Стать поэтом я уже не успею. Но я успею дописать тебе это письмо.
Уже одно возвращение из больницы домой к Апельсиновой Девушке, стоявшей в саду перед мольбертом и писавшей цветущую вишню, наполняло меня столь сильным чувством, о каком я не смел даже мечтать. Однажды, вернувшись домой и застав ее в саду, я не выдержал и понес ее в спальню. Она смеялась, Господи, как она тогда смеялась! Там я положил ее на постель и соблазнил. Я не стыжусь посвящать тебя в эту сторону нашего счастья. Чего мне стыдиться? Оно и есть красная нить всей этой истории.
Въехав в свой дом после многомесячного ремонта, мы первым делом решили, что хотим ребенка и больше не будем предохраняться. Мы решили это в первую же ночь в нашем новом доме. С той ночи мы стали ждать тебя.
Ты родился на Хюмлевейен через полтора года. Я был так горд, когда первый раз взял тебя на руки. Мальчик. Если бы у нас родилась девочка, мы бы назвали ее Ранвейг. Так звали маленькую девочку, мама которой была Апельсиновая Девушка.
Бледная и измученная после родов Веруника была счастлива. Трудно было найти людей счастливее нас. Начиналась новая сказка с новыми правилами.
Раскрою тебе еще одну тайну. В той больнице, где ты родился, работал мой товарищ по институту. Он пришел к нам в родильное отделение с шампанским для новоиспеченных родителей. Вообще это не разрешается и даже строжайшим образом запрещено. Но на окне, выходящем в коридор, была маленькая занавеска, ее можно было задернуть, и мы втроем выпили за жизнь, которая только что начала свой путь по земле. Тебе, разумеется, шампанского не дали, но вскоре Веруника дала тебе грудь, а она-то сделала несколько глотков шампанского!
Помнишь, когда Апельсиновая Девушка провожала меня на вокзал в Севилье, мы видели в придорожной канаве мертвого белого голубя? Это был плохой знак.
Может, потому, что я не следовал всем правилам той сказки.
Помнишь Пасху во Фьелльстёлене? Тебе было почти три с половиной года. Нет, конечно, ты не можешь этого помнить. В институте мы изучали и психологию. И потому я знаю, что человек не помнит почти ничего из того, что с ним было до четырех лет.
Помню, мы с тобой сидели у стены дома и делили один апельсин на двоих. Веруника сняла это на видео, как будто предчувствовала, что конец пути близок. Спроси, сохранилась ли у нее кассета? Может, ей будет тяжело снова смотреть ее, но ты все-таки спроси.
После Пасхи я понял, что серьезно болен. Веруника мне не верила, но я-то знал лучше. Я всегда хорошо толковал знаки. И ставил диагнозы.
Я пошел к своему коллеге, между прочим, к тому самому врачу, который принес нам в больницу шампанское, когда ты родился. Сперва он сделал мне несколько анализов крови, потом сделал рентгеновское исследование и в конце концов согласился со мной. Наши диагнозы совпали.
С тех пор будни изменили свой характер. Для нас с Веруникой это была катастрофа, но мы сколько могли оттягивали ее. Неожиданно наша жизнь стала подчиняться новым правилам. Такие слова, как стремление, терпение, тоска, получили новое значение. Мы уже не могли обещать друг другу, что в будущем каждый день будем вместе. Мы вообще уже ничего не могли обещать друг другу. Мы оба вдруг стали несчастными и незащищенными. Сердечное местоимение "мы" обрело зловещий оттенок. Мы не могли больше предъявлять друг другу никаких требований, у нас больше не было общих ожиданий и надежд.
Читая это письмо, ты понемногу узнаёшь мою историю. Понимаешь меня. Мне приятно думать об этом.
По-своему ты должен знать меня лучше, чем кто-либо другой, хотя мы не разговаривали с тобой с тех пор, как тебе стукнуло четыре года. Но так откровенно, как в этом письме, я не общался ни с кем. И потому ты должен понять, как трудно было мне принять новые правила. Я знал, к чему все идет, и должен был постепенно привыкнуть к мысли, что вскоре мне придется покинуть тебя и Апельсиновую Девушку.
