- Досрочно освобождённые, - сказал вслед похоронной процессии Ведров, сёрбая простуженным носом.
- Не глумитесь, - попросил недавний сосед по карцеру. - На всё Воля Божья.
- Чепуха! Было время, весь в загадках измотался, а Бога вашего не познал.
- Неверие есть духовная слепота. Пребывание на земле в том состоянии не наказуемо, ибо Вседержитель больных не карает…
- Вы кто такой, чтоб морочить людям голову?!
- Монах, - ответил просто блондин неопределённого возраста. Скорее всего, он был молодым.
- Что ж тогда Господь о вас не позаботился?! По знакомству мог бы оказать милосердие.
Блондин запахнул своё чёрное драповое пальто без пуговиц, с отеческим сожалением посмотрел на Ведрова:
- Вы не в том расположении духа, потому останетесь при своём упрямом мнении. Но сказано: "Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явное…"
- Да пошёл ты! Все извилины заплёл!
Монах не обиделся, что весьма удивило прислушивавшегося к их беседе Упорова. А Ведров и дальше продолжал выкрикивать полушёпотом что-то о моральной трусости и опиуме для народа. Бывший сокамерник улыбнулся одними глазами и ушёл в себя.
Он видел далёким зрением души угасающего от телесной ветхости отца Никодима и слышал его едва шелестящий голос:
- Уйми гордыню, брат мой, изгони крамолу из речей своих. Паства должна знать одно: всякая власть - от Бога!
- От кого нонешняя, святой отец? - спрашивает молодой монах.
Отец Никодим молчит смущённо… Игумен искренне хочет, чтобы слуга божий Кирилл переплыл мутное житейское море без катастроф.
Кудрявая борода бесстрастного красавца лежит на литом кресте, белые руки скрещены на чёрной рясе, как два ангельских крыла, а голубые глаза ждут ответа. Молодой монах знает о доносе, написанном соседом по келье Лазарем при свете свечи, источающей медовый запах. Слогом мягким, но разящим. Знает о том и отец Никодим, но оба берегут свои тайны, дабы не приносить друг другу большего огорчения.
- Власть нынче антихристова, - решается на ответ Никодим. - Обличать её воздержись: терпение дарует терпеливому мудрость…
- Благодарствую, святой отец мой. Только "возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад не благонадёжен для Царства Божия", кое стремимся стяжать мы с вами…
Старец перекрестил спину удаляющегося монаха, едва сдерживая слёзы. Ему не дано совершить подвиг по причине крайней немощи, оттого жизнь, прожитая в послушании и служении, кажется какой-то незаконченной…
* * *
- …Смирно! - гремит на студёном ветру хриплый голос злющего, как собака, лейтенанта.
Эхо прошлого не сразу покидает отца Кирилла, он ещё улыбается своим воспоминаниям и немного похож на счастливого человека, позабывшего своё имя.
- Смирно, сука небритая! - кричит на него окончательно взбешённый лейтенант.
Упоров дёргает монаха за рукав чёрного пальто, тот медленно возвращается в действительную жизнь. Закопченные лица зэков поворачиваются в сторону появившегося из обгоревшего рубленого дома начальника лагеря с таким подкупающе интеллигентным и одновременно жёстким лицом. Тёмные круги под глазами придают ему выражение какой-то недосказанности: майор похож на революционера-разночинца, возвращающегося после неудавшегося теракта.
Он кашлянул в кулак, поднял глаза, впечатление усилилось, даже грязные сапоги как бы подчёркивали его поколебленный душевный порядок.
- Бандиты, совершившие поджог, находятся среди вас, - опечаленный голос не дрожал. В нём ещё осталось достаточно воли. - В результате их кровавого преступления погибли 25 человек, в том числе 18 ваших товарищей. Пусть каждый из вас спросит у себя - заслуживает ли это наказания?
Этап загудел.
- Пусть ответ даст ваша совесть. Они так или иначе будут найдены. Долг тех, кто желает заслужить досрочное освобождение, назвать их имена. Мы будем ждать.
