"Зефирова, - поморщилась тучная чайка. - Песня называется! Ты пой про тину, про червей, про богатые запасы промысловой рыбы. А тут… Пошлость га-гая! "Гы-гы, ты меня не зови, га-га, я теперь не твоя". Того и гляди, про браконьеров петь начнут. Барды". "Бардак", - согласилась еще одна раскормленная чайка, толстая, как больничный чайник.
Парашюту упоминание о дельтаплане не понравилось еще больше, чем чайкам. А кому понравится? В общем, парашют обиделся и резко, как реформа ЖКХ, затормозил. Люба и коляска повисли над озером. Ветер прекратил свистеть в ушах и спицах, и сверху довольно разборчиво донеслись обрывки фраз.
"Ранцевый парашют. Потомственный русский офицер. Изобретение Котельникова, не раз выручавшее… В 2002 году исполнилось 160 лет. С этим пидором крашеным… С этим дельтапланом…"
"Что такое?" - недовольно спросила коляска, раскачиваясь авоськой.
"Штиль, - хладнокровно сообщил парашют. - Можете пока покурить".
"Безобразие, - принялась гундосить коляска. Потом взглянула вниз. - Ой! Ой, Любушка, он нас утопить вздумал. Ты-то выплывешь, а я на корм рыбам".
Люба заопасалась: "Может, вы сможете продолжить наше движение?" - вежливо спросила она, задрав голову.
Парашют строго взглянул вниз, храня невозмутимый вид, но тайком еще гневаясь на дельтаплан из Любиной песни. Любины тонкие русые брови были испуганно сведены дельта… домиком. Между ключиц, в яремной ямке, встревоженно билась жилка. Парашют качнулся и великодушно поплыл к берегу.
"Спасибо", - поблагодарила Люба.
Поравнявшись с чайками, Люба извинилась: "Мои песни еще не совершенны. Я постараюсь петь потише. Простите, что потревожила".
Чайки умилились.
"Что вы, Люба, пойте, сколько влезет! - главарь взглянул на Любин редкой красоты нос уточкой, на выгнутые птичьими лапками ступни, на торчащие как пух прозрачные волосы. - Ничего цыпочка, симпатичная".
Тучная чайка жалостливо вспомнила, мол, мало того, что Люба не летает, так еще и ходить не может, и зашмыгала клювом.
"О, мое сердце, ветра порывы, плачу с дождем и лечу к обрыву!" - неожиданно с удовольствием заголосила чайка Любину песню, вспомнив про свою несчастную любовь прошлого охотничьего сезона.
"Ой, не думала я, не гадала, что эдак моя жизнь окончится, - то ли не заметив возобновившегося движения, то ли обрадовавшись возможности лишний раз громко пострадать, продолжала причитать коляска. - На дне морском, в страшной мучительной водянке".
Инвалидная коляска полагала себя великомученицей. Она любила думать о том, как беззаветно посвятила жизнь Любе. Осталась рядом с ней, забыв о своей личной женской судьбе, хотя по молодости было дело - подкатывали к ней разные… Грузовая тележка из продуктового, например. Нарочно с ящиками подкатил: яблоки "джонатан", цыплята по рубль семьдесят, все дела. Но при более близком знакомстве оказалось, что грузовая тележка - пьяница и матерщинник. Нет уж, лучше одной. Правда, однажды рассердившись за какую-то мелочь на Любу, коляска перечитала в газете "Знамя рыбзавода" объявления о знакомстве. И даже позвонила по одному: "Ручная тележка, ветеран рыбной промышленности в отставке, ищет спутницу жизни для серьезных отношений на ее дачном участке. Согласен на переезд из сельской местности".
"Вэ-пэ есть?" - строго спросил ветеран.
"Вопросы? Да, есть, - элегантным голосом подтвердила коляска. - Сколько вам лет?"
"Вэ-пэ значит "вредные привычки". А вопросы буду задавать я, - отрезал жених, воодушевленный огромным количеством откликнувшихся одиноких претенденток - звонил даже молодой дамский велосипед. - Сразу предупреждаю: без детей. Дети есть?"
"Любовь", - пролепетала коляска.
