Я не Паркин. Я - никто! Все зеркала разбить - и нет меня. Только кривые можно оставить. Я в них не я. Я - Олег. Придурок майский, дурак китайский. Мне тридцать лет! Ха-ха! Взрослый я - скушали? Губища навыворот, уши торчком. И дергаюсь, как обезьяна. Не говорю. Мычу! Никто не понимает, одна Олексиивна понимает - моя ма-ма! А сам всех понимаю. "Пойди принеси железо - прямоугольное такое вот, за мусоркой". Вот скажи мне - я принесу. "Кошку Викину поймай, мяу-мяу, лови, хватай!" - я поймаю. Поймаю, а не отдам. Сам люблю. Сам буду ее руками своими дурацкими дергаными гладить - в тряпку ее всю превращу и выть от радости и любви буду! Все смеются - я засмеюсь. Всем хорошо - и мне хорошо. Гы-гы-гы! Малышня в салочки играет - не могу утерпеть: догоню и - по спине! Ручищей. Он плачет вдруг, а почему - я не знаю. Только мне его жалко-прежалко: "Ы-ы-ы-ы-ы!" - и домой бегу к Олексиивне, к маме: "Ы-ы!" - "Так якого биса знов до малых лез", - все понимает сразу. А я опять: "Ы-ы! Ы-ы!" А что "ы-ы" - забыл. Хорошо! Особенно часиков ловить - они не осы, не пчелы, а тоже жужжат и щекотно в ладони бьются. Я только вовнутрь боюсь - в погреб, в халабуду, - меня туда нельзя толкать: гы-ы-ы! И мороженым заманивать - я его до воя люблю. Вика сидит в халабуде "Сюды! Сюды! Тоди дам!" - языком мокрую сладость лижет. А я прыгаю, руками дурацкими взмахиваю: что делать? что мне, дрожащему, делать? Губами причмокиваю - всегда так вкусненького прошу. Я же вам бутылки собирал - вас же со двора не пускают, а меня - хоть до трамвайного круга. Меня пьянчужка била - палкой, палкой. Кричала, что ее земля, ее бутылки. Вы научили - я вам собирал. Хорошо, конечно, что я спросить не могу, на какие такие деньги ваше мороженое! Вика его лижет, долизывает уже. Гы! Бы-ы! Гы-ы! Пчелы, часики - все в халабуду полетели. Белое, мягкое по стаканчику течет. А я вдруг хвать, чтоб перед лицом не жужжала, а это - оса. Гы-ы-ы-ы-ы-ы!
Как же он заорал тогда зверино! И стал вокруг колонки ужаленно бегать, огромной белой ладонью над головой размахивая. Она у него в любую сторону гнулась, будто флаг на ветру.
По голому животу тетеньки на стене ползет таракан - вверх. А теперь он переполз на… точечку-титечку-тетечку - это и есть сеанс гипноза! Сил не иметь пошевелиться, понять, что… почувствовать, что… Ничего! Просто дрожать пчелами глаз: жуть, жить, жать, жить-жать-жуть. Их там набьется целый зал - он же один облучается, ему же лучше. Жуть-жить-жать. Когда ему три годика было и они с мамой пошли к тете Нелли, а там как раз недавно родилась маленькая девочка, Сережа стоял возле ее коляски, а потом как закричит: "Мама, смотри! Из ноги писает!" И мама это недавно опять рассказывала своим гостям, а он убежал в кухню и стал сквозь зубы в аквариум плевать. Меченосцы же, думая, что это еда, устремлялись и устремлялись. И трепетали вокруг каждого плевочка, как ленточки на бескозырке у нахимовца - будущего юнги.
- Алеша! - бабушкин вопль. - Шурик! Вы не знаете, где Сережа?
Откуда им знать? Вон - один таракан знает. Юркнет сейчас под плинтус, выбежит перед бабушкой, только рот раскроет, а она его тапком - хрусь!
В тот раз Вика умирала по-особенному печально: металась, стонала, гнула тонкую шею, словно могла спрятать голову под крыло. Боясь, как бы халабуда не развалилась, Сережа стоял на коленях и поддерживал потолок. Длинный луч света бил в капельки ее пота, и они драгоценно переливались. И тут внутрь заглянула тетя Женя: "Святый боже!" А вечером она подкараулила возле палисадника маму: "Вин, гарный хлопчик, сыдыть. А вона разляглася. Та хиба ж вона йому пара?"
