- Зефирова! - чугунной болванкой грохотала Ноябрина Ивановна на вечерней линейке. - Из-за твоей несознательности комсомольские работники, ваши старшие товарищи, между прочим, то есть кролики, ваши младшие товарищи, между прочим, остались без березовой витаминной добавки к пище. А ты знаешь, что решениями XXIV съезда КПСС кролиководческой отрасли нашего сельского хозяйства отведена огромная, все возрастающая роль в обеспечении советского народа мясом и яйцами? А такие, как Зефирова, конкретному агропромышленному району мясо сорвали! Теперь черника. По какому праву ты, Зефирова, позвонила директору детдома и сообщила, что в нашем лагере "Искра" собраны для них два центнера лесных ягод? На каком основании ты перераспределила результаты операции "Черника" посторонним детям? У нас что, в детдомах дети голодные? Воспитанники советских детдомов кормятся по полной калькуляции.
- А почему в лагере ничего не остается? Нельзя что ли передать чернику в нашу столовую, в меню пионеров? Полдня комаров со слепнями в лесу кормили. Почему все в райком? - дрожащим голосом выкрикнула Люба.
- Как это, ничего не остается? - пошла красными пятнами Ноябрина Ивановна. - А крапива? - Вспомнив о крапиве, директор приободрилась. - В прошлую смену твои товарищи собирали крапиву, и она вся до последнего грамма осталась в лагере. Пополнила рацион пионеров замечательными зелеными щами. Но теперь, - взволнованно припомнила Ноябрина Ивановна, - я даже не сомневаюсь, что это ты сообщила октябрятам младших отрядов, будто городские аптеки за килограмм сушеных комаров выдают школьникам два килограмма гематогена и на месяц освобождают от уроков. Более того, ты солгала ребятам первого отряда, что Володя Ульянов сдал в аптеки Симбирска более ста килограммов сушеных комаров, благодаря чему по окончании второго класса вообще перестал посещать школу. Да Владимир Ильич мухи за свою жизнь не обидел, не то что комара! И учился, учился и учился! Ему даже работать некогда было, столько времени он отдавал учебе. Ты понимаешь, что опорочила… чуть не опорочила его светлую память? Как мы, твои товарищи по пионерской организации, должны тебя наказать? Что сделал бы Ленин, узнай он о твоих проступках?
- С броневика свалился, - шепотом подсказал Ноябрине Ивановне вконец распоясавшийся Леша.
При мысли о Ленине и приписанных ему прогулах школьных занятий, Любу охватил стыд. И она заплакала, не стесняясь мальчишек:
- Только из пионеров не исключайте!
Любин пионерский галстук возмущено затрепетал концами. Исключение Зефировой из рядов всесоюзной ленинской пионерской организации пришлось бы очень кстати. Галстук, не любивший вспоминать, что его родня - косынки и платки, но постоянно упоминавший частицу красного знамени, был недоволен своими шеями. То повязали его на ворот пахнущего соляркой работяги - ударника коммунистического труда, назвав почетным пионером, теперь вот - Зефирова. Галстук мечтал об обмене по линии СЭВ. В прошлом году было такое: делегация немецких пионеров обменялась галстуками с пионерами клуба интернациональной дружбы городского дворца пионеров, и несколько красных треугольников уехали из Белозерска в ГДР. На постоянное место жительства!
Но Люба скорее бы отдала новенький фильмоскоп, да что фильмоскоп - жизнь, чем пионерский галстук. И она судорожно прикрыла узел на шее сложенными одна над другой искусанными комарами ладонями.
- Поплачь-поплачь, - в наказание разрешила Ноябрина Ивановна. - А то совсем дисциплину распустила. А ведь дисциплина, ребята…
В этот момент Ноябрина Ивановна заметила, что барабанщик исподтишка пинает знаменосца, а тот тычет его древком маленького флажка, и маскировочно-прогулочным шагом пошла от трибуны к флагштоку, приструнить обоих:
- Афанасий Васильевич, продолжите линейку!
