Мы мчались со скоростью до ста километров в час. Впереди был сплошной мрак, в котором бесследно тонули белые пучки фар, и я удивлялся, почему мы до сих пор не врезались в какой-нибудь столб или дерево. Шофер держал руль небрежно, кончиками пальцев, и немилосердно дымил папироской.
В Ростове он остановил "Волгу" возле кремля и сказал:
- Хоть вы и торопитесь, однако взгляните: дух захватывает!
Поблескивали круглые главы храмов, тонкий шпиль дворца… Я вышел из машины. Да, действительно захватывало дух! Мне показалось, что сию минуту из каменных узорчатых ворот выйдет сам Александр Невский в стальных латах и сурово глянет на меня, опершись на меч…
Двести восемьдесят километров мы проехали за три с половиной часа. Круглые часы на центральной улице Ярославля показывали двенадцать, когда "Волга" свернула с асфальтированного шоссе на твердый, подмерзший грейдер. Еще сорок минут отчаянной тряски, покачивания, почти непрерывного визга тормозов - и мы были у цели.
- Некрасовское! - хрипло сказал шофер.
Мы стояли перед одноэтажным деревянным домом. Одно окошко светилось, в остальных был мрак. Я толкнул калитку. Лениво тявкнула собака. Скрипнула дверь. На крыльце показалась белая фигура. В глаза мне ударил неяркий лучик электрического фонаря.
- Кто это? - послышался приглушенный женский голос.
Еще не видя ее, я каким-то шестым чувством понял: это она!
- Мне нужна Людмила Иннокентьевна Зайковская, - громко сказал я и замер.
- Войдите, - был ответ.
Я поднялся на крыльцо, жадно глядя на нее. Высокая, очень хорошо сложенная, немного полная, в светлом халате и шерстяном платке. Под платком в тени блестящие, внимательные глаза. Больше я ничего не успел рассмотреть.
Я вошел вслед за нею в сени, а оттуда, нагнув голову, в маленькую очень чистую комнату, где все было белым: постель, скатерть, занавески, накидка на телевизоре, чехлы на стульях.
На письменном столе горела лампа под белым матовым абажуром. Щелкнул выключатель. Вспыхнула люстра, и сразу все стало простым и обыкновенным.
Передо мной была почти совсем седая женщина, со смуглым, красивым лицом и тонкими губами. Она с интересом смотрела на меня. Я молчал.
- Садитесь. Вот стул.
- Спасибо… Пауза затянулась.
- Вы назвали меня Людмилой Иннокентьевной. Откуда вам известно это имя? - негромко спросила она.
- Это… ваше имя?
- Когда-то было моим. Очень давно…
- В тысяча девятьсот сорок первом году?
- И в сорок первом…
- А в сорок втором?
- Что значат ваши вопросы? Кто вы?
Я протянул ей удостоверение. Она взглянула.
- И все же… не понимаю…
- Людмила Иннокентьевна, - тихо сказал я. - Я искал вас так долго. Как я вас искал! Я не знал, что вы живы. Никто не знает, что вы живы… Я приехал поздно, вам нужно проверять тетради, я понимаю. Простите меня… Но только один человек на свете может ответить на мои вопросы. Этот человек - вы!
Она наклонила голову.
- Говорите.
- Все началось с Прибельска. Я хотел написать очерк о подпольщиках. Там мне рассказали о вас.
- Странно…
- Почему странно? Разве вы…
- Но все мои товарищи погибли. В Прибельске я не была с тысяча девятьсот сорок пятого года. Неужели кто-то еще помнит обо мне?
- Очень хорошо помнят, - сказал я. - Вы заходили в обком партии, когда приехали туда после войны?
- Нет. Я искала своих бывших соседей. Там умерла моя дочь. Я хотела, чтобы мне показали могилку… Но никого не нашла.
- Значит, никто в Прибельске не знает, что вы живы?
Она пожала плечами.
- Чудовищно! - прошептал я.
- Что вы сказали?
- Нет, ничего… - Я потер рукой лоб. - Простите… Мысли мешаются… Так много нужно сказать вам… Вы разрешите?
