Сквозь розовый атлас кожи Упоров почувствовал лёгкую дрожь в пухлой ладони полковника, нарочно придержал её, чтобы продлить самодеятельную муку гражданина начальника.
Руку инспектор всё-таки освободил, тут же прижав её к сердцу, попросил валидол:
- Мотор пошаливает.
Положил под язык протянутую адъютантом таблетку и сказал:
- Вот она, чекистская доля. Это и ваше будущее, товарищи.
Приём был давнишний, проверенный, действовал безотказно.
- Может, вернёмся, Пётр Мокеевич?
- Боже избави! Мы приехали работать, и пусть этот приятный молодой человек познакомит нас с деятельностью бригады.
- Пойдёмте! - вдруг решительно сказал Упоров. - Видите - полигон? Через три дня начинаем мыть. Вскрыли в прошлом году. Возьмём где-то около двадцати килограммов золота.
- Верхний полигон, мне сказали, богаче?
- Богаче, гражданин начальник, - согласился зэк. - Но куда девать низ? Он кончит нижний блок.
- Надеюсь, вы рассчитываете не на глазок?
- Согласовано с геолого-маркшейдерской службой. Не самовольничаем.
Инспектор не преминул указать:
- Самовольство - дорога к преступлению. Согласованная инициатива - вот что необходимо людям, сознательно вставшим на путь исправления. Когда будет готов второй прибор?
- Завтра к вечеру, гражданин начальник.
Зяма Калаянов отбросил с потного лица защитный щиток и спросил у московского инспектора:
- Чем интересуетесь, гражданин начальник?
Пётр Мокеевич оглядел свиту, весело ответил:
- Вами, дорогой товарищ. Не знаю уж, как вас зовут.
Зэк вытер о брезент штанов руку, но, поймав свирепый взгляд капитана Серякина, открыл в улыбке золотые зубы, а руку спрятал за спину:
- Очень приятно! Член передовой бригады Зяма Калаянов. У вас, случаем, закурить, чего доброго, не найдётся?
Проходящий мимо Гнатюк опустил защитный щиток, и Зяма к своей просьбе больше не возвращался.
Жёлтое пламя резака шаркнуло по намеченному мелом контуру, металл закипел тягучей малиновой пеной с чёрной пустотой посередине.
- Он будет наказан, - коротко ответил бригадир на вопросительный взгляд полковника Губаря.
- Даже так! - инспектор, по-видимому, был доволен решительностью бригадира, но для порядка заступился за Зяму. - Мне кажется - можно обойтись замечанием на первый раз.
- Бугор! - высунулся из кабины бульдозера Гарик Кламбоцкий. - Соляра кончается. Шевели рогом, начальник!
- Знакомое лицо, - произнёс задумчиво инспектор. - Он случайно не работал в аппарате ЦК?
- Нет! - не сдержавшись, прыснул Дочкин. - Он работал в цирке. Знаменитая труппа "Летающие звёзды". Отбывает наказание за ограбление банка.
Всё было именно так. Начальник управления мог добавить и некоторые подробности суда над неудавшимся "медвежатником", когда в последнем слове старик развёл руками, произнеся одну фразу:
- Номер не удался…
И сел на скамью, показав прокурору язык через щель от потерянных на допросах зубов.
Сейчас язык прикрывал ту же щель, смиряя свист в словах, а бывший артист явно желал быть узнанным.
- Что с солярой? - встревоженно спросил Губарь.
- Всё в порядке, гражданин начальник. Просто вольничать не даём. Пусть знают - соляры в обрез.
- И пусть не позволяет себе подобных выкриков, - инспектор был явно смущён своим промахом. - Что это значит - "шевели рогом, начальник"? Вы с ним построже!
У Упорова свело челюсти, но Вадим нашёл в себе силы, чтобы не сдерзить, при этом глаза у бригадира стали какими-то отсутствующими, словно он смотрел в себя.
- Простите, гражданин начальник, но, как я понимаю, заключённый Кламбоцкий не папиросы у вас просил. Заключённый Кламбоцкий болеет за судьбу государственного плана…
- Прекратите, Упоров, - остановил зэка полковник Дочкин.