Они ждали сутки. Голодные заключённые сбились у тухнущих костров, жуя заплесневелые сухари. Утром умерли ещё четверо, у одного из груди торчал огромный гвоздь. Стадник пристрелил их менее охотно, а целясь в заколотого гвоздём, сказал:
- Этот знал злыдней…
- Чого ж мы уси должны лягать в могилу, гражданин начальник?! - затравленно озираясь по сторонам, спросил вислоухий казак, прирезавший по пьянке родного брата. Из четверых стоящих подле него бандеровцев только один сочувственно поддакнул. Это взбодрило казака: - За що страдаем, братцы?! Аль жить никому не хотца?! Выходи, колы виноваты!
- Верно! - поддержал казака идейный педераст с веснушчатым бабьим лицом. - Мы не желаем отвечать за чужое преступление!
- Не копти, Маруся, - одёрнул его бывший командир танкового батальона. Правая часть лица танкиста парализована, левая обожжена. - Из этой зоны живьём не уйдём.
- Дело к теплу. Выдюжим! Давай, выходи, поджигатели!
Упоров туже запахнул полы телогрейки и пощупал большим пальцем лезвие опасной бритвы, подаренной Каштанкой.
"Это быстро, - думает он, одновременно ощущая биение крови в артерии на горле. - Одно движение… и порядок!"
Неподалёку от Вадима задыхался человек, вероятно, он хотел пройти вперёд, но его начал колотить кашель, и кровь обагрила сухие губы. Опёнкин с пониманием посмотрел на его плачевное состояние, протянул ему свой клетчатый платок:
- На, утри сопли, мужик.
Человек задыхается, острые лопатки бьются крыльями раненой птицы. Одет он, как говорится, не по сезону: в ветхое латаное пальтишко поверх рваной кофты.
- Худые дела, - покачал головой Опёнкин. - Такое здоровье надо в карты проиграть.
- Нет уже дел, товарищ, - больной попытался улыбнуться. Улыбка получилась вымученной, скорее даже не улыбка - гримаса боли. - Я - врач, всё понимаю, а сделать ничего не могу. Надо ещё подождать… - Он торопился высказать случайному слушателю самое сокровенное: - Ждать не хочется. Ничего не надо ждать!.. Вы, я вижу, не потеряли здесь сердце. Вот конверт - письмо сыну. Отправьте, пожалуйста.
Каштанка стушевался от столь неожиданного доверия, враз утратив всегдашнюю привычку ёрничать.
- Да, ещё очки. Оправа золотая. О каких пустяках я говорю?! Простите. Но всё равно, возьмите.
- Бросьте вы, доктор! Нехай меня казнят - отправлю! Хотите: я вам свой гнидник дам, а вы мне - свой шикарный макинтош?
Доктор закашлялся, благодарно улыбнулся взволнованному вору. Затем, худой и узкоплечий, он протолкнулся сквозь бандеровцев, осторожно похлопав по плечу самого широкого из них, загородившего ему путь:
- Разрешите.
- …Я знаю, кто "петуха" пустил! Здесь они, поджигатели! - громко произнёс до сих пор напряжённо молчавший секретарь парткома колхоза "Путь Ильича" на Херсонщине Шпаковский, подарив Упорову осатанелый взгляд. Тот догадался - секретаря ничем не остановишь, его надо только убить. Ещё он знал - это придётся сделать ему самому. И постарался успокоиться, объяснить себе - выбора нет, так хоть кто-то спасётся из тех, кого ты вёл за собой на поджог. Прилив решимости очистил голову от посторонних мыслей.
- Гражданин начальник! - раздался впереди знакомый голос доктора из Ленинграда.
- Ну, шо тоби, шо, голуба? За гробиком пришёл, купаться не хочешь! - ухмыляясь, шутил Стадник, однако, послушав доктора, сменил тон: - Шо-шо? Эй, куды прёшься! Сдурив, падла чахоточная! Ты пиджог?!
Этап заволновался. Зэки начали подниматься на носки, чтобы разглядеть поджигателя.
- Вылез сам! Не менжанулся! Из воров, поди?
- Тю, придурок, не видишь разве - политический. Из интеллигентов.
- Кирова им мало - лагерь спалили!