"Это правда?" - спросила мама. Он кивнул. "Никаких халабуд! Играть только под окном!" - "Почему?" - "Ты хочешь, чтобы я обо всем написала папе?" Он закричал на всякий случай: "Не надо папе!" - и хотел прижаться к ней, но мама отгородилась пустой алюминиевой лейкой: "Значит, ты все уже понимаешь! Господи-ты-боже-мой-как-же-рано!" - хотя уже начинало темнеть. И почти побежала к колонке. Рой комаров, точно хвост за кометой, ринулся за нею следом, догнал, окружил и заходил ходуном, рябя в бледном небе. Это необычное природное явление в Полтаве наблюдалось каждый вечер: на дворе ночь уже, а в небе наоборот - почти утро.
И халабуду разобрали - тети Женин муж, мама и Олег, которому, оказалось, все равно кому помогать - только бы заглядывать в глаза и услужливо мычать.
Часы на стене показывают без десяти полдень. Или полночь. Но и то и другое - вранье. Мы: Сережа, Леха, Шурик - вранье. Мы: бабушка и я - чушь. "Потому что у этой Дианки подцепить можно что угодно!" - "А что, например?" - "В лучшем случае клопа или таракана!" - "А в худшем?" - "Тебе мало клопа с тараканом? Поклянись моим здоровьем, что никогда ни под каким видом…" Вот.
Вот: мы - это я и Вика. Как же он забыл! В самый день отъезда - мама все время банки с вареньем местами меняла, чтобы хоть одну сумку можно было от пола оторвать - Вика без слов увела его за руку по тихим половикам и с другого хода, под деревянной лестницей, по которой одни только коты и кошки ходили к себе на чердак, вдруг чиркнула себя лезвием по подушечке пальца: "Пий!" - будто еще один Викин глаз, большая черная капля бухла и бухла перед ним, не моргая.
"Пий скориш!" - "Зачем?" - "Пий!"
Он зажмурился, лизнул. Вкус собственной своей разбитой губы унес в зиму, на ледяную гору, в драку с Еремеем на лыжных палках. Губу потом зашивали, и долго-долго леска из нее торчала - как котовый ус. Но ведь сейчас это была ее кровь. И на вкус она не должна была быть похожей. Была! Он хотел ей сказать: значит, мы с тобой одной крови, как в романе про Маугли, но не успел, потому что Вика ужалила вдруг лезвием и его палец, впилась, как на анализе, с птичьим причмоком (или это ласточка в гнезде под потолком в тот миг сказала что-то трем своим маленьким детям?) - и наконец оторвалась: "Усэ! Тепер - назавжды! Тепер на всэ життя!" И тут все смешалось: жалость - от вкуса губы расквашенной, и страх этой клятвы не сдержать, и испуг никогда не увидеть ее больше, и новый испуг - заразиться чужой кровью: ведь из-за чего же именно бабушка на нужнейшую операцию лечь боялась! - и еще больший испуг - в этом испуге признаться… Изо всех сил стараясь не сглотнуть, он буркнул: "Ага, назавжды", - и выскочил вон, за дом, за погреб, в самую гущу бурьяна, чтобы выплюнуть то святое, что - навсегда, что - мы. И пока выплевывал, разминал среди пальцев бурьянные семена, а потом еще долго стоял и смотрел, как они раскрошились на мелкие шарики и приятно, как ртуть, бегали по ладони.
- Сергей! - тогда так истошно кричал папа, приехавший их увозить в Москву, а он все никак не мог насмотреться. А войдя в комнату, опять ощутил на языке терпкий расквашенный привкус и сплюнул его в горшок со стареньким, на палочку опирающимся алоэ - да так незаметно, что и его самого не заметили даже.
- А ты ожидал от меня услышать, что…- тихим мучительным голосом говорила мама.
- Что ты приедешь и с ним кончишь! - выпалил папа.
- Вот тут, дорогой, ты можешь быть спокоен: с Борис Санычем я кончаю всегда.
И почему-то обрадовавшись, что их с дядей Борей дружбе пришел конец, Сережа бросился папе на шею: "Навсегда! Назавжды!" И папа крепко-крепко его всего прижал и сказал, как давно уже говорить перестал:
- Ты мой сладкий!
- Ма-а-ма! А!
Это? Это где-то неблизко завыл Владик. Сережа нашел его в кухне с физиономией, перепачканной или мукой, или содой.
- Кла-кла-кла-кодил! - захлебывался Владик.
- Откуда тут крокодил?
- Бона! Бона - насе сонце плоглотил! - и в окно тычет. - Ноц станет - мама потеляется!
