- Отцу - в больницу! Что - нельзя? - звенит мама и, руками раздвинув драповые плечи, которые и не думают драпать, которые: "По средам - для инвалидов? С луны упала? Бесстыжая!" - пробивается все-таки и выскакивает вон. А еще у нее есть удостоверение многодетной одиночки, чтобы вместо стояния в очередях шить, читать и ходить к друзьям. Но прежде чем выбежать следом, приходится впустить в магазин долгих двадцать человек, хотя, конечно, вполне весело смотреть, как дующий с юга сирокко: х-х! - затуманивает очки студенту из ПТУ и сбрасывает волосы с дяденькиной головы, распахивая лысину.
На улице мамы нигде нет. Сережа добегает до угла, но на Мариупольской, к дому ведущей, все чужие, кроме Калачова на велосипеде - он везет на раме из сада свою толстую сестру.
- Калач! Вечером выйдешь? - кричит Сережа.
Но он уже далеко и не слышит. Больше маму искать негде - не в "Овощах" же, когда Сережа видит ее перед собой - за стеклом. В машине - в дяди Бориной "восьмерке". Они молчат рядом, как космонавты перед стартом. И дядя Боря иногда поглядывает на часы: пять, четыре, три…- они у него японские, с кнопочной подсветкой. Мама же сморкается в платок и им же вытирает размазанную под глазами краску. Целлофановый пакет с их заказом лежит на заднем сиденье, и теперь еще видны шпроты, коробка конфет и, наверное, цитрусовое желе. Если "Вечерний звон", загадывает Сережа, значит, она с ним опять кончает. А раз плачет - значит, навсегда.
- Тебя Га-Вла по всей школе искала.
- А куртка твоя где?
Это Олька Петрова с Чебоксаровой под ручку - откуда ни возьмись. В одинаковых белых куртках, потому что их мамы тоже дружат. Выездное заседание совета отряда. И Сережа на всякий случай закидывает сросшиеся пальцы за голову:
- Поза полулотоса - закаливание воли и организма.
- Вон мама твоя в машине сидит, - подбородком тычет Чебоксарова.
- Ты сочинение переписал? - нудит Петрова. - Учти, нам Саманта из-за тебя не достанется.
- Павликов Морозовых на всех хватит - и бороться не надо, - Чебоксарова тоже сплетает пальцы и ими затылок обхватывает. - Твоя вон из машин вылазит. Серый, а ты мог бы уговорить Вейцмана, чтобы он завтра ко мне на день рождения пришел?
Сережа пожимает плечами и оглядывается. Мама как пощечиной ударяет "восьмерку" дверцей и бежит через дорогу. Пакет же со всеми вкусностями - "Э-э! Э!" - дергается на заднем сиденье и уезжает с дядей Борей. Далее без остановок. Неужели в Америку? Папа объяснял тете Нелли, что он и не делает из этого трагедии, раз дядя Боря уедет туда в ноябре навсегда.
Калач гоняет по двору на велосипеде уже без сестренки. Дворничиха жжет костер из листьев и мусора, а женщина из окна кричит, что и так ей нечем дышать. Самое главное в цитрусовом желе, пока оно только полузастыло, успеть накапать в него из ложки капельки варенья. Если они получатся по-настоящему маленькими, то не провалятся до дна, а повиснут выше и ниже, тут и там, тихо сверкая. Очень важно, чтобы горячее желе бабушка налила именно в стакан, и когда оно вместе с бусинками окончательно замрет, на них можно смотреть снизу, сбоку, сверху - на свет, на солнце, на огонь плиты. И еще самое вкусное в цитрусовом желе - это то, что оно подрагивает на ложке, как живое. Правильный же способ поедания конфет "Вечерний звон" таков:
1) аккуратненько зубами отделить от верхушки облитый шоколадом орешек;
2) прожевать его отдельно, чтобы если он окажется сухим и горьким…
- Ширява-а-а! - вдруг орет Сережа до боли в гландах, потому что они опять преувеличенно большие. - Леха! Вейцик! - и воет, закинув голову к их освещенным окнам: - Меня загипнотизировали!
Верхний край серого облака смугло-розов и, значит, еще видит солнце. Сначала он возьмет губами черный фломастер и нарисует в "Дневнике наблюдений" тучу с дождем, а потом обнимет губами желтый…
- Серый, не трусь! - они бегут к нему от гаражей наперегонки.