Доктор стоял перед Стадником, смущаясь общего внимания, комкая в руке забрызганный кровью платок.
- Вы так и доложите кому следует. Столыпин Фёдор Фёдорович поджёг весь этот ужас лично. А я пошёл…
- Куда ты пошёл, козявка?! - ошалел от нахальства зэка старшина.
- В побег! - крикнул доктор и опять задохнулся кашлем.
- Застрелю, - благодушно улыбнулся Стадник, - чтоб собаки не разорвали. Так что вертайся в строй, я майора кликну. Марш в строй, гнида!
Доктор с выдохом толкнул в грудь старшину обеими руками и побежал к завалившемуся проволочному заграждению, ходульной трусцой смешно выбрасывая перед собой непослушные ноги.
- Стой! - заорал рассвирепевший Стадник, поглядел на этап и снова крикнул: - Стреляю!
Доктор быстро выбился из сил, едва шевелил ногами. Он повернулся в тот момент, когда успокоившийся старшина поднёс к плечу приклад автомата… Доктор хотел что-то крикнуть, но пуля пришла чуть раньше.
Доктор медленно поплыл к земле, развернулся спиной к стрелку, сделал шаг вперёд и, получив ещё одну пулю, шлёпнулся лицом в колымскую землю.
Упоров позавидовал доктору. В тот, неожиданный для всех момент, такой скорый, вроде бы безболезненный конец виделся ему идеальным вариантом избавления от холода, голода и дурных надежд. Всё равно когда-нибудь убьют или зарежут, так ведь пока дождёшься того, ого-го как намучаешься! И, взглянув на человека, так подумалось - укравшего его пулю, зэк вдруг сказал себе: "Дурак!", внутренне содрогнулся, почувствовал или увидел маету расставания души с телом. Она была застрелена вместе с доктором, она кричала в каждой клетке своего остывающего дома, надеялась, не хотела с ним расставаться. Ей было страшно, потому что страшно было ему, даже без пули меж лопаток…
"Всему своё время, - Упоров закрыл глаза, чтобы не видеть жуткого прощания. - Твоё ещё не пришло…"
- Шпаковский! - позвал посуровевший Стадник. - Ты шо хотел донести до нашего сведения? Знаешь, кто лагерь спалил?
Упоров снова взглянул на бывшего парторга… Тот был уже не столь решителен, зато оказавшийся рядом с ним Ираклий рассматривал его с недвусмысленным вниманием.
Шпаковский открыл рот, глянул на Ираклия, снова закрыл, явно нервничая. В конце концов сказал:
- Чахоточный и есть, которого вы сразили, гражданин начальник! Ночью в окно лукался, когда я парашу искал.
- Ты ничего не перепутал, Шпаковский? Мабуть, другой злыдень был. Ночью они уси на одно лицо.
- Он не ошибся, гражданин начальник, - подтвердил Ираклий. - Такой и ночью врага разглядит.
Шпаковский быстро кивнул, продолжая заботиться о себе уже с большим старанием и не спуская с грузина настороженных глаз.
- Ты, Шпаковский, должен был раньше сказать: сам видишь, сколько людей страдает. Но всё одно, молодец! А этот…
Старшина кивнул в сторону проволочного заграждения:
- Надо ж, гадость какая! За интеллигента канал! С виду-то и не подумаешь!
Подошедший майор молча осмотрел труп доктора, недоумённо пожал плечами, спросил безразличным голосом:
- Нашли поджигателя, Стадник?
- Так точно, товарищ майор! Убит при попытке к бегству.
- Этот? - майор указал пальцем в сторону лежащего доктора.
- Он самый. Свидетель есть. Эй, Шпаковский!
- Не надо! - майор недовольно поморщился. - Этап возвращается. Выдать сухари, чай, селёдку. Вас благодарю за службу.
- Служу Советскому Союзу! - прогавкал старшина, и, повернувшись к заключённым, не выдержал, осклабился, потеряв всю свою молодцеватость, и каждая оспинка на его грубоватом простодушном лице расплылась в счастливой улыбке.
- Поздравляю, гражданин начальник!
Каштанка услужливо вытянул из-за плеча бандеровца тощую шею:
- Такому выстрелу товарищ Ворошилов позавидует.