- Постойте! Постойте! - Пётр Мокеевич обнял Дочкина за плечи. - Пусть продолжает. Вот сейчас я вижу воочию - всё происходящее не спектакль, а живое дело. Понимаете, товарищи, - живое! Заключённый болеет за план государства. Он себя не отделяет от общих забот страны.
"Сука скользкая!" - ругнулся в душе Упоров.
- …И ещё я обратил внимание на профессионализм членов бригады. Вы располагаете всеми профессиями…
- Кроме охранников, гражданин начальник.
- Что? Не понял…
- Я сказал - "кроме охранников". Мы же - заключённые.
Полковник улыбнулся, чуть отклонившись назад, похлопал бригадира по плечу:
- Работаете с настроением. Так и продолжайте! Кстати, что делает в бригаде этот самый? Ну, этот, чёрт бы его побрал!..
- По всей вероятности, речь идёт об отце Кирилле, - подсказал капитан Серякин.
- О заключённом Тихомирове.
- Совершенно верно. Покажите-ка мне святошу. За него патриарх ходатайствовал. Мракобесие пытается всплыть из небытия… Времена! От него хоть какая-нибудь польза есть?
"Польза?" - вопрос останавливается в сознании бригадира, и он понимает - инспектор спросил его о личном, о том, что никак не разрешается простой житейской формулой: хороший - плохой, а поднимается над пошлой грязной жизнью и требует от тебя поднять голову, взглянуть на небо, как на вечную твою Родину, почувствовать то, что никогда не обретёт словесную форму, ибо оно не выражаемо. Просто присутствует, напоминает о себе с укором, когда необходимо ради дела покривить душой или дать кому-нибудь в морду. Ты всякий раз противишься тому, чтобы странное то чувство не свило в твоей душе постоянного гнезда, а оно появляется непрошеным гостем - многоболезненное, безгласное… тогда хочется прогнать Монаха, закричать на него со всей страстью озлобившейся или перепуганной души. Но ты молчишь…
Отец Кирилл - твой выбор. Однажды он сказал: "Иуда был призван к апостольству, но выбрал предательство". А ты не спал всю ночь: боялся предать себя, решал, и утром Гнус не попал под "случайный" обвал. Монах разделил тебя жестоко, как ударом меча, на две половины: жаждущая преображения душа не в состоянии принять твоих расчётливых, холодных действий, а ум не хочет спуститься в сердце за советом.
Надо бы прогнать Монаха с глаз, так ведь он всё равно останется при твоей беспризорной душе…
- …Заключённый Тихомиров работает на совесть, гражданин начальник, - Упоров осмотрелся и указал в сторону мастерских. - Вон он, гусеницу собирает.
- Я смотрю - отъелся попик, - сказал инспектор. И было непонятно: доволен он тем фактом или раздражён. - На фотографии - прозрачный.
- Прозрачный у нас работать не может, гражданин начальник: рекорды даются сильным.
- А Дьяков? Как тот ворюга трудится?
- Порядок общий, гражданин начальник. Готовит инструмент, таскает башмаки, по возрасту только в шахте работать не может. Хотите убедиться?
Бугор блефует. Об этом знали все, кроме московского инспектора, и все разом замерли, рассеяв внимание на другие объекты.
Пётр Мокеевич думал о шубах. Он прозевал общее настороженное состояние, позволив себе, однако, помолчать для видимого размышления. Упоров слушал отрывистые удары собственного сердца…
- Надеюсь, у вас есть показать что-нибудь более интересное, нежели работающего урку?!
- Хотите взглянуть, как водит бульдозер потомственный грузинский князь? - спросил Губарь, разобравшийся в хитростях инспектора.
- Князь? Хм… Любопытно. Если он, конечно, не родственник Берии.
- Я же сказал - князь, товарищ полковник.
- Хорошо. Кстати, как-нибудь напомните мне о маленькой просьбе заместителя министра.
- Николая Николаевича? - Дочкин щёлкнул каблуками. - Считайте просьбу выполненной!