- Крокодилы в Африке живут!
- В Афлике - голиллы!
- И злые крокодилы! Учил - значит, надо твердо знать. А по небу плывут облака. То есть на самом деле облака стоят - это земля вращается. Но нам с земли кажется…
Владик взвывает еще безутешней. Приходится взять его на руки и поцеловать - не в муку, не в соду, тьфу! - в сухое молоко. А распробовав - лизнуть: вкусно. Что ли от щекотки, младенец втягивает головку в плечи и фыркает.
- А ну пошли его как шуганем! Мужики мы или нет?
Выходя на балкон, они едва не падают в густые заросли зеленых бутылок - Викин брат как раз именно за такие же им по семь копеек давал.
- Брысь, крокодил!
- Блысь! - взвизгивает Владик, сжимая кулаки.
- Во! Он уже хвост поджал! Давай ори!
- Блысь, сука, падла, блысь!
- Вали отсюдова, "мессершмитт" поганый!
- По-лусски, блин, не понимает!
- Мы тебя не боимся! Да здравствуют наши! Ура!
- Ула-а!
Они сощурились в один и тот же миг: лохматая туча поджала хвост и - расплескалось спасенное солнце! Спасенное ими! Нами. Мы спасли. Победители, богатыри, витязи, герои - ула, ула, ула!
- Я спрашиваю, Сережа, что ты там делаешь?!
Ослепленные победой, своим могуществом и солнцем, они видят на соседнем балконе только черный силуэт.
- Что ты делаешь там? - говорит он бабушкиным голосом.
- Крокодила прогоняю.
- Падлу такую! - визжит Владик, а мог бы и помолчать.
- Сейчас же иди домой мыть руки!
- А я крокодила руками не трогал.
Но бабушки на балконе уже нет. Сережа знает: сейчас начнется звонок в дверь - сплошной, сиренный. И он начинается.
- Папка! - вопит Владик. - Лименты плинес!
Никто ничего не понимает! Звонок льется, как из ведра.
* * *
Ложь про то, что сочинение он уже переписал, но забыл дома, Сережа тащил в зубах, как ученая собака палку, - по улицам, лестнице и коридору - до актового зала вплоть, когда дверь вдруг оказалась закрытой изнутри. Судя по плотному дергу - на швабру.
- Маргарита Владимировна, - зовет он и скребется.
Неправдоподобная тишина говорит о том, что гипнотизер уже начал перепиливать человека.
- Маргарита Владимировна!
Дверь открывается, но стоит в ней Галина Владленовна, которая вела их до четвертого класса.
- Где ты бродишь?
- Он уже человека перепиливал?!
Прикрыв ему рот ладонью, вкусно пахнущей мелом, Га-Вла втягивает его в зал и ставит у задней стены. Он - хвостик, он - торчком. А весь зал лупоглазо замер, как Казя. Аковцы - во втором ряду. Вейцик - в третьем. И Маргоша. По сцене же - мама родная! - ползает Ширява. На четвереньках. И хватает руками пустоту. И еще две дылды прыгают рядом с головою Ленина - на скакалках. Сережа не сразу замечает, что скакалок в руках у них нет. Но которая потолще все равно часто спотыкается и, начиная все сначала, старательно заводит руки за спину. А под формой с нею вместе будто прыгает спрятанная сибирская кошка. И на нее очень трудно не смотреть. Тем более если с детства любишь кошек.
ОН же, в черной бабочке и синем пиджаке, стоит у края почти незаметно, все про всех насквозь понимая. И Сережа молча говорит: "Здравствуйте, извините, что я так опоздал. Это из-за бабушки и из-за Дианы. И из-за Маргоши тоже. Сделайте так, чтобы они все меня немножко боялись, как милиционера, пожалуйста! Спасибо. Я больше не буду вам мешать".
По ЕГО спокойному лицу ясно, что ОН не сердится ни капельки, и Сережа смолкает, чтобы не отвлекать.
- Спасибо, девочки. Вы замечательно прыгали. Теперь остановитесь и сложите скакалки.
И две дылды принимаются старательно наматывать одна через локоть, другая на пальцы - пустоту. Смешно, но не очень.
- А теперь, - говорит ОН явно что-то самое главное и ждет, пока все отсмеются. - А теперь все, кто хочет попытать свои силы, должны переплести пальцы рук вот так - чтобы получился замок.