Ширява, перепрыгнув через кусты, налетает первым:
- Где? А ну?
Обежав кусты, и Вейцик с пыхтением дергает за руки:
- Вот же халтурщики! И что за страна - работать никто не умеет! - и плечи приподнимает высоко-высоко.
- Не нравится - вали в свой Израиль! - Ширява дергает Сережины руки сильней, еще сильней. - Навеки сработано - понял? И без единого гвоздя!
Вейцик начинает сопеть, примеряясь, в какую скулу Ширяве заехать.
- Мужики! - встревает между ними Сережа. - Вы чего, мужики?
- Тяни давай! - командует Леха и Сережу за левый локоть поддевает. А Вейцик тогда, упершись в него коленом, тянет за правый:
- Позвал дед бабку!
- Молчи!
- Позвала внучка Жучку!
- Заткнись! Силы береги!
Вдруг кто-то из них пукает, но никому не до смеха - все падают на землю. И заколдованные костяшки глухо вдавливаются в битый кирпич.
- Дохлый номер! - сопит Вейцик. - Медицина бессильна.
- Точно! - говорит Леха. - Надо "скорую" вызывать.
И мокрая грязь стала сквозь брюки вдруг слышна.
- Тебе хорошо. Завтра можешь спокойно в школу не ходить, - Вейцик обеими руками штанины себе трет. Пальцы слюнявит и снова трет. - А мне еще к Чебоксаре потом, к дуре этой.
- Пойдешь?! - И не понять по Лехиному вою, чего он вдруг психует. - Ты к ней пойдешь?
Из костяшек пальцев кровь сочится. Но небольно, как из другого человека.
- Ну, ладно. Выздоравливай. Мы тебя завтра проведать придем, - говорит Вейцик и руками разводит широко. - Медицина бессильна.
И они уходить начинают. Но потом Леха возвращается от кустов и шарф с себя снимает и на Сереже завязывает, потому что у него есть сопливый младший брат и Ширява привык.
- А вы куда? - Сережа стоит, как дурак, и дает себя обматывать, но интересно же.
- На кудыкину гору.
- Сказать трудно?
- Секрет! - и под горлом самым ему шарф душно стягивает. Этот Ширява или не понимает, дурак, или издевается. А просить его - вот еще, раз секрет!
- Ты идешь? - Вейцик уже возле карусели злится.
- А… а мне можно с вами? А он потом человека перепиливал?
- Я пошел! - орет Вейцик и к гаражам бежит. Там в одном гараже только свет, где дед Капусты свой драндулет инвалидный держит по кличке "пукалка".
- Ха! - Сережа пятится. - Вас Капуста позвал!
- Ну, позвал.
- И весь секрет?
- Он сказал, чтоб мы других пацанов не звали.
- А я б и не пошел! - Сережа ему вслед уже кричит: - Я б и не пошел! Я бабушке слово дал! Много случаев гибели известно, - чего зря кричать? они уже далеко совсем, - от взрыва выхлопных газов!
И совсем темно оказалось, как в кастрюле под крышкой, как шпротине в консервной банке, у которой ведь тоже рук нет, которую дядя Боря с собой увез. Сережа не в сторону гаража пошел, а просто в ту сторону, в которой стояли и гаражи - замками, как орденами, наглухо увешанные - важные. И только Капустин - настежь. И все на цыпочках склонились карбюраторные внутренности погладить, потрогать, ногтем подцепить. Ты же - только килька в ночном томате, которую Капуста может спокойно за шкирку взять и хоть на крышу зашвырнуть, хоть куда! Он Ширяву летом в бак для мусора посадил, в квадратно-железный, его еще там две кошки помоечные исцарапали. Самая же лучшая в мире машина - марки "мерседес". Хотя она и не самая быстрая, и не самая вместительная, и не самая вездеходная. По отдельности она ни в чем не самая. Так еще бывает только с некоторыми людьми. Например, когда мама в весенние каникулы сказала, что они, наверно, не будут вместе с папой жить, потому что папа и не самый умный ("Ты что? Наш папа?!"), и не самый сильный ("Ты же не видела! Он, в парке Горького когда мы были, 70 килограммов выжал!"), все умные и сильные давно в кооперативы ушли и деткам своим видушки купили, как дядя Боря девочке Санне, а твоему папе за семь лет двадцать рублей пристегнули, он и рад без памяти, а знаешь ли ты, что бедный человек не может быть ни сильным, ни добрым - не на что ему! ("А наш папа все равно! Все равно!") Что все равно? Это ему все равно.
