Галя же смотрела на окно, и ей казалось, что не она плачет, а – оно. На оконных стеклах были слёзы. Разные – и огромные, словно ранние зеленые вишни, и маленькие, как недозрелые ягоды смородины. Они, те слёзы-вишни-ягоды, иной раз суетились хаотично, беспорядочно, потом стекали вниз, вниз... Если присмотреться более внимательно к оконному стеклу – а Галя это заметила сразу,– то можно увидеть в нем и себя, и его, негодяя Цедрика. Он, конечно же, нагло ржет, потом засучивает рукава, плюет на ладони: остерегайся, бойся, жена! А вон и сама она... В самом уголке оконного стекла... Вся сжавшаяся, запуганная... Она видит себя на удивление отчетливо... Сжалась вся еще больше, сердце колотится – того и гляди, выскочит из груди. Сейчас будет драка. Назревает. Сейчас начнется. И Галя, будто вернувшись из оцепенения после недолгого молчания, плюет на окно и повторяет – только не вслух, а сама себе: " Гад!" Виноват он, Цедрик, а досталось стеклу. Не живое – у него не попросишь извинения. Но что-то делать надо. Женщина подтянулась все же – едва не разорвалась – к оконному стеклу, стерла пальцем слюну.
Хочется спать. Подбородок незаметно коснулся груди, закрылись глаза. Сама себе приказала: "Спать, спать, спать!" Хоть так, не по-человечески. Устала за день на работе. А больше – дома... Только же сон не слушается ее, не берет. Было же одно желание – провалиться в забытье, а проснувшись, увидеть наконец трезвого Цедрика и, возможно, плюнуть ему уже в глаза. Трезвый он ниже травы, тише воды, а выпьет – дурак дураком.
"Хоть бы мама, что ли, пришла? – думает Галя. – Как нет особой нужды –десять раз прибежит на дню. А когда глумится муж – не слышит ее сердце беды, не спешит на подмогу".
С Цедриком Галя познакомилась в троллейбусе. Был он в штатском, длинный, тощий и белозубый, с густыми бровями, черными, как смоль, но на удивление редкими волосами на голове. Говорить умел. Убаюкал, одним словом. Вскоре она познакомила Цедрика со своими родителями – на этот раз жених надел милицейскую форму, она ему отлично шла , и мать, с завистью бросив кроткий взгляд на отца, показала всем своим видом: кажется, то, что надо нашей Галке! А когда дочь осталась одна, поцеловала ее в щеку:
– Выходи. И не думай. Видный и при погонах. А в милиции лишь бы кого не держат.
Отец, как всегда, больше молчал. "Сами разбирайтесь".
Цедрик проснулся первый. Растерянно посмотрел на окно, на жену, которая, положив голову на маленькие кулачки и, подтянув ноги к животу, спала. До него наконец дошло: это ж, наверное, я?.. Подхватился. Снял наручники – и Галя легла спиной на пол, положив отекшие руки на живот: он уже заметно округлился – в семье Цедриков ожидался первенец.
– Извини, Галя!– муж склонился над женой, упал на колено, приподнял ее за плечи.– Посмотри на меня. Посмотри. И прости.
– Ни-ко-гда, – не открывая глаз, прошептала Галя.– Иди. Иди, Миша. Я одна ... я сама выращу ребенка. Пока родители живы – не дадут пропасть. А с твоих денег толку мало. Пропиваешь все равно. Да и недолго ты продержишься... Разберутся... Поймут, что за птица ты.... Не сегодня, так завтра. Такими, разве, милиционеры должны быть, как ты?..
Цедрик, кусая губы, молчал. Он только иногда нервно сжимал кулаки, возносил их над собой, и, казалось, не знал, что делать с ними дальше. Все же попросил еще раз:
– Прости. Я больше не буду пить.
– Слыхала уже. И первое, и второе...
– Обещаю!– Цедрик приложил ладонь к груди.
– Кто что-то хочет делать, тот не обещает, а делает.
– Вот увидишь! Слово!..
Галя сказала о разводе. Срочном. Пообещала завтра-послезавтра – как только соберет все необходимые бумаги – отнести заявление в суд. Цедрик молча ее выслушал, вздохнул, также молча закрыл за собой дверь и застучал каблуками по лестнице ...