Старшего пионервожатого на самом деле звали Афиногеном, но имя пришлось слегка изменить, так как некоторые дети ошибочно говорили "Афиген Васильевич". Афанасий Васильевич, судя по рассеянному взгляду, думал не о дисциплине, а о поджидавшей его в запертом домике девушке Жанне. Вожатая Галя выяснила, что Жанна была практиканткой пединститута, в нарушение распорядка педпрактики не уехавшая после ее окончания. Тем не менее, Афанасий Васильевич ловко собрался с мыслями и подхватил речь Ноябрины Ивановны:
- Дисциплина - одна из составляющих демократического централизма, который сочетает единое руководство с инициативой и ответственностью каждого члена партии.
- Офигел? - зашипела Галя.
- Ты меня? - встрепенулся Афанасий Васильевич. - Деятельность партии проникнута принципами… Слушай, - Афанасий Васильевич повернул голову к Гале, изображая равнение на знамя. - Я чего-то отключился. О чем базарили?
- Про дисциплину. Зефирову прорабатываем.
- А-а! Дисциплина, - голос Афанасия Васильевича возвысился, - это строгое выполнение норм и правил, установленных в обществе. А ты, Зефирова, своим пренебрежением к дисциплине отсрочила полную и окончательную победу социализма.
Люба подняла мокрое лицо и прекратила всхлипывать:
- Мой папа говорил, что социализм в нашей стране уже наступил.
- Ты, Зефирова, здесь демагогию не наводи. Социализм окончательно победит, когда труд превратится в первую жизненную необходимость и потребность для всех членов общества. Когда для каждого за счастье будет по столовой дежурить. Ну, по столовой - это не совсем яркий пример. Когда, Зефирова, ты веники для колхозных кроликов не из-под палки вязать будешь, а из духовной потребности. Сразу после утренней побудки и пока березы не кончатся.
Решив, что он взял, пожалуй, слишком суровый и строгий тон, Афанасий Васильевич смягчился:
- Вот для тебя, Люба, что является первой жизненной потребностью? Что тебе больше всего нравится делать? Только честно, перед лицом своих товарищей.
- Честно-пречестно? Песни петь.
- Эх, Зефирова, ну что с тобой делать?
Почему Люба вспомнила все это сейчас, когда Серега и Дёмыч крепко сжали ее плечи, готовые вытолкнуть прочь? Честное пионерское слово, она не смогла бы объяснить. Но, несомненно, одно, ее детский заочный спор с писателем Львом Кассилем, - книгу "Слово о словах" Любе подарил папа, - мыслит ли советский человек словами или образами, получил наконец неопровержимое доказательство Любиной правоты: образами! Разве смогла бы она выпалить, пусть и мысленно, столько слов за секунду до броска?
Авиаторы проводили Любу взглядами и, споро поборов мощный поток воздуха, прикрыли люк самолета.
Первоначальный беззлобный азарт Сереги и Демыча - неужто долетит инвалидка? - сменился волнением. Эх, дуреха, ну что надумала? Жирные пингвины, пока приземлятся, в штаны накладут. А тут девчонка безногая. Ну обделила тебя судьба, так смирись. Некоторые вон на всю голову инвалиды. И ничего, ходят веселые, всем довольны, в небо не глядят, все больше под ноги. Полет - он же не для всех. Он для самых сильных. Пингвины не в счет, они сперва возле летного поля коньяку нажрутся. Парашюты все облевали. А калека эта - как стеклышко. Эх, не спросили мы, кто ее к коляске пристегнул? Накрепко ли? Вдруг лопнет чего в воздухе, отвалится? Э-эх!
- Скоростной напор порыва? - тревожно затребовал Демыч.
- Хреновый, - сокрушенно ответил Серега, вспомнив дрожащие Любины щиколотки.
- Угол между горизонтальной проекцией полета и вектором скоростного полета? - все еще не терял веры на счастливый исход Любиного прыжка Дёмыч.
Серега закрыл глаза.
- Угол заложения, плечо действия усилия, - с затухающей надеждой шевелил губами Дёмыч. - Вторым членом пренебрежем…
- Насчет члена, - попытался пошутить Серега, - это ты зря. Я своим пренебрегать не собираюсь.
- Вес вспомогательных деталей? - рывком вновь распахнув люк, закричал Демыч. - Разрывное усилие?!