Сережа переплетает. И Вейцик. И Ерема. Только некоторые девчонки побоялись. И Маргоша, конечно тоже - только оглянулась на всех, очками сверкая и зализанной головой.
ОН же медленно досчитывает до десяти и - повелевает развести руки в разные стороны. Что обычно получается само собой. Не получается! Руки не слушаются - замок закрылся.
Зал вздрагивает и гудит, потому что еще у некоторых, у многих даже ничего не получается.
- Не волнуйтесь, - сразу принимает ОН испуги, поступающие со всех сторон. - Если вы не смогли открыть замок, значит, природа наделила вас впечатлительной, талантливой душой. Через пять минут вы по очереди поднимитесь на сцену, и мы вместе подберем ключик к каждому замочку.
И все, кто дергался, наоборот, обрадовались ужасно! ЕГО вблизи увидеть и от НЕГО волшебство получить: текел-мекел-бара-пух! - и новыми руками так взмахнуть - под потолок взлететь чтобы! Я маленькая тучка, я… Фух, Сережа опускает руки - они теперь как орех еще не расколотый, целехонький, живой. Не суетиться, ждать.
А ОН, девиц расколдовав, про Леху вспоминает. Ширява же до сих пор еще ползает, рвет, нюхает - цветы, конечно!
- Молодец, хватит! - объявляет ОН. - Ты уже собрал огромный букет. Покажи его мне. И скажи: какие это цветы?
Леха неслышно бурчит. Неужели не понимает: нельзя же подводить!
- Скажи громко!
- Ромашки, - все равно мямлит. Но успех имеет, как на прошлом КВНе, когда девчонкой переоделся: ха-ха, хи-хи. Хотя смешно не очень.
- Отвечай четко: кому ты подаришь этот букет?
Возникает тишь. Никто же не знает - один Сережа только: Оле, скажет, Оле Петровой. Не в себе ведь человек - как же можно? Леха, когда случайно Сереже проговорился, потом его же чуть не убил: "Ты мне тоже теперь должен - имя! Имя!" И Сережа сказал: "Вику". А он кричал: "И фамилию!" Сережа сказал: "Оноприенко", - лишь бы землю не есть: Леха уже ком для него в ладони мял.
Самый страшный конец все равно лучше, чем вот эта середина, когда Петрова еще не вскочила ошпаренно: "Дурак вольтанутый!" - и пальцем в него пока не тыкали все до первоклашек вплоть…
- Маме, - вдруг говорит Ширява.
И Маргоша громко хлопает. И ее любимчики с нею - трусы, побоявшиеся пальцы сплести и не расплести. Но Петрова все равно прыскает: "Во вольтанутый!", и как-то сразу становится хорошо.
А ОН снова просит тишины и повелевает: построиться у стены тем, у кого не раскрылся замок, чтобы потом друг за другом подняться на сцену. Зачем? Чтобы ползать и цветы не в себе рвать? А - кому? Отвечай: кому? - Вике-нет-тетеньке-голой-Диане-прикрыться-она-из-ноги-писает! - Кто она? - Я Олег! Гы! Гы! - Нет, ты - Паркин. И ты за все ответишь! - Цветы к Вечному огню ради мира на земле! - Хитришь! Спи глубже! Кому цветы? - Маргарите Владимировне на похороны - я всех гаже-ниже-жуть-жать-жить!
- Откройте скорей!
- Ты куда? - удивляется Га-Вла. - А руки? - Но швабру из двери вынимает. - Пойти с тобой?
- Я сам, сам! - и мчится по надраенному в честь НЕГО паркету, неуклюже, с заносами, потому что маневрировать без рук - это как самолету без крыльев. И когда падает и два метра на пузе едет, до конца понимает, несмотря на все дяди Борины насмешки над их программой старорежимной, как все-таки хорошо, что отрывки про Маресьева они уже проходили.
А на улице и не холодно ничуть. И оставленная на вешалке куртка особенно не нужна. Все люди вокруг размахивают руками, как глухонемые или шестирукие. И объявление на столбе про срочно продающийся холодильник "Днепр" весело манит к себе пальчиками из мелко нарезанных телефонов. Перед витриной "Овощей" с ненастоящими сверкающими фруктами стоит девица, то взбивая себе волосы, то приглаживая, - и так раз двадцать, когда к ней подходит наконец парень и набрасывает руку на плечо. А она ее скидывает. Тогда он ей жвачку дает. Даже не взглянув, есть ли внутри - это был бы сорок шестой Сережин "Макдональдс"! - девица сует серую пластиночку в рот и, парня за пояс обхватив, в лужу бумажку швыряет.