В тот вечер он домой не вернулся. Но позвонил и обещал опять пристегнуть Галю к батарее. Жена покачала головой, с грустью вздохнула:
– Все ясно... Только –запомни!– больше не получится. Не подойдешь ни ко мне, ни к батарее!..
Вдруг Галя залилась смехом, веселым, озорным, что, видать, ошарашило Цедрика, вынудило приостановить дыхание и разинуть рот: вишь, ожила и глумится!.. Отчего, интересно, не получится? Просто, весьма просто: более я тебя не пущу и на порог. Жалуйся куда хочешь. Или, может, все же мне первой?..
Цедрик, показалось Гале, вмиг протрезвел:
– Нет-нет! И я не буду! И я!.. Никогда!.. А там... А там разберемся. Мне надо побыть одному. И в самом деле... Слышишь?
Галя первой положила трубку.
Теперь часто сидит она на табуретке перед окном, а руки держит на животе, где напоминает о себе живое существо, и Галя разговаривает со своим ребенком – нежно, тепло, с материнским умилением, словно ребенок тот сидит у нее на коленях, она качает его, а малыш сосет соску и слушает ее:
–А знаешь, маленький мой, окно, кажется, более не плачет. Видишь, чистенькое оно, блестит, сияет. А вон и папка твой пошел. Пьяный. Пошатывается. Не в форме... с бородой... Стоит, смотрит на нас с тобой. Давай отвернемся? Вот так. Ага. Вот и правильно. Так лучше. Нам обоим...
Галя и вовсе задернула окно занавесками и села подальше от него: не хочет снова увидеть, как оно плачет... Боится...
КРЕСЛО
Кто выносил кресло из кабинета директора, теперь попробуй разберись. Говорят: все. Вроде бы и так. Потом многие припоминали, как все было, и получалось, что оно, кресло, чуть ли не само плыло-колыхалось над толпой, которая гудела, неслась, будто селевой поток с гор, на широкий двор училища, и вдруг –бац!– оно всеми четырьмя ножками воткнулось со всего размаху в лысую площадь. И люди, встревоженные, счастливые смотрели один на одного, весело разговаривали, если бы еще немного, казалось, им свободы, то начали бы толкаться, как дети. Хотя все они достаточно взрослые и солидные, как один с высшим образованием и немаленьким педагогическим стажем. Но ничего не поделаешь: говорят, когда генералы собираются вместе, то начинают щипаться. А что же тогда возьмешь с них, преподавателей музыкального училища? Да еще в те редкие счастливые минуты, которые долгожданным каракумским дождем вылились на всех!..
– Спички! – протянул руку к коллегам бородатый Пырх.
Его остановил Моресанов:
– Так, а керосин где? Сперва керосин! Был же! Кто нес керосин? Сам видел! Без него же кресло не подожжем! Где бутылка с керосином? А?..
Так спешили сжечь кресло, на котором еще вчера сидел директор училища Мельник, что керосин где-то потеряли. Никто, кроме Моресанава, даже не видел, чтобы кто-то с той бутылкой бежал во двор. Пошла в ход прошлогодняя подшивка районной газеты. Ее растерзали в пух и прах, и получилась круглая гора бумаги.
– Поджигай! – приказал Моресанов Пырху, который наконец-то раздобыл спички. – Не тяни. Чем быстрее не будет этого кресла, в котором восседал паскуда Мельник, тем быстрее мы забудем, что он, мерзавец, пил почти пять лет нашу кровь!.. Не будет более шалить! Поджигай, Пырх! И запомните: мы сжигаем не просто кресло, мы сжигаем стиль руководителя, его методу, его наглость и жестокость! Ура-а!
"Ура-а!" подхватили, и вскоре гора бумаги занялась веселым пламенем, которое начало лизать острыми язычками ножки кресла...Оно вот- вот готово было вспыхнуть... Все только и ждали этого момента. Однако чуть было не испортил всю мистерию заместитель директора по хозяйственной части Плюшкин, как звали Гавриловца за глаза в училище, он нежданно-негаданно прибежал откуда-то и поднял такой гвалт, что было далеко слышно:
– Оно же на мне висит! Я же за него отвечаю! Самое дорогое кресло-о! Пустите-е-е!..