Старшина был начеку, но праздник вор ему испортил.
- Молчать, заключённый Опёнкин! Не понимаете по-доброму, тоди усё буде по закону!
- Тогда чеши за селёдкой, пидор. Не слыхал - товарищ майор приказал?!
- Какой он тебе товарищ, вошь тюремная?!
- Иди спроси! Но вначале тащи селёдку!
Заключённые понимали - Стадник непременно застрелит вора при случае, однако забава им нравилась, этакая игра с ощущением неизбежного конца. При этом многие из них, окончательно разуверившиеся во всяком добре, испытывали что-то похожее на удовольствие от того, что кто-то уйдёт раньше их. Даже обезножевший после лежания на холодной земле профессор математики Футорянский смотрел на всё с тихой улыбкой, освободив мочевой пузырь и забыв на время о своих бесполезных конечностях, размягчившихся до состояния студня…
Упоров взглянул на Шпаковского. Какая-то часть души ещё жила ожиданием неприятностей, но он нарочито небрежно вынул бритву и начал срезать ногти. Он хотел доказать себе, что ничего не боится, потому останется в выигрыше при любом раскладе дел. Он хотел себя обмануть…
* * *
…Он открыл глаза, и молодой блатарь с хищной улыбкой раздражённо спросил:
- Ты чо, на курорте, боров?
- А у тебя есть запасные фиксы?
- Нет, а что?!
- Тогда спрячь те, что есть! Зачем пришёл?
Упоров сел на нары, нащупал натруженною поясницу. Сто ходок в смену с тяжело гружёной тачкой по прогибающемуся дощатому трапу. Это норма. После трёх дней работы он вернулся к мыслям: не вскрыть ли себе вены… Именно на третий день ему начало казаться - в коробе лежит тонн десять породы, сзади грохотала такая же махина и при малейшей остановке могла сбить с ног, покалечить или убить. Ему всё-таки удалось убедить себя - тачка катит не породу, а куски бесконечного срока. Надо его вывезти весь - до последнего камешка, чтобы выбраться из сырой шахты на волю, где не будет постоянного ощущения голода и опасности, как сейчас при виде этой нахальной рожи молодого блатаря.
- Тебя ждут в третьем бараке, - сказал блатарь. - Надо торопиться.
- Кому надо, пусть торопится, - ответил Вадим со всем доступным ему в эти минуты спокойствием. - Ты только не погоняй!
Зэк что-то уловил в тоне Упорова, промолчал с угрюмым выражением податливого к гримасам лица. Они прошли мимо дежурного, сделавшего вид, что дремлет, и, подняв воротники, вступили в холодную северную ночь.
"Всё-таки ты рождён для потерь, - Упоров старался идти так, чтобы посыльный не оказался со спины. - Потерял сон, теперь можешь потерять и жизнь: там у них, говорят, круто…"
* * *
В третьем бараке было светлее и чище, чем в остальных. Воры любили порядок, возможно, не все, но те, кто любил, могли его и обеспечить. Они сидели вокруг стола, передавая по кругу кружку с чифиром, которая постоянно наполнялась расторопным татарчонком с порванной левой ноздрёй короткого носа.
Со стороны человеку несведущему наверняка бы показалось - собрались крестьяне обсудить свои дела, и происходит это не в Стране Советов, где на собраниях положено кричать и обличать, а в какой-то другой, тихой, может быть, даже без тюрем, сказочной державе с трезвым королём при власти.
На самом деле всё было не так. Хороший вор всегда талантливый актёр, и сыграть то же мирное настроение вору ничего не стоит. При этом он не выдаст истинного расположения своего мятежного духа. Естественно, до поры до времени…
Воровской дух - тайна, непостижимая для случайного человека с улицы или с нар рабочего барака, где каждый фраер только и думает о том, чтобы выжить.
Выжить! И никаких там тонкостей в образе жизни, без которых вор просто не вор, а обыкновенный порчушка, озабоченный низменными потребностями желудка.