- Да. Если это необходимо для очерка.
- Ваша девичья фамилия Зайковская, не так ли? А фамилия вашего первого мужа Сапожников?
- Да. Он погиб в начале войны.
"Это не совсем так", - хотел я сказать, но сдержался: было еще не время.
- Зайковской вы оставались, если не ошибаюсь, примерно до октября тысяча девятьсот сорок второго года. Потом переменили фамилию и стали Галиной Наливайко. Верно?
Она кивнула.
- Как это произошло?
- История сложная…
- Я знаю ее в общих чертах. В июне вас арестовали, а в сентябре положили в больницу с аппендицитом. Двадцать восьмого сентября тысяча девятьсот сорок второго года Людмила Зайковская умерла. Об этом был составлен официальный акт. Тело умершей свезли на кладбище и похоронили.
- Совершенно верно.
- Но… вы живы!
- Вам многое известно, - улыбнулась Людмила Иннокентьевна. - Неужели вы не догадались об остальном?
- Подождите, - пробормотал я. - Галя Наливайко… она поступила в больницу с брюшным тифом. Потом ей стало лучше.
- Ей не стало лучше, - ответила Зайковская. - Она умерла двадцать седьмого сентября тысяча девятьсот сорок второго года, а в ночь на двадцать восьмое члены подпольной организации врачи Ксения Васильевна Липатова и Юрий Гаврилович Скорняк перенесли меня из тюремной палаты в операционную, а оттуда в инфекционное отделение, где лежала в изоляторе Наливайко. Меня положили на ее место, а тело Наливайко закрыли простыней и на тележке отвезли в тюремную палату. Немецкий врач, подписывавший акт, не знал меня в лицо. На рассвете Наливайко похоронили, а я через несколько дней была переправлена из больницы в партизанский отряд. Так я стала Галей Наливайко.
- Как это просто! - прошептал я.
- Точно таким же способом Липатова и Скорняк освободили из концлагеря многих советских военнопленных. Люди просились в больницу, а из больницы уходили на волю.
- Значит, Липатова и Скорняк знали, что вы подпольщица?
- Они получили записку от находившегося в тюрьме секретаря подпольного горкома партии Лагутенко. Ведь это он придумал, как меня спасти.
- У меня есть еще один вопрос, - сказал я. - Вскоре после того, как вас арестовали, вы написали письмо шефу полиции Прибельска Кернеру. Но, может быть, не было никакого письма?
В ожидании ответа я даже затаил дыхание. Сейчас все должно было решиться…
- Вы действительно хорошо осведомлены. - Людмила Иннокентьевна с любопытством посмотрела на меня. - Письмо было, и я его написала. Неужели оно сохранилось?
- Этого я не знаю, - сказал я. - Вы не вспомните содержание?
- Я его прекрасно помню. В этом письме я сообщила господину Кернеру фамилии и адреса Остапа Тимчука, Семена Гаевого, Тараса Михалевича и Василия Галушки.
- Всех четверых после этого арестовали?
- Да, на другой же день их арестовали и вскоре повесили. Я написала, что они взорвали железнодорожный мост. - Людмила Иннокентьевна говорила обычным тоном, словно речь шла не о предательстве, а о. вещах, которые ее не касались.
Я бессмысленно смотрел на нее. Она подняла брови и вдруг усмехнулась:
- Что вы на меня так смотрите? Раз вы все знаете, то вы должны знать, что эти адреса и фамилии я назвала Кернеру по приказу Лагутенко.
- По приказу?!
- Ну, конечно! А вы что же думали? Я никого из этих людей раньше в глаза не видела. Лагутенко передал в мою камеру записку с приказом разыграть этот спектакль.
- Зачем? - ошалело спросил я.
