешь мебели, если тебе в этой комнате ночевать всего одну ночь…
- В каком смысле произошло?!
- В прямом. Раз она этого хотела!
- Врешь! - Саша поймала ее за локоть, потому что она уже открывала дверь. - Сидеть!
Женька локоть свой вырвала. Саша рванулась и ухватила ее за шелковистые волосы, отчего она заверещала так пронзительно, что рука отпустила ее сама.
Дверцами они хлопнули почти одновременно. И стояли теперь под дождем. Он прыгал по серой, их разделяющей крыше.
- Ты специально!.. Чтобы меня побольнее уесть?
- Других забот у меня больше нет! - Женька открыла мужской черный зонт.
Саша вдруг увидела так, как если бы была там вместе с ней - засвеченный луной, будто мутная фотопленка, пляж, ветер, бухающий в парусиновые тенты, словно в уши, босую грудастую Жужуню с продолговатой капсулой в подрагивающих руках, страшно красивую от переполняющей ее феерической жути - ради этих обморочных, этих невозможных минут и затеявшую, и придумавшую все это!
- Тебя буддистка гундосая подучила! Что, скажешь, нет?!
- Бабуля там познакомилась с Авангардом. В парке. На Ланжероне. Она мне даже место на фотографии показала!
- Опять врешь! Она порвала все фотографии, мы с ней вместе их рвали, когда он женился на Катерине! Что ты наделала? Ты понимаешь, что ты наделала? Куда я пойду теперь? Где я буду плакать?! - Саша рычала, била по крыше ладонью, мотала мокрой головой. - Даже неандертальцы приносили на могилы цветы! До сих пор никто не знает, умели они говорить или не умели! А цветы на могилы носили! Ты - чудовище!
Женька пожала плечами:
- Если я окажусь не пришедшей, а проходящей, я тоже скажу своим детям, чтобы они этот… пепел, как пепел, развеяли! - и попятилась. - Так честнее! И Ясик говорит, экологичней.
- Ах, Ясик! Стой! Я кому сказала? Стой!
Остановилась - вполоборота - крутая скула, половинка кривящегося рта:
- А еще он говорит, что все владельцы автомобилей безнравственны, потому что из-за них в Москве невозможно, опасно дышать!
- Наплодил твой папаша уродов! Только и умеете поучать! А вы хоть кого-нибудь полюбите, вы попробуйте, как это!
Дворники бегали по стеклу, собирая дождь в мягкие складки - как у Олега на лбу, - коньяку бы сейчас и под одеяло! Можно даже с Олегом. Даже нужно с Олегом.
Сверкая ногами, Евгения перебегала дорогу. Саша вынула из багажника старое сине-красное пончо, лежавшее там в целлофане на случай, забралась в его льнущее, сухое тепло, оглянулась - Женька тянула на себя дверь пельменной. - Больше поплачешь, меньше попиваешь! - А еще у покойницы была в авангарде… в арсенале то есть… Господи, что же теперь ей в Одессу с цветочками ездить и по парку разбрасывать - как обезумевшей Офелии? Должно быть, и это входило в дурацкий, в иезуитский мамин план!
В моторе опять появился не стук, но какой-то ненужный звучок. Задраив окна, Саша обернулась, дорогу ей перегородила платформа с бетонными плитами. Как ни странно, курить не хотелось - захотелось согреться, разлить там, в районе души, хоть немножко тепла!..
У Авангарда имелась "победа". Была зима. В то утро он взялся подбросить ее, наверно, до школы, сдвинул смешные лохматые брови: "Ничего там не трогать, вредитель Рамзин!" - и засунул ее в занесенную снегом пещеру, в сизый сумрак, как будто в яйцо. Ей было, наверное, лет девять, но все равно стало как-то не по себе. Время страшно тянулось, а потом вдруг раздались скребки, скорлупа дала трещину, возник крошечный синий клок неба - я цыпленок, подумала Саша, я вылупливаюсь, я сейчас окажусь на свете! - огромное темное крыло коснулось наледи над ее головой, и все солнце разом тоже вылупилось ей в глаза. Весь оставшийся день или, может быть, год, Саша знала: с ней случилось чудо. Смешно сказать, она была цыпленком, она пищала от счастья - она оказалась на свете!
Обернувшись и на месте платформы с обломками будущего дома увидев два троллейбуса - отчего-то в Москве они всегда ходят парами, словно бы в одиночку боятся сбиться с пути, - Саша почувствовала дрожь где-то в горле, под связками, так в поезде может ночь напролет дребезжать забытая в стакане ложка - Господи! дай мне сил! - а поскольку все равно сидела лицом назад, поплевала через плечо и, лишь потом сообразив, что плечо было правым, за которым, как объясняла ей в детстве соседка, неотступно стоял ее ангел-хранитель, - Господи! дай до дому добраться! - выехала наконец на Красноказарменную.