- Ох, уж эти мне колымские кудесники! - распахнул пальто Пётр Мокеевич. - Для них загадок не бывает. Ну, так где ваш бульдозерный князь?
- Ираклий! - крикнул Упоров.
Занятый сборкой гусеницы, грузин отложил в сторону гаечный ключ, распрямился, что-то сказав отцу Кириллу, посмотрел на бригадира. Только на него, мимо золота полковничьих погон, мимо сразу насторожившегося Серякина.
- Покажи, как работает бульдозер.
Грузин ничего не спросил. Повернулся, пошёл лёгкой походкой с тем неуязвимым, доставшимся ему от предков - диковатых властелинов гор - спокойствием, которое возможно получить только по крови. Подошвы кирзовых сапог едва касаются земли, от чего создаётся впечатление почти нереальной воздушности передвижения.
Уже когда зэк стоит на подножке кабины, Упоров вспоминает, что Ираклий тоже видел во сне чёрную свечу, перед тем как по ходатайству рода Церетели Берия заменил ему высшую меру наказания на четверть века каторжных работ.
"Знаешь, - говорил он, не поднимая длинных ресниц, - она стояла передо мной всю ночь, а загорелась только под утро. Чёрную свечу зажёг чёрный человек. Я остался жить. И живу несветло…"
"Ты зажёг свою свечу сам, но тоже живёшь несветло. Её нельзя покрасить в белый цвет: пламя останется чёрным. А белые свечи так беспомощны… они похожи на детей, которых следует беречь, защищать до конца жизни. Такое долгое, долгое детство. Сейчас что-то должно произойти!"
…Потом из кабины выпрыгнул Гарик Кламбоцкий. Он сделал это, как положено цирковому артисту, крутнув сальто над грудой корявых, обглоданных жадным ветром корней.
Бульдозер развернулся куда быстрее, чем это делал Кламбоцкий, не теряя инерции, пошёл вдоль кромки полигона, подхватывая ножом отвала подтаявшие торфа. Нож срезал дёрн у подножия громадного валуна, подтолкнул его так осторожно, что валун плавно покатился по едва заметному склону.
- Мастер! - похвалил инспектор. - Надо всех князей пропустить через зону и научить работать. Мысль?
Ему никто не ответил, потому что в это время бульдозер поднял отвал, соблюдая предельную осторожность, перевалил борт полигона и покатил прямо на начальство…
Серякин бросил взгляд к Упорову. Тот заметил его вопрос, ничего, однако, не ответил, продолжая смотреть в сторону ревущей машины. Угроза возникла неожиданно, точно летняя гроза, упавшая на землю с ещё недавно сияющего неба. Из-под гусениц ударил плотный град камней, ссекая хрупкую прошлогоднюю полынь. Стоящим в куче людям оставались секунды на то, чтобы увидеть, понять, защититься. Никто, кроме капитана Серякина, ими не воспользовался. Капитан - он всегда не доверял кавказцам - успел сунуть руку в коричневую щель кобуры. Мушка "ТТ" нашла голову Ираклия за замызганным грязью стеклом, разделила прямой чёрточкой тонкую переносицу князя в тот момент, когда он осадил грохочущую машину…
Бульдозер подался вперёд, с натягом потянулся за скрипом рессор, нехотя остановился. Ираклий сделал вид, что не замечает изготовившегося капитана, дружески улыбнулся Упорову.
- Что ещё будем показывать, Вадик?
- Ничего. Спасибо, Ираклий. Впрочем, обожди. Покажи фокус.
Бригадир прикинул расстояние и подумал:
"Этот дикарь сумел бы раздавить нас даже с простреленной башкой. И ты мог оказаться в одной каше с чекистами. Интересно, что бы сказал Дьяк?"
У потерявшего дар речи инспектора мелко вздрагивал остренький кадык на вялой шее. Наблюдая за ним, бригадир додумал ответ за Никанора Евстафьевича: "Дьяк бы сказал: "Сука, умереть не мог по-человечески! Лучше бы в говне утопился!""
Затем все ждут, пока Серякин спрячет пистолет, вынет из подмышки журнал учёта горных работ и бросит его перед бульдозером. Машина зашевелилась, медленно подалась назад. Дочкин отступил в сторону, инспектор, сохраняя на лице тень жалкой улыбки, последовал за ним. Остальные остались стоять на прежнем месте.