Вот что надо было тогда ответить: он просто самый-самый, как "мерседес". А ты, мамочка, самая умная, самая красивая, самая быстрая, как "тойота". А бабушка - как "нива", незаменимая осенью на проселочной дороге.
Нос снова шмыгает, шарф жмет, рук по-прежнему нет, а без них, как без куртки, а без куртки, как без рук, и судороги, как 220 вольт. Батарея! Если положить на батарею, пальцы разгорячатся и оживут. Ежу понятно. Вот. Он бежит к подъезду, не разбирая луж, они - мокрые, и асфальт мокрый, а когда оглядывается, сияющий гараж, как пряничный домик в дремучем лесу, а в нем тысяча прекрасных вещей, домкрат нечеловеческой силищи, тугая шина про запас, леечка с маслом, которое льется из ее длинного клюва, как будто это цапля кормит своих птенцов, - и все по отдельности, и все вместе они сверкают. В 24 прыжках, в 38 шагах - а еще дальше, чем война, когда немцы в Полтаву пришли. И бабушке тогда тоже было десять лет и еще страшней, чем ему сейчас. Но она же выдержала. Как же он мог пропагандировать войну - неужели непонятно?
Я - раненый солдат, мне осколком руки оторвало, я не вернусь домой, я - сын полка, я по-маленькому хочу. Я умру сейчас! И всегда почему-то начинает хотеться вот в этом месте - на подъезд условный рефлекс, а уж в лифте я точно… Надо думать о другом! О Диане! У нее унитаз голубой, только треснутый весь, как в паутине, а в школе - там все курят, в лагере же просто дырка была, и страшно подумать, если рядом поскользнешься… ой, смотри, из ноги писает! Люди женятся, чтобы сделать ребенка, а она ведь уже одного сделала, и хватит - зачем же ей на дяде Боре жениться? Она больше не хочет иметь детей: ей единственный ее сыночек всю печень отбил, пока сидел внутри. Польется сейчас!
- Сережа?!
- Ой, здравствуйте.
- Ты чего, как старичок, скрючился? Коля был на уроках?
- А вы мне подъезд, пожалуйста, откройте.
- Ты что мне мозги крутишь? Был или нет?
- Был. До свидания.
- Маме своей скажи: если ей нужны такие же, как она брала, пусть ко мне зайдет. Только, скажи, теперь дороже.
- Кто дороже?
- Она знает, она брала. Коля на всех уроках был?
- На всех.
- Маме передай. Не забудь! - и дальше пошла, к десятому подъезду, сама маленькая, а две сумки - до земли.
И опять захотелось! И две капли уже наружу выпрыснулись. Только прыгать! Выше! Чаще! В роще! В чаще! До задыхания! До полного наплевать, что там у них в гараже! До грудной жабы, ква-ква-квакающей в горле! А-нам-все-рав-но! На-по-лу-ле-жит-то-пор. Ле-хин-шар-фик-ос-лаб! Рас-хо-те-лось-по-чти! Вот бы за дяденькой успеть, нырк, чирк, фырк, юрк - вскочил! И уже на втором, нет, на втором с половиной этаже - рухнул. Грудная жаба в груди все еще прыгает, и от нее черные круги по воздуху, как по воде. Лифт гудит. Едой отовсюду пахнет. Раньше такие черные круги получались, если на лампочку быстро взглянуть, зажмуриться и на глаза пальцами надавить. А теперь сами плывут - здорово, удобно!
"У тебя от бабушки не должно быть секретов! Ты что сейчас делал под одеялом?" - "Колено чесал". - "Честное слово?" - "Честное слово". - "Все равно руки надо под щечку положить". - "Неудобно мне так!" - "Всем удобно, а ему неудобно! Нельзя неправильно спать!"
А теперь будет можно.