Но я должен кое о чем спросить тебя, Георг. У меня почти уже нет сил дольше ждать. Только сначала я хочу рассказать тебе, что случилось тут, на Хюмлевейен, несколько недель назад.
Каждое утро Веруника в художественной школе учит молодых людей писать апельсины. Я сказал, что ей нет нужды сидеть дома со мной целый день. Завтракаю я вместе с тобой. Потом отвожу тебя в детский сад и несколько часов сижу в холле за компьютером и пишу тебе это длинное письмо. Мне то и дело приходится балансировать между частями твоей железной дороги, чтобы не сдвинуть их с места. Ты сразу заметишь, если что-то окажется не на месте.
Иногда днем я немного сплю, но не потому, что плохо себя чувствую, а потому, что не могу спать ночью, когда меня одолевают всякие мысли, по ночам от них не скрыться. Кажется, вот-вот заснешь, но вдруг задумываешься над мучительными загадками больших, страшных сказок, где нет добрых фей, только черные предупреждения, темные духи и злые эльфы. Тогда лучше ночью не спать совсем, лучше подремать днем на диване, когда вокруг светло.
Мне не тягостно лежать без сна, когда я знаю, что ты и Веруника сладко спите. К тому же мне ничего не стоит разбудить Верунику, несколько раз я так и делал, и она сидела со мной. Порой даже целую ночь. Мы почти не разговаривали. Просто сидели рядом. Пили чай. Съедали по кусочку хлеба с сыром. Теперь у нас все было иначе, Георг. Таковы были новые правила.
Мы сидели часами и просто держали друг друга за руки. Иногда я смотрел на ее руку, такую мягкую и красивую, потом - на свою, только на один палец, только на ноготь. Долго ли еще у меня будет этот палец? - думал я. Или подносил к губам ее руку и целовал.
И думал, что эту руку, которую я держу сейчас, я буду держать и в последнюю минуту своей жизни, может быть, на больничной койке, может, несколько часов подряд, пока наконец силы не оставят меня и я не отпущу ее. Мы договорились, что все так и будет, она мне обещала. Об этом приятно думать. И бесконечно грустно. Когда я расстанусь с этим миром, это значит, что я отпустил теплую и живую руку Апельсиновой Девушки.
Как по-твоему, Георг, смогу ли я держать чью-нибудь руку по ту сторону? Я-то думаю, что никакой другой стороны вообще нет. Я почти в этом уверен. Все, что у нас есть, есть только до конца. Но последнее, что человек держит, чаще всего бывает рука.
Я писал, что самое заразительное на свете - это смех. Но горе тоже может быть заразительным. Другое дело, страх. Им не так легко заразиться, как смехом или горем, и это хорошо. Со страхом человек почти всегда встречается один на один.
Мне страшно, Георг. Страшно быть исторгнутым из этого мира. Я боюсь таких вечеров, как этот, когда знаю, что мне уже не жить.
Но однажды ночью проснулся ты, и мне хочется рассказать тебе об этой ночи. Я сидел в нашем зимнем саду и вдруг услышал, как ты шлепаешь из своей комнаты в гостиную. Ты протер глаза и увидел меня. Обычно, проснувшись ночью, ты поднимался на второй этаж в нашу спальню, но тут ты остановился, может быть, потому, что увидел свет. Я вышел из зимнего сада и взял тебя на руки. Ты сказал, что не можешь заснуть. Наверное, ты слышал, как мы с мамой несколько раз говорили о том, что я не могу заснуть.
Должен признаться, я ужасно обрадовался тому, что ты проснулся и пришел ко мне в такую минуту, когда был мне особенно нужен. Поэтому я не стал снова укладывать тебя в постель.
Мне хотелось поговорить с тобой обо всем, но я понимал, что это невозможно, что ты еще слишком мал. И тем не менее ты был достаточно большой, чтобы утешить меня. В ту ночь я мог бы просидеть с тобой несколько часов. Ведь именно в такие ночи я обычно будил Верунику. Теперь она могла спать спокойно.