- Демыч, поздно! - Серега схватил товарища за рукав куртки.
Ткань затрещала. Но куртка, не обращая внимания на рваную рану, завопила вслед дерматиновому сиденью летящей коляски. "Разрывное усилие ленты-ы-ы!" - донеслось до нее.
Коляска испуганно крякнула и почувствовала, как расползается диафрагма клеенки.
Глава 2. Куда приводят мечты
"ОЙ, коляски добрые! - коляска завопила так истошно, словно к ней приближался газорезчик. - Ой, пропадаю ни за понюшку штырей!"
Еще мгновение назад, на пороге открытого люка самолета, коляска выказывала недюжинную выдержку и смелость. "Эх, пропадай моя телега, все четыре колеса!" - отчаянно воскликнула она, крепко сжав в объятиях Любу. Но поток восходящего воздуха перевернул коляску вверх подножками, отчего она утратила функции опорно-двигательного аппарата и самообладание.
"Что ты орешь? - возмутилась Люба, прервав восторженную песню, и приоткрыла веки. - Демыча напугала. Смотри, бледный какой. В дверь вцепился".
Ветер поцеловал Любины глаза и, не встретив сопротивления, жадно ворвался в Любин рот. Захлебнувшись, Люба произнесла не совсем то, что намеревалась.
"…то ты дерешь? - донеслось до коляски, - …мыча пукала!"
"Нечаянно, - коляска потупилась. - Нежданчик выскочил. - Но тут же перешла в атаку: - Ничего я не деру! Это ты мне сиденье задом продрала. И зачем я только согласилась?"
"А кто тебя …ой! …заставлял? Сама захоте… а-а-а!" - Люба вновь совершила кульбит.
"Что мне оставалось делать? Отпустить тебя одну, без колеса в кармане? Сиди потом внизу, думай: то ли она в утиль разобьется, то ли улетит, с пути разом собьется. А мне потом куда, в дом престарелых?"
"Уж ты сразу - в дом престарелых! Болты из тебя вроде еще не сыплются. В протезно-ортопедическое учреждение можно, в стационар", - с серьезным видом любезно предложила Люба.
"В протезно-ортопедическое, - передразнила коляска Любу. - Мне самой протез того и гляди понадобиться. Я сама, чует мое сердце, того и гляди инвалидом стану. Ой! О-е-ей!"
"Что? Что?" - заволновалась Люба.
"Ой, сглазила! Ой, открывай, Любушка, скорее велоаптечку, доставай насос со шлангом!"
"Да что случилось-то?"
"Ой, колес под собой не чую! Ни больших приводных - ведущих, ни малых. Ой, подлокотники гудом гудят, подножки в поджилках дрожат. Ой, Любушка, прощай! Простите, коляски добрые, если кого обидела. Ну какой домкрат тебя, Любушка, за ноги тянул с парашютом прыгать? Что тебе у меня на коленях не сиделось?"
"Как ты не понимаешь? Я была калекой, инвалидом с ограниченными возможностями. И вот - лечу! Значит, я инвалид с безграничными возможностями!"
"И что с того? - не унималась коляска. - Что теперь на ноги вскочишь? С колес встанешь?"
"С колес не встану. А с колен - точно", - сияя, объявила Люба, стараясь не вспоминать, как всего пару часов назад передвигалась дома ползком. Ползала не на четвереньках - этого не позволяла форма Любиного паралича, спастическая диплегия, - а в позе русалочки, сидящей на камне: перетаскивала, подтягивала за собой, волокла рыбий хвост безвольной нижней части тела. "Наш раненый партизан пробирается", - обычно шутил Геннадий Павлович, завидев Любу полулежащей на пороге комнаты.
"Вот значит как, - обиделась коляска. - Колени ей мои плохи. Двадцать с лишком лет сидела, а теперь гнушается".
"Какая ты непонятливая. Я со своих колен встану. Что Максим Горький говорил? "Рожденный летать, ползать не может". Горького коляске крыть было нечем. Против Горького не попрешь. И она примолкла, недовольно запыхтев, но тут же закатила глаза и вновь заголосила, давя на жалость: "Ой, Демыч, Сереженька, держите меня за ручки для сопровождающих лиц, хватайте за тормоз, а не то лопнет мой центральный шарнир рычагов рамы!"