Отвал клюнул вниз, замер у самой земли, уверенно двинув зазубренное жало ножа вперёд, перевернул картонную обложку журнала.
- Есть намерение пожать вам руку, бригадир.
Рука инспектора была влажной, протянутой через нежелание. Пётр Мокеевич поднял голову, слезящимися глазами прочитал над теплушкой новенький лозунг:
"Коммунизм неизбежен! В.И. Ленин".
И сказал:
- Вдумайтесь! Когда это почувствует ваш Дьяков, артист, забыл его фамилию…
- Кламбоцкий, гражданин начальник!
- Неважно! И князь на бульдозере, тогда мы оставим позади кичливую Америку. Ну, что ж, - он уже говорил для своей свиты. - Расчёт партийной организации, руководства оказался в целом правильным. Заставить тянуть одну упряжку князя, вора и попа! Интересно! Эй, гражданин поп!
Инспектор несколько возбудился после перенесённого шока, старался вести себя раскованно, как человек, успевший обо всём забыть.
Отец Кирилл вопросительно взглянул на приближающегося к нему полковника:
- Да! Я к тебе обращаюсь! Как ты, бывший раб культа, относишься к гениальному предвидению Ильича?
Монах проследил за жестом Петра Мокеевича, поправил на голове шапку и ответил:
- При коммунистах коммунизма избежать невозможно…
- Мыслишь вроде бы правильно… - полковник рассматривал Монаха с большим сомнением, - но доверия у меня к тебе не возникает. Ленина читать надо, тогда и о Боге своём забудешь.
- Читал. Потому с покорностью приму свой жребий.
- Ну и дурак! - подвёл итог беседы столичный гость. - Прямо так и передам патриарху. Пойдёмте, товарищи!
Упоров ощущал, как постепенно его покидает напряжение, но вдруг увидел такое, отчего свело челюсти, и он бессильно прошептал:
- Кажется, влип. Будь ты трижды проклят! Бес, старый бес!
Начальство почти миновало теплушку, когда на крыльцо, возможно, не без умысла, а может, и просто из глупого любопытства, вышел чистенький, в аккуратной вельветовой курточке поверх русской косоворотки Никанор Евстафьевич. Рука вора лежала на уютном животике, он был какой-то домашний, мирный, будто святой в аду.
"Зараза! - сжал кулаки бригадир, - Всех спалит, сука!"
Папахи замерли, и Упоров не выдержал, закрыл глаза. Он ждал окрика, после которого будет принято решение, угодное полковнику Оскоцкому. Игра окончена. Ты попал в западню, сооружённую собственной хитростью.
У него кончилось терпение. Открыл глаза, чтобы увидеть… как столичный инспектор улыбается опрятному вору, а тот в свою очередь отвечает ему улыбкой милого деревенского пройдохи.
"Уф! Нашли друг друга, мазурики, - отчаянье сменил смех. - Может, поцелуетесь? Ну, что вы там - давайте! Одного же поля ягоды…"
…Две бордовые ладони знакомого призрака ласково гладили их по головам. Но этому он уже не удивлялся.
* * *
У Фунта была плавающая походка воспитанного лакея и тихий, вежливый голос, которым он пользовался в исключительных случаях, когда оказывалась бессильна скупая мимика изуродованного лица. Кроме того, он был одним из тех воров, кто рискнул сказать на сходке строгим хранителям тёмных законов воровского мира:
- Нынче я - фраер. Делайте со мной, что хотите…
Он был готов ко всему, и все об этом знали. Фунта отпустили с миром. За ним было безупречное прошлое, в котором тонкий взломщик Евлампий Граматчиков, будучи честным вором, содержал клановую репутацию в непорочной чистоте. Кроме того, он вернулся с Того Света… По этому поводу даже не надо шутить, ибо так оно и было.