Небо было удивительно ясное, я видел это в окно зимнего сада. Стояла вторая половина августа, и ты, наверное, никогда раньше не видел такого звездного неба, во всяком случае, в летнее полугодие, в прошлое лето ты был еще слишком мал. Я надел на тебя теплый свитер и вязаные рейтузы, сам надел куртку, и мы устроились с тобой на террасе, только ты и я. Свет в доме я погасил и наружные фонари тоже.
Сначала я показал тебе на тонюсенький серп месяца. Он висел низко на востоке. Он был повернут направо, то есть был на ущербе. Я объяснил тебе это.
Ты сидел у меня на коленях и впитывал в себя окружавший тебя покой. А я впитывал покой, который исходил от тебя. Потом я стал показывать тебе звезды и планеты, стоящие высоко на небесном своде. Мне так хотелось обо всем рассказать тебе, рассказать о великой сказке, частицей которой мы являемся, о той колоссальной мозаике, в которой мы с тобой лишь крохотные камешки. У этой сказки тоже были свои законы и правила, которых мы не могли понять, но которым должны были подчиняться, независимо от того, нравятся они нам или нет.
Я знал, что скоро покину тебя, но не мог об этом говорить. Знал, что уже нахожусь на пути из этой великой сказки, которая сейчас открылась нашим глазам, но ничего не мог тебе объяснить. Вместо этого я начал рассказывать тебе о звездах, сперва упрощенно, чтобы тебе было понятно, но вскоре разговорился и стал рассказывать о мироздании, словно ты был взрослый.
И ты не прерывал меня. Тебе нравилось слушать, как я рассказываю, хотя ты и не знал ответа на все загадки, о которых я говорил. Может, ты даже понял из моего рассказа немного больше, чем можно было предположить. Во всяком случае, ты не прервал меня и не заснул. Ты как будто знал, что в такую ночь ты не можешь предать меня. Как будто чувствовал, что это не я сижу с тобой, а ты - со мной. Что нынче ночью ты дежуришь у папы.
Я объяснил тебе, что земной шар вертится вокруг своей оси, сейчас он повернулся спиной с солнцу, и потому у нас наступила ночь. Только восходы и закаты солнца говорят нам о том, что земной шар крутится, объяснил я тебе. Может, ты и понял мое объяснение, потому что иногда мы с тобой пели на ночь: Закрыло солнце глазки, ведь спать ему пора, теперь и я закрою до самого утра… Помнишь эту песню?
Я показал тебе Венеру и сказал, что эта звезда - планета, которая вращается по своей орбите вокруг Солнца, так же как и Земля. В это время года Венера видна низко на востоке, потому что Солнце светит на нее так же, как оно светит на Землю. Потом я открыл тебе одну тайну. Я сказал, что думаю о Верунике всякий раз, когда смотрю на эту планету, потому что слово "Венера" когда-то в древности означало "любовь".
Но почти все светящиеся точки, которые мы видим на небе, это настоящие звезды, сказал я, они сами светят, как солнце, потому что каждая даже самая маленькая звезда на небе - это горячее солнце. И тогда ты сказал знаешь что? "Но звезды нас не обжигают", - сказал ты. То лето было особенно жарким, Георг, и нам приходилось мазать тебя кремом от солнечных ожогов. Я крепко прижал тебя к себе и шепнул: "Это потому, что звезды очень, очень далеко от нас".
Пока я пишу это, ты ползаешь по полу и перестраиваешь заново свою железную дорогу.
Это будни, думаю я. Это действительность. Но дверь, ведущая из нее, открыта настежь.
Сколько всего мне придется здесь оставить! Слишком многое мы оставляем после себя.
Несколько минут назад ты подошел ко мне и спросил, что я пишу на компьютере. Я ответил, что пишу письмо моему лучшему другу.
Может, тебе показалось странным, что я так грустно сказал о своем лучшем друге, потому что ты спросил: "Ты пишешь маме?"
Кажется, я отрицательно покачал головой. "Мама - моя любимая, - сказал я. - А это совсем другое".
"А кто же тогда я?" - спросил ты.
Ты думал, что загнал меня в угол. Но я поднял тебя на колени, крепко прижал к себе и сказал, что мой лучший друг - это ты.