Сообразив, что коляска вовсе не умирает, а вопит, чтобы разогнать страх, и, может, самую малость из вторичной психологической выгоды - продолжать ощущать себя незаменимой частью Любиного тела, Люба перестала обращать на крики внимание. Она широко раскрыла глаза и задохнулась от восторга!
Доказывая коляске необходимость полета, Люба и не заметила, что уже не падает вниз оброненным кошельком, а плывет над землей, словно в воздухе расстилается невидимая дорога. Это ветер подхватил Любу крепкими мужскими руками в тот момент, когда кресло сидело верхом на Любе, и нес, делая вид, что ему не тяжело. Люба летела в сияющем хвосте дрожащих капель, частиц воздуха, окрашенных солнцем в перламутр, трепещущих струй и слюдяных стаек белесых толкущихся козявок.
Демыч и Серега, обреченно глядевшие вслед коляске, неожиданно увидели, что падение ее прекратилось.
- Коэффициент стабилизации выровнялся? - недоуменно почесал в затылке не верящий в чудеса Демыч. Еще раз бросив взгляд на летящую по небу радостную Любу, вот-вот готовую обогнать самолет, Демыч встрепенулся:
- Формула Циолковского для определения скорости?
- Ну?
- Чего "ну"! Ка-эф, безразмерный коэффициент, зависящий от формы корпуса?
- Ну?
- Вот заладил! В случае инвалидной коляски с привязанной к ней Любовью ка-эф стремится к бесконечности.
- Ну?
- Серега, мы на пороге научно-технического переворота.
- А чего перевернули? - засомневался Серега.
- Сами основы. Вернее, впервые доказательно увидели то, что было известно эмпирически, - несколько путаясь в терминологии, буйствовал технический гений Демыча. - Ни тебе керосина, ни тебе спирта, ни этого, монгольфьера. Управляемое бестопливное воздухоплавание. И вся любовь!
- Нет, серьезно?
- Может ты, Серега, может, мы рождены, чтоб сказку сделать былью? - вдохновенно поглядел вдаль Демыч. - Ты когда-нибудь делал сказку былью?
- Было дело, - признался Серега, вспомнив улетную радистку из их авиаполка. - Однажды.
Мимо иллюминатора пролетела Люба. Выгнутые утюгами ступни неловко подрагивали на подножках кресла. Серега посмотрел на свои могучие колени, на приземистые, колесом, ноги Демыча.
- Демыч, а чего мы тогда здесь сидим? Люди, вон, без ног летают в свое удовольствие. Надо бросать к собакам пингвинов и начинать серьезным делом заниматься. - Серега немного подумал, плечи его расправились. - Возрождать российскую авиацию.
Забегая вперед, скажем, что Демыч и Серега действительно…
Нет, не будем забегать. Вы сами обо всем узнаете. Точнее, услышите.
А Люба плыла в парном молочном облаке, в праздничных знаменах загорелого весеннего воздуха и пела счастливые песни собственного сочинения. Вообще-то песни были грустными, про безответную любовь. Но Люба полагала, что в вопросе неразделенных чувств ей повезло больше всех на свете: никому на земле не выпадала еще такая огромная безответная любовь! Она от этого была безраздельно счастлива. "За что мне столько счастья?" - радостно недоумевала Люба, пролетая сквозь золотистый столб солнечного света. Она, Люба, может сочинять песни. Она может громко петь их. Она может сама ползать из комнаты в комнату. Она может летать. Она может все! А ведь множество людей могут только ходить. И ничего больше.