- Тимчук, Гаевой, Михалевич и Галушка были предателями. Пробравшись в штаб нашей организации, они попытались взорвать ее изнутри. Занимались антисоветской агитацией между подпольщиками и кончили тем, что установили связь с полицией. В мае тысяча девятьсот сорок второго года Георгию Александровичу стало известно об их предательской деятельности. Галушку, Михалевича, Тимчука и Гаевого вызвали на заседание штаба, но они не явились. Заседание было проведено без них. Приняли решение расстрелять предателей. Однако привести приговор в исполнение не успели. Через несколько дней Лагутенко и его друзья были арестованы. Кто-то написал анонимный донос в гестапо. Находясь в тюрьме, Лагутенко решил казнить предателей руками немцев. Так родился план, который я осуществила. Впоследствии гестаповцы узнали о том, что повесили своих единомышленников, но было уже поздно.
Теперь мне все стало ясно, в том числе и странное поведение вдовы Тимчук. Зная, кем был ее муж она боялась, если откроется правда, лишиться пенсии, потому и мешала мне, как могла…
Все было ясно, но я вспомнил осторожного, недоверчивого Томилина и спросил:
- Кто-нибудь может подтвердить ваши слова?
- Разве они нуждаются в подтверждении?
- Вам пора узнать все, - ответил я. - После войны в архивах полиции было найдено ваше письмо к Кернеру. В Прибельске до сих пор считают вас предательницей, а вдовы и члены семей Галушки, Тимчука, Гаевого и Михалевича получают государственные пенсии.
- Понимаю, - прошептала она. - А я ничего не знала… Мне нужно было съездить туда хоть раз… Я поеду в Прибельск завтра же! - Она нахмурилась. - Хорошо, что вы нашли меня!
- Но с чем вы поедете? На слово вам могут не поверить.
- У меня сохранилась записка Лагутенко.
- Где она?
- Здесь.
Людмила Иннокентьевна открыла шкаф, достала небольшую деревянную шкатулку и протянула мне пожелтевший клочок бумаги, вложенный в целлофановый конверт. Я увидел неровные строчки, написанные карандашом, и узнал почерк секретаря подпольного горкома.
"Держись, Люся! - прочел я. - Мы в тюрьме, но немцы нас не сломили и не сломят. Штаб жив, штаб действует, штаб выполняет свои решения. Сообщи Кернеру, что ты желаешь спастись от смерти и с этой целью называешь имена и адреса четверых самых главных подпольщиков: Тимчука, Гаевого, Галушки и Михалевича. Живут они соответственно: Маркса, 11, кв. 3, Чкалова, 5, кв. 9, 2-й Красногвардейский, 12, кв. 7 и Короленко, 8 кв. 1. Напиши, что они якобы взорвали железнодорожный мост. Пусть немцы исполнят наш приговор и сами повесят этих предателей и мерзавцев. Г. Л. ".
Да, это был документ, неопровержимо подтверждавший то, что рассказала Людмила Зайковская.
- Как вам удалось сохранить записку? - спросил я.
- В тюрьме я носила ее с собой, готовая в любую минуту уничтожить. Попав в больницу, передала Ксении Васильевне Липатовой. Она потом мне ее вернула… В партизанском отряде и позже я уже не расставалась с запиской. Я храню ее почти двадцать лет и сберегу до смерти в память о Лагутенко, о моей молодости…
- Да, вы должны поехать в Прибельск, - сказал я. - Но перед этим вы должны поехать со мной в Москву. Мы поедем сейчас, немедленно. Нас ждет машина.
- Сейчас? - удивилась Людмила Иннокентьевна. - Что мне делать в Москве? И разве нельзя подождать до утра!
- Нет, ждать нельзя, - ответил я и, сняв с вешалки пальто, подал ей. - Вы и так ждали девятнадцать лет. Кстати, как получилось, что вы остались Галей Наливайко?
- В тылу у немцев это было необходимо, в армии восстанавливать прежнюю фамилию мне не пришло в голову, а позже я просто привыкла к ней и не хотела, чтобы что-то связывало меня с прошлым. Слишком мучительно было вспоминать о нем.
- Итак, мы едем? Не смотрите на часы, остановите их! Забудьте о времени! Мы едем?
- Какой вы странный! - улыбнулась она. - Простите за нескромный вопрос: сколько вам лет?
- Немногим больше, чем тому человеку, который ждет вас в Москве.
- Кто-то ждет меня в Москве?
- Ни слова больше. Едем!