К счастью, ты больше не стал задавать вопросов. Ты не мог поверить, что я пишу письмо тебе. Мне тоже трудно было представить себе, что когда-нибудь ты, возможно, прочтешь это письмо.
Время, Георг. Что такое время?
Я продолжал рассказывать, хотя знал, что ты еще не в состоянии понять то, что я говорю.
Вселенная ужасно стара, сказал я, ей не меньше пятнадцати миллиардов лет. И все-таки до сих пор нам неизвестно, как она появилась. Мы все живем в одной большой сказке, которую плохо знаем. Мы танцуем, играем, болтаем и смеемся в мире, не имея представления о его происхождении. Это танцы, игры и музыка жизни, сказал я. Ты найдешь их повсюду, где есть люди, так же как жужжание зуммера слышно во всех телефонах.
Ты откинул голову и посмотрел на меня. Слова о жужжании зуммера в телефоне ты, во всяком случае, понял. Ты любил поднимать трубку и слушать его.
И тогда, Георг, я задал тебе вопрос, тот же самый вопрос, который задаю теперь, когда ты уже в состоянии понять его. Из-за этого вопроса я и поведал тебе всю эту длинную историю про Апельсиновую Девушку.
Я сказал: "Представь себе, что ты стоишь на пороге этой сказки много миллиардов лет назад, когда все только еще начиналось. И у тебя есть выбор, хочешь ли ты когда-нибудь в будущем родиться и жить на этой планете. Тебе неизвестно, когда это может случиться, и неизвестно, сколько тебе будет отпущено прожить, но говорить о большом сроке не приходится. Ты только должен понять, что, если ты выбираешь возможность когда-нибудь, когда придет время, или, как мы говорим, пробьет час тебе родиться на свет, точно так же пробьет час, когда тебе придется его покинуть. Может быть, это причинит тебе боль, ведь многие считают, что жизнь в этой великой сказке так пленительна, что при одной мысли о ее конце на глаза навертываются слезы. Да, здесь бывает так прекрасно, что мысль о том, что всему этому может прийти конец, способна причинить невыносимую боль".
Ты сидел у меня на коленях тихонько, как мышка. И я спросил: "Что бы ты выбрал, Георг, если бы существовала высшая сила, позволившая тебе сделать такой выбор? Можно же себе представить, что в этой большой и загадочной сказке действует космическая фея. Выбрал бы ты для себя земную жизнь, неважно, долгую или короткую, через сто тысяч или через сто миллионов лет?"
Я несколько раз тяжело вздохнул, а потом твердо сказал: "Или ты отказался бы участвовать в этой игре, потому что тебе не нравятся ее правила?"
Ты по-прежнему сидел неподвижно у меня на коленях. Кто знает, о чем ты думал? Ты был живым чудом. Мне показалось, что от твоих белокурых волос пахнет мандарином. Ты был светлым ангелом из плоти и крови.
Ты не заснул. Но молчал.
Уверен, ты слышал все, что я говорил. Но мне не было дано угадать, что творится в твоей душе. Мы сидели, прижавшись друг к другу. И вместе с тем расстояние между нами вдруг стало непреодолимо большим.
Я еще крепче прижал тебя к себе, наверное, ты подумал, что я хочу согреть тебя. И тут я предал тебя, Георг, я заплакал. Я не хотел, я сдерживался изо всех сил. Но я заплакал.
В последние недели я часто задавал себе этот вопрос. Выбрал бы я жизнь на земле, прекрасно зная, что неожиданно лишусь ее, может, даже в угаре опьянения ею? Или с самого начала предпочел бы с благодарностью отказаться от этой рискованной игры "Возьми и передай дальше"? Ведь мы приходим в мир только один раз. Нас впускают в большую сказку. Но - снипп, снапп, снюте - и сказке конец! - как говорил великий сказочник.