Руки, руки! Я - ваш хозяин, как меня слышно? Прием! - Мы - руки, мы - руки. Слышно нормально, прием! - Руки, руки! Я - ваш начальник-генерал. Приказываю прекратить сближение. Приказываю начать отдаление. Как поняли? Прием! - Поняли! Хорошо даже поняли. Пытаемся перейти к отдалению. Мешают пальцы! - Пальцы! Пальцы! Я - ваш генерал. Как меня слышите - нормально? - Фить, фить, фить, фьюить! - Пальцы, пальцы, кто на связи? - Быр-быр-быр, пук-пук! - Приказываю устранить помехи! Слушай мою команду: равняйсь, вольно! Вольно-о! Я кому говорю? - Мы ничего не понимаем, пальцы не выходят на связь. - Пись-пись-пись! - Молчать!! - П-с-с…- Отставить! Смирно! - Пс-с!
Ужасно! Горячо! Хорошо! Ужасно! Хорошо-то как! Хоть лети! Как же ужасно хорошо! И нестыдно-легко-легко. Только надо подальше уйти. Подальше, повыше. И не особо большая лужа получилась. Я маленькая тучка, я вовсе не медведь, ах, как приятно тучке… Пролилась и улетела на третий, нет, на третий с половиной этаж. На четвертый - где дядя Юра живет и всегда немного страшно: здесь летом гроб стоял в оборочках, как бабушкин фартук. Если брюки сами собой просохнут, никто и не догадается. Там, где крышка гроба стояла, - детские санки. А если Диана вдруг выйдет? "Ну ты, чудо в перьях, - что, до горшка не добежал?" Надо ответить: "Я в лужу упал!" Но она же бесстыжая, она принюхиваться начнет, таких, бабушка говорит, раньше за сто первый километр выселяли. Надо сказать: "Я от Белкина заразился. Называется энурез. Вот я на вас как дыхну!" Но бабушка говорит: "И как она никакой заразы не боится?"
Лифт наверху открывается, и сразу собака лает - это же Тимошка, на восьмом. Он и лапу умеет подать, а палку принесет - не из-за сахарка, из чистой дружбы. От мокроты и прилипшести только сейчас по-настоящему противно делается. Сделалось уже. И зачем-то он все-таки пришел на свой этаж. Чьи-то шаги за дверью? Там - мама? Мамочка, только не ругай меня. Я знаю, это я сам виноват. Я же бил тебя по печени - помнишь? До сих пор себе этого простить не могу. Я тебя, наверно, все-таки не ногами бил, а руками - ты же не могла видеть, чем. Руками! Вот им за это! Все по-честному. Награда нашла героя. Ты же когда поешь что-нибудь вкусненькое… Только надо негромко реветь. Ты после вкусненького таблетки пьешь, за бок держишься. Прости меня! Я больше… я никогда больше…
- Их сука - опять! Ты посмотри! - крик на одном этаже, но на все этажи помноженный. - В стране жрать нечего, а она себя поперек шире! И не держит уже!
- Тише. Что ты нюхаешь? Ты еще лизни, - но шепот тоже умножается, и в сумме - шипение.
- Она завтра твоему внуку кучу в коляску наложит!
Неужели не понимают, что такую лужищу не мог сделать карликовый пудель? Господи! И уже в какую-то дверь кулаками стучат.
- Зина, не глупи. Я пошел.
- Тоже в штаны наложил? Мужик! Нет! Я этому сейчас положу конец!