Внизу, на глубине тысячи метров, в прозрачной воде неба показалось Белое озеро, на берегу которого лежал Любин городок. Озеро было таким большим, что сливалось с занавесом горизонта, и оттого всегда казалось Любе бескрайним. Она представляла озеро океаном и мечтала, как окажется на другом его берегу, усыпанном мерцающими огнями больших городов с отапливаемыми концертными залами. Как ни странно, мечта ее начала сбываться - вскоре показался другой край озера. Впрочем, Люба не видела в этом ничего странного. Мечта тем и хороша, что может быть бескрайней и при этом вполне умещаться в чашу озера возле глухого городка. Мечта - это тот случай, когда начисто опровергается правило о том, что часть всегда меньше целого. Многие люди твердо убеждены в этом. Ошибка в убеждениях возникла из-за того, что эти люди могли ходить. Они выходили за порог своего дома, шли вроде бы верной дорогой, но быстро уставали. И возвращались назад в твердой уверенности, что мир гораздо больше той части пути, которую может осилить человек. А Люба ходить не могла. Измерять дороги шагами собственных ног ей не довелось - весь ее мир был в песнях, поэтому она была абсолютно уверена, что он, мир, ей по плечу. Надо только встать с колен. Твердо встать на ноги. Ногами вполне могут быть и руки. Если они с головой. Люба руки тренировала неустанно: отжималась от пола, делала стойку, упершись в поручни. Десятки раз подряд снимала и вновь ставила на вытянутой руке кастрюлю на плиту. До изнеможения крутила ведущие колеса, не позволяя Надежде Клавдиевне возить коляску за ручки для сопровождающих лиц.
Неожиданно Люба почувствовала резкий рывок вверх. Над головой раздался хлопок, какой издает развевающееся знамя, и Люба увидела купол раскрывшегося парашюта. Захватывающий дух полет сразу прекратился. Люба и коляска повисли. Так часто бывает, когда тебя хотят спасти: ты уже не летишь, а стабильно и безопасно болтаешься между небом и землей.
"Эй! - строго прикрикнула коляска. - А ну не балуй. Чего привязался?"
Парашют сохранил военную выдержку. Он лишь слегка покачал головой, мол, вот с какой публикой приходится иметь дело. Дожили - коляски инвалидные небо покорять надумали. Эх, до чего Горбачев с Ельциным нашу авиацию довели!..
Люба деликатно подергала стропу, надеясь возобновить стремительное движение вперед. Но парашют держал свою ношу упорно, как веревка висельника. Веревка туго знает свое дело. Дергайся, не дергайся - мое дело удержать тело. Согласитесь, такая верность своему профессиональному долгу не может не вызывать уважения.
"Парашют только накинь, а черт сам затянет, - бестактно, но, надо признать, довольно к месту перефразировав народную мудрость, припугнула Любу коляска. Тут же, впрочем, перекинувшись на парашют, она принялась чихвостить купол: - Полетать не дал людям, бес! Только озеро облететь собрались, поглядеть, как там на другом берегу, не осталось ли колесных пароходов? А тут тебя леший надавал".
Люба, заслышав этот экспромт, фыркнула. Дабы прервать ворчание, парашют снисходительно заскользил в сторону дальнего берега. По озеру пробежала серебристая волна, и Люба с восторгом увидела, что это играет косяк мелкой рыбки, наверное, сущика. Или шпрот. Ой, нет, шпроты - золотистые. Значит, все-таки сущик. От избытка красот Люба вновь запела, любуясь своим красивым и сильным тоненьким голоском:
- О, дельтаплан, спаси его!..
Песня, прямо скажем, не была шедевром. Он (кто - "он", было известно только Любе) не понял ее (Любы, надо полагать) любви и улетел на дельтаплане с другой. Разбежался и прыгнул с обрыва. Но, видимо, страдая дальтонизмом, несчастный принял дельту реки за колышущееся поле и рухнул прямо на дно. А Люба, в смысле героиня Любиной песни, разбежалась и прыгнула с обрыва следом. Н-да…
Надо сказать, коляска к Любиным песням о любви, в силу уже известного вам жизненного опыта, относилась предвзято.
"Река моих слез текла по пустыне, и раны остались там и поныне". Ну что это такое? Коррозия металла натуральная, - критиковала коляска мысленно - конечно, мысленно! - очередной поэтический крик Любиной души. - Ты сочиняй: солнце на спицах, синева над головой! Это я понимаю".
Чайкам, которые обгоняли Любу с коляской, песня тоже показалась сомнительной.
"Кто это нужду тянет?" - застонал главарь, здоровый как буревестник.