Нет, я не знаю, каким был бы мой выбор. Думаю, я отказался бы играть на этих условиях. Может, я вежливо отклонил бы приглашение побывать в этой сказке, зная, каким коротким будет мой визит, а может, даже и невежливо. Может, я закричал бы, что сама постановка вопроса так коварна, что я не желаю больше слышать об этом. Я и раньше знал, а сейчас, сидя на террасе с тобой на коленях, я был совершенно уверен, что отказался бы от этого предложения.
Но если бы я предпочел не соваться в эту сказку, я бы так и не узнал, от чего отказался. Понимаешь? Так уж бывает с людьми, иногда для нас хуже потерять что-то дорогое, чем вообще никогда не иметь этого. Ведь если бы Апельсиновая Девушка не сдержала своего обещания и мы с ней не виделись бы каждый день после ее возвращения из Севильи, для меня было бы лучше никогда не встречать ее. И как ты думаешь, Золушка согласилась бы поехать во дворец под видом принцессы, если бы она знала, что эта игра продлится только неделю? Каково ей было бы вернуться к совку для золы и кочерге, злой мачехе и безобразным сестрам?
Но теперь, Георг, твоя очередь отвечать. Именно там, когда мы сидели под звездным небом, я решил написать тебе это длинное письмо. Когда я вдруг разразился слезами. Я плакал не потому, что знал, что должен покинуть тебя и Апельсиновую Девушку. Я плакал потому, что ты еще так мал. Потому, что мы с тобой никогда не поговорим друг с другом по душам.
И я спрашиваю опять. Что ты предпочел бы, если бы у тебя был выбор? Короткую жизнь на земле, чтобы потом вскоре, быть может всего через несколько лет, оказаться вынужденным все покинуть и никогда не вернуться обратно? Или отказался бы от такого предложения?
Других возможностей нет. Таковы правила. Если ты выбираешь жизнь, ты выбираешь также и смерть.
Но обещай мне, что как следует поразмыслили, над этим вопросом, прежде чем ответишь.
Может, я задаю тебе слишком трудный вопрос? Может, слишком многое открываю тебе, не имея на то никакого права. Но мне так важно знать твой ответ, потому что я несу ответственность за то, что ты сейчас там. Тебя не существовало бы, если бы я от всего отказался.
В известном смысле я виноват, приняв участие в твоем появлении на свет. Ведь можно сказать, что это я подарил тебе жизнь. Я и Апельсиновая Девушка, конечно. Но тогда получается, что мы же когда-нибудь и отнимем ее у тебя. Дать жизнь ребенку - это не только преподнести ему в подарок весь мир. Это значит и отнять у него этот непостижимый дар.
Буду честным, Георг. Сам я отказался бы от предложения о "шапочном знакомстве с миром", от этакой короткой экскурсии по большой сказке. Правда, отказался бы. И если ты согласен со мной, я буду виноват в том, что заварил эту кашу.
Я позволил себе увлечься Апельсиновой Девушкой, позволил себе искуситься любовью, позволил себе размечтаться о ребенке. Теперь пришло раскаяние и потребность искупить свою вину. Что я сделал не так? - думаю я. Для меня этот вопрос равносилен кровавому конфликту со своей совестью, когда появляется потребность навести после себя порядок.
Но тут, Георг, может появиться новая дилемма, может быть, не такая трудная - или злокачественная, - как первая. Если ты ответишь, что вопреки всему выбрал бы жизнь, пусть и недолгую, тогда и я могу не жалеть о своем рождении.
Тогда в нашей задачке установится относительное равновесие, и все еще может сойтись с ответом. И, разумеется, я на это надеюсь. Потому, собственно, и пишу.
Можешь не отвечать прямо на мой трудный вопрос. Но ты можешь ответить на него косвенно. Твой ответ будет заключаться в том, как ты проживешь эту жизнь, которая началась, когда Веруника, я и тот непослушный врач в больнице пили за твое здоровье шампанское. Этот шампанский врач был твоей доброй феей, я в этом уверен.
Теперь можешь отложить мое письмо. Теперь твоя очередь жить.
А я завтра ложусь в больницу. Это и есть та важная встреча. Теперь маме придется самой провожать тебя в садик.
Я должен был предупредить тебя и об этом. И еще хочу добавить: не могу обещать, что больше никогда не появлюсь на Хюмлевейен.