А вдруг они по следу пойдут? Опять в дверь стучат. А если пойдут? А я тогда лбом на наш звонок надавлю - чик-трак, я в домике! И коврик у нас мягкий - надо же какой! раньше на нем не сидел - удобный. Ногами так не почувствуешь. Больше всего, конечно, щекой почувствуешь, а еще больше - руками. Руки - это вообще, оказывается, такая удивительная вещь - от них всё! От них драка, от них и любовь, когда, например, кошку гладишь или под шейкой чешешь, а она мурлычет, жмурится - это ведь самое лучшее, что ты можешь для нее сделать. Люби ты ее в сто раз больше - ничего ты для нее лучше не сделаешь уже. И кровь из пальца руки берут, чтобы потом жизнь спасти. И Вика ведь палец резала, чтобы… Руками рисуют, едят, чешутся, одеваются, раздеваются, играют на пианино, если умеют, чинят, ломают, опять чинят, хватают, отпускают, чешут спину, набирают телефон, если мокрое к телу прилипло - руками можно бы было отлепить, чертят на работе чертежи, домой их в руках приносят и дальше чертят, руками теплые вещи к зиме вяжут, палками лыжными от земли отталкиваются и, как на рапирах, дерутся. Разговаривают даже! Глухонемые, например, или если на уроке надо незаметно подсказать. И ругательства нехорошие руками тоже есть. В древности, раз ты украл, рукой - руку человеку и отрубали. Все по-честному. Если, например, взять глаза, или нос, или уши - они, конечно, лучше рук: не дерутся, не царапаются, не крадут, попу не подтирают, не воняют - табачищем, как у Капусты. Зато они, как девушки-крестьянки в доме Троекурова, - за всех, для всех стараются. Чтобы глаза могли читать - они свет зажгут, чтобы уши могли балдеть - они кнопку нажмут. Особенно много нос о себе понимает: фу, фи! А руки и в мусорное ведро полезут и один раз в унитаз - но все равно тогда уплыло Викино колечко. И зимой руки больше всех мерзнут и в реке больше всех гребут. И вообще руки - это неполучившиеся крылья. Надо только правильной конструкции на них надеть перистое облачение. В этом смысле руки вообще лучше всего прочего, вместе взятого! И еще они в том смысле лучше, что самое пушистое - кошку или кроличий хвостик, - самое нежное, самое гладкое, как, например, фольгу от конфет, они могут почувствовать, полюбить как никто! И мамины плечи на пляже - теплые-теплые, гладкие-гладкие - они могут посыпать струйкой песка, а когда песок утечет, а его остаток сдуется и плечо снова засверкает, они по нему заскользят подушечками, до шелушинки дойдут: "Мам, можно я ее ногтем подцеплю?" - "Только осторожно!" - и когда эта шелушинка с тихим треском, как крик кузнечика далеко за рекой, оторвется, тогда - но это лучше другой рукой, которая незнакома с шершавостью чешуйки - по этому месту плеча быстро проскользнуть. Ни для чего, просто так. Хорошо! Левая рука, безусловно, умней правой. Она же ничего не делает и много думает: ну вот зачем она родилась и что оставит после себя? Лифт опять вверх поехал - перегруженный, что ли? весь дрожит! Поэтому левая рука всегда с удовольствием приходит на помощь правой. Во-первых, конечно, руки в тысячу раз порядочней ног: они ни за что никого не раздавят, а нога - пожалуйста. Ушам и тем приятен хруст тараканьей смерти. И глазам - любопытен. Одни только руки этого вынести никак не могут. Вот они, оказывается, какие! А то, что они под одеялом могут, допустим, не только колено чесать, но и пиписю трогать - это потому, что им скучно с коленом. Колено тупое, а писюлька живая, она до того живая - что ты весь от нее живой делаешься, весь! Что же в этом плохого? Если руки человека кормят, чтобы он был живой, - это, бабушка, по-твоему, хорошо. А здесь же то же самое почти, только они уже теперь проверяют: ты живой? весь живой? - да, да! очень живой! Хорошо ведь? Ужасно хорошо! Только… Когда гроб на табуретках во дворе летом поставили, дядя Юрина мама в нем со сплетенными руками лежала - не живая! Вика говорила, всех мертвых так в могилу кладут. А душа еще дней девять-десять или даже сорок кругом летает и видит все. Неграмотные люди раньше думали, что это - привидения, а на самом деле это - летающая душа. Потому так страшно на кладбище ходить. Вика говорит, одни бандиты поймали девушку, замучили, убили ее, отрубили ей ноги, потом поставили их перед дверью и записку написали: "Мама, я пришла домой". А Белкин рассказывал, что один мальчик не подозревал, что у него дедушка лунатик, увидел, как он ночью по бельевой веревке идет, - и умер от страха. А еще одна мать не любила своих детей…
Телефон звонит - совсем рядом.
- Я слушаю, - говорит за дверью папа. - Нет, не приходил. Что? Бред какой-то… Ну давай будем вместе искать.
Это - с работы. Там у них опять что-то сломалось, и надо искать - что! Сейчас он скажет: совдепия чертова!
- Татуль, ты не волнуйся. Ну сказал он тебе "честное пионерское" - это же для них сейчас!..