"Любовь, секс, это само собой, - развязно ухмыльнулся жених. - Дети от любви, спрашиваю, есть?
"Да она еще маленькая, Любовь".
"Дура какая-то, - пробормотал в сторону жених. - Сколько спиногрызов, спрашиваю?"
"Один… Одна".
"Двое? Не-е, мне с таким приданым баба не нужна. Только что каталка из горбольницы звонила: не замужем, в медицине разбирается - клизму поставить, градус измерить, спиртом протереть. Худо ли, когда в доме медик свой? Вот это, я понимаю, невеста. А с короедами…" - и жених грубо прервал связь.
Коляска охватилась стыдом, который жаркой волной прокатился по всем металлическим деталям: так ее еще никогда не переезжали! К вечеру тоска унижения сменилась болью за Любу. "Никому-то, горюшко мое луковое, не нужна. На моих руках, блестящая моя, выросла, так неужели я тебя покину, на телегу навозную променяю? Да пропади они пропадом, мужики проклятые!" - наконец, решила коляска и еще более самозабвенно, не помня себя, предалась служению Любе. Коляска ухаживала за ней истово, до изнеможения, до скрипа опор и рамы. Уж очень болела за Любушку душа. И было до исступления приятно жертвовать собой!
"Все-таки, какие все коляски разные, - шепотом размышляла она в сумерках возле Любиной кровати. - Тут целый день крутишься как белка в колесе, все для людей, все для людей. Как в котле кипишь! А другая стоит перед магазином, попрошайничает. Да еще ребенка на сиденье держит. Надо таких колясок лишать прав на детей в судебном порядке. А самих на принудительный труд: хочешь жить - вози из тюрьмы освободившихся калек, да которые по пьяному делу ног лишились". Перебрав себе под нос все возможные пороки опустившихся колясок - у ларьков стоят, пустых бутылок дожидаются, безобразничают и прочая, коляска с особым чувством переходила на правительство: "Простые инвалиды в нищете живут, а они и дел никаких не знают. Знай себе на казенных колясках разъезжают".
"Кто "они"? - сонно спрашивала Люба. - Ты про кого?"
"Да про тех инвалидов, которые в Думе да правительстве заседают. И инвалиды-то они ненастоящие. Голова не в порядке - это разве инвалид? Голова не жопа, завяжи да лежи. Головой в собес да на почту за пенсией ходить не надо".
"Ладно тебе, не ворчи, - успокаивала Люба коляску. - Там и поважнее забот хватает, чем о нас думать".
"По телевизору опять говорили, - не слушая Любу, бубнила коляска, - они задарма новые импортные коляски себе задумали получить. Им все бесплатно - и номерки на массаж, и костыли, и…"
Люба смеялась сквозь сон: "Какие костыли?"
"Обыкновенные! Так ладно бы только себе, а они и любовницам-то своим костыли за счет бюджета выправляют".
"Спи", - завершая дискуссию, бормотала Люба, перетаскивала рукой ноги поглубже, под одеяло, и больше ничего не слышала.
По ночам коляска интересовалась художественной литературой, отдавая предпочтение любовному роману. А раньше, до перестройки, коляске приходилось отдавать предпочтение политической литературе и книгам из серии "Пламенные революционеры". Правда, однажды, в нагрузку к биографиям Цурюпы и Коляева, Геннадий Павлович Зефиров, торжествуя, принес книжку "История автомобиля". В восьми ее главах в популярной занимательной форме раскрывались основные положения марксистско-ленинского автомобилестроения и обосновывалась неотвратимость упадка автомобилестроения капиталистического. Особое внимание коллектива авторов обращалось на раскрытие сущности большегрузного советского автомобиля как средства высвобождения от тяжелого труда, и праздности буржуазных моделей, призванных обслуживать прихоти небольшой горстки эксплуататоров. В последней, девятой главе, посвященной собственно автомобилям, говорилось о происхождении инвалидного кресла-коляски! Оно, как верно поняла коляска, являлось одной из самых важных ветвей среди больших и малых колесных народов и народностей. Научно применив к вычитанной информации о теории Дарвина, божественном сотворении колясок и их космическом происхождении, коляска выстроила свое генеалогическое дерево.