История его первой смерти началась на Мольдяке, январским утром, в такую стужу, когда на лету замерзают птицы. Воровской этап пригнали по особой разнарядке. Наверняка с особой целью. Стоял туман, собаки рвали поводки, и солнце плавало в молочной луже неба. Десяток сук блатные зарезали в течение нескольких минут, прежде чем под вой сирен в зону ворвались автоматчики. Ножи зэков со свистом рубили раскалённый воздух, утопая в телах врагов. И мягкий тёплый парок струился над свежими покойниками. Старый майор, от старшины дослужившийся до своего чина (такого разве удивишь кровью?), зябко поёжился, скомандовал:
- Огонь!
Трупов стало гораздо больше. Среди них нашлось место телу Евлампия Захарыча Граматчикова.
Неторопливый сержант стрелял ему в затылок с близкого расстояния. Зэк, не ойкнув, доской, о землю - гэп! Голова - в чёрной дымящейся луже, и никаких признаков здоровья.
Перешагивая тело, сержант всё-таки успел подумать: "Что-то мозгов не видать. Странно…" Но через секунду уж целил в другую голову. Так, за спешностью сего и не проверил отсутствия мозгов у покойника.
Позднее, когда совсем разъяснело и слегка помягчал мороз, тот же сержант привёл из подвала семерых чумазых педерастов. Они побросали убитых в кузов грузовика, который отвёз их на лёд Лебяжьего озера с таким расчётом, что по весне трупы отправятся в вечную темень холодных глубин, а над ними поплывут огромные белые птицы - лебеди. И всё будет красиво.
Фунт пришёл в себя к первой звезде. Зимой колымские звёзды торопливы: чуть за полдень, они уже все на своих местах.
Лежащие сверху покойники успели подморозиться, окрепчать. Чужие смерти цепко держали слабые остатки его жизни. Неизвестно, что помешало ему смириться.
Зэк почувствовал себя абсолютно лишним в груде мёрзлого мяса, и чей-то, даже не напоминающий собственный, голос крикнул ему: "Уходи!"
То был не голос, то был Глас, облегчивший самый трудный, самый первый шаг действа, отлучающий человека от смерти.
Человек принял Волю, разогрел ладонями кровь, приморозившую его к нижнему трупу. Расколотая пулей челюсть отозвалась робкой болью, но он едва не упал в обморок. Переждал, когда вернутся силы, упёрся в нижнего покойника, свалил с себя двух хрустящих верхних.
Медленно, подчиняясь всё той же требовательной Воле, обмотал ноги кусками снятой со своего друга Живицы байковой рубахи. Со звериным рыком заломил руки седому адыгейцу, стащил с него большой бушлат, замотал гудящую голову полой телогрейки, после чего прислонился к мёрзлой куче бывших людей.
Он был свободен… Абсолютно свободен! Внезапная свобода не рождала восторга. Один среди моря холода.
Куда ни шагни - мёртвая тундра. Без колючей проволоки и прожекторов. Жизни оставалось так много, что её возвращение показалось ему насмешкой… Но она была возвращена, и он слышал Глас! Значит, кто-то судил иначе, предоставляя возможность продолжать существование. Тогда человек понял - в нём умер вор, и перестал бороться с собой. Придерживая слабыми руками расколотую челюсть, побрёл в сторону лагеря. То был медленный поход странного существа, в котором не сразу возможно распознать человека, особенно когда зэк пытался двигаться на четвереньках, стараясь не потерять челюсть.
Ему повезло. Начальник конвоя остановил вскинувшего автомат конвоира: "Не торопись, Уткин!"
Этап смотрит на человекоподобное существо, которое держит в руках развалившееся лицо.
- Фунт! - сказал тот, кто опознал наколотый на шее крестик.
- Эй, начальник, он сдаваться пришёл. Не стреляй, начальник!
- Вор пришёл сдаваться… Разве это вор?!
- Куда бежать? Гольный мундряк!
Начальник конвоя подошёл сам, дулом пистолета поднял надвинутую на глаза шапку. Что уж он там в них увидел, неизвестно. Но смотрел с сожалением, как если бы выжил по его собственной вине.
- Вот вы, двое, - на этот раз ствол пистолета указал на двух бандеровцев, - ведите труп в зону. Там разберёмся.