Настоящих воров, одарённых в греходуховном понимании, так же мало, как и настоящих сыщиков или святых. Воровской дух есть данность не от мира сего, именно он каждодневно возобновляет падение своего обладателя с таким же злонамеренным неистовством, с каким Дар Божий возобновляет взлёты доброго гения.
В ночной пустоте их души наполняются светом чёрной свечи, он неизъяснимым образом, покоряя рассудок и сердце, диктует им законы бытия, ничего общего с Законом Божьим не имеющие. Но крест, который носит на груди каждый настоящий вор, есть тусклый отблеск Истинного Света, бессильная надежда на то, что Господь не оставит грешника без Своих утешений…
Большинство же людей, объявляющие себя ворами, - суррогат, болтающийся между двумя берегами проруби, от лени и бездарности не достигшие собственного взгляда на жизнь: церковные, дачные и прочие воришки, выскребающие ценности не из кармана, а из человеческой души. О них говорить трудно и противно…
Проблему истинного вора бессмысленно обсуждать на уровне социологии или другой какой науки. Вор, существо, оснащённое самим сатаной прежде, нежели он вышел из утробы матери. Все усилия объяснить его продуктом общества - тщетны: он всегда вне общества.
А вор как продукт общества - просто жулик.
* * *
…Непостижимость воровской природы рождает первое чувство - страх. Никуда от этого не денешься. Упоров ощутил, как вспотели ладони. Пот - холодный.
Вошедшего, однако, никто не заметил, и это тоже органично входило в их безантрактную игру маленьким изящным штрихом, когда человеку дают понять: он - ничтожество, жертва, потому должен ждать, когда о нём вспомнят.
Зэк привалился к нарам, но ему сказали:
- Садись!
Указали при этом место на лавке и снова забыли.
Мысли вели себя суетливо и слишком самостоятельно. В них созревало что-то роковое, постепенно остывая до безразличия к собственной судьбе, чтобы через секунду снова вспыхнуть необъяснимым беспокойством.
Через нары хорошо одетый вор переплавлял одно из своих похождений в безобидный рассказ с картинками, не меняя притом загадочного выражения лица:
- …Толкую менту - произошла ошибка: я - иностранный подданный, незаконнорожденный сын неаполитанской принцессы Шарлотты и товарища Шаляпина. В этой стране варваров оказался совершенно случайно. А он мне - сто в гору: "Банк, - говорит, - на Ямщицкой тоже взял по наколке товарища Шаляпина?" Нет, отвечаю с достоинством и по-английски…
- Ты? - не выдержал желтушный зэк из профессиональных барыг.
- А кто же ещё?! Мне задают вопросы, я и отвечаю: по политическим убеждениям банк молотнул. Необходимо было заплатить гонорар личному парикмахеру товарища Берии. Мент в полуобморочном состоянии, я - в наручниках. Сидим и смотрим друг на друга. Он выпил воды, успокоился, спрашивает: "Это ещё зачем?" Не теряя приличного иностранной особе чувства достоинства, объясняю, опять же по-английски: "Чтоб он глотку этому козлу перерезал".
- Ха! Ха! - взорвались хохотом слушатели.
- Тише можно? - вежливо попросил сидевший особняком Аркадий Ануфриевич Львов и повёл с достоинством в сторону смеха крепко посаженной на высокую шею аккуратной головой. Мягкими, не пугающими манерами Львов был чем-то неуловимо похож на начальника лагеря "Новый", имея при этом и значительное преимущество: среди людей своей масти он обладал огромным авторитетом.
Упоров решил, что в этой компании ножа нет только у Львова, да ещё, может быть, у Никанора Евстафьевича Дьякова: им они ни к чему, за них есть кому заступиться…
Тебе хуже: ты один и не знаешь, зачем позвали. Он только успел подумать о Дьяке, как тот спросил, заботливо окатывая слова русским оканьем:
- Ты в карантинном был с Каштанкой?
Только сейчас Упоров увидал Опёнкина, сидящего на дальних нарах. Рядом с ним - два плоских, ничем не озабоченных лица, настолько внешне равнодушных, что кажется - лиц-то нет, одни маски.
"Они его кончат", - догадался Упоров и ответил:
- Нас везли в одном "воронке". В карантинном спали на одних нарах.