Пожав плечами побежденная моей настойчивостью, она надела пальто и вышла на крыльцо. Было морозно, ярко сияли звезды. Шофер с любопытством посмотрел на Зайковскую и шепотом спросил у меня:
- Это она и есть?
Я кивнул.
- С ветерком поедем! - пообещал шофер и, сев в машину, включил зажигание.
"Волга" рванулась вперед.
Людмила Иннокентьевна сидела неподвижно, глядя в черное окно. Я смотрел на ее тонкий профиль и видел перед собой Машу. Как они были похожи! Скоро эта женщина, пережившая так много, потерявшая всех, кого она любила, обнимет свою незнакомую взрослую дочь! Я хотел рассказать Людмиле Иннокентьевне о ее муже, но это значило сказать и о Маше, а у меня не было таких слов. Я молчал, и у меня почему-то щипало в горле…
В восемь часов утра мы миновали Рижский вокзал и свернули на Садовое кольцо.
- На Баррикадную? - догадался шофер.
Он с шиком остановил машину напротив подъезда. Я помог Людмиле Иннокентьевне выйти.
- Кто здесь живет? - тихо спросила она.
Я взял ее под руку и повел по лестнице. На третьем этаже мы остановились. Я задыхался. Я не мог себя заставить прикоснуться к звонку. В этот момент открылась дверь, и вышла соседка, как-то раз видевшая меня в коридоре. В руке у соседки была хозяйственная сумка. Она посторонилась, и мы очутились в квартире.
Возле Машиной двери сердце у меня вдруг заколотилось так громко, что я придержал его рукой… Постучал.
- Войдите, - послышался Машин голос. И мы вошли.
Маша, розовая и растрепанная со сна, в ситцевом коротком халатике, стояла у стола с чайником в руке. Она поставила чайник и, узнав меня, смущенно сказала:
- Это вы? А я не одета. Ответить ей я был не в состоянии.
Тогда она посмотрела на Людмилу Иннокентьевну. Взгляд ее, сперва безразличный, стал напряженным. Она как будто попыталась что-то вспомнить, но не вспомнила - и отвела глаза. Но тут же снова взглянула на мать. Лицо ее вдруг побледнело и стало по-детски беспомощным.
- Маша! - низким, незнакомым голосом сказала Людмила Иннокентьевна. - Это ты, Маша?
- Мама! - закричала девушка, и слезы градом хлынули из ее глаз. - Мамочка!
Я отвернулся.
Когда я через несколько минут снова посмотрел на них, Людмила Иннокентьевна и Маша сидели, обнявшись, на кровати и плакали. Они улыбались, любовно прикасались друг к другу, и лица у них были такие, что я снова отвел глаза.
Внезапно открылась дверь, и вошел мужчина в черной морской шинели. Это был Сергей. Он посмотрел на меня, покраснел и шагнул к Маше.
- Сережа! - сияя и плача, сказала она. - Это моя мама! Моя мама!
- Очень приятно, - растерянно ответил лейтенант.
Людмила Иннокентьевна улыбнулась сквозь слезы.
- Мамочка, ты же еще ничего не знаешь, - сказала Маша. - Это мой муж Сережа… Мы поженились вчера вечером.
Они заговорили вполголоса.
Я надел шапку и вышел.
Шофер озабоченно протирал ветошью капот. В зубах у него торчал потухший окурок. Взошло солнце, позолотило шпиль высотного дома, зажгло розовые искры на снегу. Дышалось легко.
Расплатившись, я зашагал к себе на Конюшковский. Морозец игриво трогал за уши. Нянька вела краснощекого малыша с носиком пуговкой. В дощатом ларьке торговали оранжевыми тунисскими апельсинами. Их запах разносился по всей улице.
…Можно еще добавить, что очерк мой был напечатан и что в редакцию приезжал Томилин, пожелавший своими глазами взглянуть на записку Георгия Лагутенко. Можно описать свадьбу Маши и Сергея. Веселая была свадьба.
Но лучше поставить точку.
В конце концов, я предупреждал, что хочу только рассказать о своей командировке.
Москва, 1960 год, декабрь