К сожалению, все родственники на дереве не уместились. Там ведь столько дальней родни! Одних кресел, что колдобин на дороге от Любиного дома до поликлиники: и троны, и кресла-качалки, и даже гинекологическое кресло прабабка нагуляла. Собственно колесом коляска пренебрегла: колесо, конечно, своя кровь, не чужая, но шибко уж дальняя родня. Все равно, как какой-нибудь Иванов в свою родню записал бы обезьяну или ребро. Посему основоположником своего роду-племени коляска назначила мускулоход: "Так называется экипаж, - зачитывала она Любе, - приводимый в движение находящимися на нем людьми".
Люба кивала, отжимаясь от пола.
"Что тут дальше? - рассматривала коляска грязноватые фотопортреты родственников. - Мускулоход Деметрия Фалернского, до нашей эры".
"До нашей эры?" - восхищалась Люба.
"Да, - подбоченясь, хвалилась коляска. - Мы древние! Фу ты, потеряла. Где это? Ага. Это была трехколесная повозка. Внутри устанавливалось колесо вроде беличьего, в котором бегал человек, отчего вращались задние ведущие колеса. - Пробежав по странице, коляска вдруг прервала чтение. - Матушки родные! - встревожилась она. - Вон оно что… Ты, Люба, только никому не рассказывай!"
"О чем?"
"У меня в роду императоры были. Коммод".
"Комод вроде без колес?" - прервала отжимания Люба и поглядела на тумбочку.
"Уж не знаю. Написано так. За что купила, за то и продаю".
"Дай-ка мне книгу. А-а! Коммод - римский император".
"А я что говорю? Вечно перебиваешь".
"Прости, пожалуйста" - Люба положила книжку на сиденье.
"Что мне теперь в автобиографии говорить? В графе "происхождение"? "Из служащих" или "из императоров" я? Леший надавал!" - принялась сокрушаться коляска.
"Император. Ничего такого в императоре нет. Главное, чтоб не кулак и не вредитель, - успокоила Люба коляску. - И не расхититель социалистической собственности".
"Нет, социалистическую собственность Коммод не расхищал", - открестилась коляска.
"Ну и все. Читай дальше", - приказала Люба.
Творчески переработав содержание книги, коляска обогатилась тьмой историй из жизни своих бабок, дядьев и племянников. Люба обожала ее россказни, и то и дело просила "ну еще разочек, последний" рассказать про Джовани да Фонтана или иной какой безлошадный экипаж.
"Шел, кажись, одна тысяча четыреста двадцатый год, - поотнекивавшись для порядка ("некогда, Любушка", "забыла я все", "не надоело тебе одно и то же?"), затягивала коляска. - Джовани был у нас философом. Больше, кажись, философов у нас в родне и не было. Кроме тебя (это - уже Любе). Жил он в Венеции. И придумал мускулоход. Чертеж даже где-то сохранился. Не помню только где. Надо будет поискать. На внешность мускулоход, как и все мы, коляски, - чистый автомобиль: большие задние и малые передние колеса. В движение все приводится пассажиром: сидит-посиживает, да знай себе ручной барабан с зубчатым колесом крутит - ни забот, ни тревог. Вот еще коляска хорошая была, у императора Максимилиана: пять мужчин шли не спеша, нога за ногу, в здоровом ступальном колесе. А Максимилиан едет руки в брюки, как у Христа за пазухой. Ни жуй, ни глотай, только брови поднимай. Все, Любушка, спать пора".
"Еще про инвалида расскажи, и все", - просила Люба.
"Было это, как бы не соврать, в одна тысяча шестисотом году. Бедный скромный Альтдорф Фарфлер - вот имечко, еле выговорила, - работал часовщиком. И парализовало ему ноженьки. Ну, Альтдорф никуда жаловаться не пошел, ни в собес, ни в райотдел, а сделал себе трехколесную инвалидную коляску. Она стала его единственным средством передвижения по миру".
"По миру?" - уцепилась Люба.
"Это я так, к слову. Разве инвалид по миру может ездить? Безногие только пойти по миру могут", - сварливо добавила коляска.
"Ты опять?" - возмутилась Люба.