Через три прыжка присев у самого ее края, Сережа пытается разглядеть. Конечно, придя с работы, папа придумает, как растащить пальцы, хотя может и сломать один, другой… Мама говорит, раз по гороскопу он - бык, то всегда идет напролом, не имея вкуса к маневру. Скомканная оберточка доплывает до середины. "Я завтра утром приду, - говорит ей мыслями Сережа. - Ты уж меня дождись - я же первый!"
В сквере он плюхается на скамейку, и голуби, воображая, что все только ради них сюда и садятся, сходятся и сходятся - от клумбы и от урны перевернутой. Один мельче всех бежит - вот что: у него лапки ниткой связаны. Ему еще хуже - он и про Маресьева знать ничего не знает. А гипнотизер сейчас, конечно, расколдовывает Симагу. Руки ему разомкнул: ты, говорят, отличник, ну-ка, ну-ка - сколько будет дважды два? А тот дрожащим голосом: де-есять! И все от смеха покатываются. А Сережа: ведь под наркозом же! - мог бы вполне: "Четыре раза, как Прости-господи!" - "Что? Кто?" Это Белкин в лагере записную книжку стащил у одной из первого отряда. Ее все называли Прости, потом пауза, потом: господи. Там было написано: "В.Т. - 2 раза, М.С. - 1 раз, P.O. - 1 раз, С.К.П. - 2 р. + 2 р. = 4 раза". Целовались, что ли? А Белкин сказал: пилились. И на пальцах показал, единицу в нолик просунув. Но самое странное, что к ней тоже мама приезжала и клубнику ей привозила, сахаром пересыпанную. Сок в банке, как кремлевская звезда, горел - на солнечной поляночке, это она на конкурсе военной песни пела. Сережа стоял перед ней и не мог уйти, а она тянула сок из банки с прихлюпом, точно маленькая, и красная струйка бежала вниз из угла губ, как в "600 секундах" уже на месте преступления. "Че - не приехали твои?" - и банку ему протянула. И Сережа немного отпил, чтобы узнать ее мысли. "Четыре раза, - заухало в ушах. - Че-ты-ре-ра-за!"
На другой край скамейки стелет газетку и садится седая тетенька в панаме из вельвета. Скосив на Сережу глаза, она их быстро отводит, как Ширява от Ольки Петровой. Холод влажного дерева вдруг пробирается в тело, и Сережа начинает трясти перед собой плетенкой рук, как пулеметчик, кося цепи душманов. Плюс еще хорошо то, что это - мелкая вибрация, от которой разваливаются даже мосты и самолеты.
Включившиеся вокруг фонари, будто глаза, освещают лишь самих себя. И удивленно смотрят на облетающие на них деревья. Седая бабуля приподнимает газету и вместе с ней приставными шажками подсаживается поближе к Сереже. Помада с ее узеньких губ по кругу съехала на морщинки кожи, как если бы она тайком объелась варенья.
- Не так и не вот так следует молиться, - вдруг говорит она и прижимает ладонь к ладони. - А вот так: Господи, помилуй мя.
- Прости господи? - говорит Сережа.
Она же этому рада без памяти:
- Молитва ребенка невинного быстрей всего до Бога дойдет. А уж как она Богородицу обрадует! - И, щелкнув замком своей, как черепаха, потрескавшейся сумки, она обещает ему адрес церкви, где красиво играет орган и куда он сможет с бабушкой по воскресеньям приходить. - Вот, пожалуйста! - специально приготовленная бумажка уже подрагивает в воздухе.
И Сережа вскакивает:
- У нас никто не верит в Бога! Даже прабабушка - никто! - и идет, и бежит. И чем быстрее бежит, тем резче мечется слева-направо то целое, что сразу и пулемет, и тачанка, увлекающая вперед, и весло, и цепь, и галера. Господи-помилуй-мя-маленький-мальчик-зенитку-нашел-поздняя-осень-грачи-улетели-лес-обнажился-в-Москву-не-пришел-родина-слышит-родина-знает… и вбежал в гастроном. В его вестибюле из зарешеченной стены дует сильный теплый сирокко. Сережа вертится в нем флюгером, не зная, что раньше отогреть. Глаза щурятся, волосы прыгают, когда из зарослей общего "бу-бу-бу" вдруг яркой синицей выюркивает мамин голос:
- Это - для инвалидов заказ!
Все смотрят на палку колбасы, торчащую из ее целлофанового пакета.