"Присутствующие не имеются в виду, - эту фразу коляска услышала недавно и теперь вставляла где ни попадя. - Кто за венгерским горшком последний? Присутствующие не имеются в виду".
"Переднее колесо той коляски приводилось вручную через зубчатую передачу. А через восемь лет часовщик построил другую, еще более совершенную коляску. Как образец непревзойденной красоты, она стояла в музее. Каком же? Восковых фигур мадам Тюссо, что ли? Запамятовала. Погибла она, незабвенная моя родственница. Сгорела во время бомбардировки немецкого города Нюрнберг. В России самобеглые коляски тоже изготавливались, потому что очень нужная в хозяйстве вещь".
"Значит, она в Германии последние дни провела", - встряла Люба.
"Кто?"
"Коляска инвалида-часовщика?"
"А я что говорю?"
"Музей мадам Тюссо, вроде, в Лондоне, а не в Нюрнберге?"
"Любишь ты, Люба, поспорить. Все, не буду больше рассказывать! Спи, давай".
"Не сердись, колясочка, больше ни разу, не перебью, расскажи дальше".
"Крестьянин Шамуршенков, - поломавшись для важности, продолжила коляска. - Надо бы разузнать, не кулак ли часом Шамуршенков был? Сделал безлошадный экипаж. Сенат даже похвалил его. А потом…"
Коляска замялась.
"Что?" - Люба приподняла голову с подушки.
"Призабыла".
"Не хочешь говорить?"
"Ладно, чего уж там. Дочь за отца не ответчик. Репрессировали его. Сослали".
"За что?"
"Не ведаю. Об нем наша родня старалась не вспоминать. Слышала только, что отсидел Шамуршенков в нижегородской тюрьме четырнадцать годков".
"Четырнадцать лет. Что же он мог такого страшного совершить?" - задумалась Люба.
"Уж не знаю. Может, детали какие для коляски в колхозе своровал, может еще чего. Мне больше всех Кулибин приятен. Такую самокатку построил! Царица Екатерина все жалела-сокрушалась, что ноги у нее не поотсыхали, так ей хотелось в кулибинской коляске поездить. А дальше уж велосиферы пошли".
"Велосипеды?"
"Они".
"Как хочется хоть разочек на велосипеде прокатиться, - мечтательно протянула Люба. - Через лужу!"
"Придумала! Чего хорошего? Вся в грязи умажешься", - принялась противоречить коляска, переживая, что Любушка опять начнет строить планы о полетах, поездках и отапливаемых домах культуры больших городов, на сценах которых при огромном стечении зрителей она будет исполнять свои песни.
"Ведь не слушает никогда, что ей говорят! - испуганно забормотала коляска, увидев, что парашют стремительно несет ее и Любу к другому берегу озера. - Ужас, чайки даже отстали".
Чайки, действительно, сменили направление полета. Вид Любы - без ног, без крыльев, без клюва, но такой смелой, повлиял на маршрут птиц. Они, честно говоря, летели в надежде поживиться яйцами чирков и крякв, да закусить свежими мальками. Но решили, что пока вполне обойдутся тиной и выброшенными на берег дохлыми синцами. А насчет яиц и будущих утят… Решено было дождаться, пока они подрастут, и тогда уж в честной справедливой конкурентной борьбе на равных биться за рыбную добычу. Более того. Вскоре чайки примкнули к рядам защитников живой природы и принялись бороться с производителями и продавцами пухо-перьевых изделий. Стремглав налетев стаей на городской рынок, они гадили на китайские куртки-пуховики, подушки и перины. К сожалению, люди не понимали их высоких устремлений. Но так уж устроен мир: творя добро, приходится гадить.
- Опять чайки товар обосрали! - возмущались торговцы и писали открытое письмо президенту с просьбой защитить мелкий и средний бизнес от внезапных проверок.
Впрочем, мы залетели, - то есть, я хотела сказать, забежали - вперед. А пока… Пока топографическая карта местности на глазах превратилась в макет: игрушечные деревца, картонные домики, присыпанные песком дорожки, коровы величиной с муху. Ох, уже не с муху, а с собаку: Люба и коляска стремительно двигались к земле!
"Ноги в руки, Любушка!" - дико проорала коляска, опасаясь, что парашют протащит обеих по полю и шоссе, и Любины безвольные ступни буду цепляться за каждую кочку.
Люба подхватила ладонями под коленями и подтянула ноги к груди, отчего еще глубже прорвала тощим задом дерматиновое сиденье. Коляска взвыла. Раздался грохот и металлический скрежет. Однако движение вперед не прекратилось. "На железную дорогу приземлились, - подумала коляска, - и я теперь дрезина". Рельсы под колесами мерно качались. "Нет, не железная дорога, - смекнула коляска. - Но железо откуда? Неужели на высоковольтную вышку парашют нас с Любушкой бросил?" Коляска приоткрыла глаза. Огляделась. Люба комочком сидела у нее на коленях: провалившись в дыру сиденья, обняв ноги и крепко зажмурившись. Сориентировавшись на местности, коляска охнула. Они мчались над шоссе. Не по асфальту, а именно - над.
"Видишь теперь, куда приводят мечты?!" - сдавленным голосом накинулась коляска на Любу.
Люба разжала руки, раскрыла глаза, недоуменно поглядела под ноги и засмеялась:
- Мечты приводят на джип!
Глава 3. Джип с Волги
"НА джип! - коляска испуганно покосилась на накачанную спину дорогого внедорожника и сварливо предрекла: - Поматросит он нас с тобой и бросит".
"Ты не понимаешь, - не верила Люба, стараясь удержаться на мчащейся верхом на джипе коляске. - Это судьба! Это принц на белом… - она бросила взгляд на капот: - на вишневом коне, и он унесет нас за синие леса, за дальние моря. - Поразмыслив, куда именно мог мчать ее принц, Люба размечталась: - В студию звукозаписи!"
Джип затормозил:
"Эй, бабы! Совсем озверели?!"
"Получила принца?" - отшила коляска Любу.
"Кидаются уже на ходу!" - орал джип.
"Принцы принцесс безголовых за моря увозят, Любушки безногие им не нужны", - гнула свое коляска.
"А ну слезли и пошли отсюда! - драл глотку джип. - Некогда нам сейчас. Не до девочек - торопимся".
Машина сбросила скорость.
"Он сейчас выйдет… - почти плача от нахлынувшего предчувствия любви, прошептала Люба. - И все перевернется с головы на ноги!"
"С ног на голову, обычно говорят, - не утихала коляска. - Те, у кого есть голова, конечно. Мало того, что ног нет, так еще и голову потеряла". Эту последнюю фразу коляска произнесла мысленно.
"Начнется другая жизнь!" - шептала Люба.
"Другая, а как же - в коляске, да еще и на костылях. Потому что принц, как выйдет, первым делом по шее надает да колеса свернет!" - зашумела коляска.
"Надо запомнить это место, - закрутила головой Люба, - место, с которого…"
"Все встанет на свои места, - упиралась коляска. - Не сойти мне с этого места! Сейчас, погоди… Вылезет принц твой из машины, сориентируется на местности и все расставит по свои местам: Любу на коляску, коляску на дорогу, дорогу - в путь-дорожку до места следования по месту постоянного проживания".
Внезапно коляска затихла и, выдержав паузу, умоляюще произнесла:
"Любушка, ты забыла? Любит, или маньяк".
"Или полюбил, или маньяк", - так со смехом говорила Любина старшая и опытная подруга Света, с которой они вместе лечились в санатории, когда ходячий отдыхающий мужского пола оказывал внимание пациентке на коляске.
Света была спинальницей. Это слово она произносила с небрежным удовольствием, даже своеобразной радостью: спинальник, это не больной ДЦП. Это, можно сказать, здоровый человек с которым произошла временная утрата трудоспособности. Светино несчастье случилось, когда ей было двенадцать лет. Ухитрилась вывалиться из чердачного оконца в доме деда. Хотела схватить кошку, вылезшую на крышу, и не удержалась. Рухнув вместе с кошкой на землю, она не почувствовала боли, только в животе пекло, а потому совершенно не испугалась, но удивилась, что ноги не слушаются, словно она их отсидела. Кошка вырвалась и убежала, а Света осталась лежать.