Плюшкина никто и не держал, но он молодец: все же понял, что прибежал поздно, хоть и выхватишь из пламени кресло, но оно уже все равно пропало, никуда не денешься, следы от огня ничем не убрать, поэтому только часто затряс головой, проглотил какую-то таблетку, и пошаркал от людей в сторону двери, что вела со двора в основной корпус училища. А люди, казалось, и не замечали его, они весело и шумно разговаривали, иногда, припомнив что-то, смеялись, и видели, как кресло на их глазах превращалось в клубок яркого пламени.
– Хорошо горит как!..
– Х-ха, еще б!..
– И вымыть, и вымыть кабинет!..
– Чтоб и духом его не пахло!..
Уборщица Титовна как раз стояла недалеко, молча наблюдали за происходящим, потому отреагировала сразу же, для чего даже вытянулась в струнку и подала вперед туловище:
– Да знамо уж!..– сказала она.– Свое дело не испортим! За меня не беспокойтесь! – Она помолчала, потерла глаза кулачком, хлюпнула носом и кивнула:– А кресло жалко. Сгорело. Оно-то только тут причем, кресло-то? Хорошее, хорошее кресло было. Я все завидовала на него. Думала: если бы мне такое в квартире, то я б сидела в нем, как королева та!...
Кто-то захохотал:
–Хватит, что король посидел! Ишь, и Титовна разогналась! Куда, куда тебе!.. Ты, хорошая душа, посидишь и на табуретке!..
– Нет, ну вот вы все ученые , здравые, а пусть я глупая, забитая баба: когда человек поганый, то кресло за что порешили? – словно оправдывалась уборщица Титовна, и, не дождавшись какого-либо вразумительного ответа, ушла также, как и Плюшкин, со двора.
Ей, похоже, было все равно, кто управляет училищем – или тот пакостник и кровопийца Мельник, как говорят теперь о нем, или кто другой. Не большой начальник Титовна – в подчинении только метла да тряпка, из этого никакой корысти она иметь, конечно же, не могла, а свое дело знает и хорошо делает, потому упреков никогда не слышала. А кресло ей действительно жалко. "А ежели еще дерьмо какое попадется, так что тогда, ага, диван сжигать, на котором он, может, будет лежать?" С этим Титовна смириться не могла. Она искренне жалела общественное имущество, еще, может, и сильнее, чем свое личное, а далее никуда носа не сунула: страсти, бушевавшие последнее время в училище, ее не касались. "Сами разберутся. При мне их было, директоров-то, ого-о!.."
У нее, Титовны, была, одним словом, своя логика.
Вскоре двор опустел, и только около горки пепла, оставшейся от кресла, задержались двое – бородатый Пырх и Моресанов, который первому годился в отцы и считался лучшим преподавателем и даже неплохим композитором: некоторые песни, созданные им, исполнялись в пределах области, однако далее пробиться не могли. Виноват в том был, по версии самого Моресанова, во многом Мельник; это он прижимал всяко, как только мог, одаренных преподавателей – не любил, когда кто - либо старался поднять голову выше его самого. Будто даже заявлял: "Учите, учите детей, а песню напишут и в Минске. Лученков хватает сегодня...хоть пруд пруди... а преподавателей – нету. Хороших преподавателей, я имею ввиду..." Намек, как говорится, многозначительный. А совсем недавно, уже тогда, когда наверху был подписан приказ о его переводе в другой город, не пустил в столицу на конкурс вокалистов учащуюся Воротынскую, как только узнал, что она повезет туда песню Моресанава. Кровопийца так кровопийца! И кто же после всего этого, если не сам Моресанов, должен был тянуть, надрываясь, но считая это за честь, кресло из кабинета Мельника, заботиться про керосин и спички?! Было и еще несколько таких, кому Мельник навредил более, чем надо. Что же до бородатого Пырха, то с Мельником он и познакомиться как следует не успел, похоже, ведь работает в училище совсем мало, только недавно закончил он институт культуры, а кресло подхватил одним из первых и поджигал только лишь потому, как признался сам, что в Минске любил по первому зову выходить на площадь Независимости и потому считал себя мэтром в этом деле. Надо так надо!..
– Пепел, видимо, надлежит убрать,– закурил Моресанов и посмотрел на бородатого Пырха, который ворочал веткой клена, росшего поблизости, последние угольки.– А то ветер разнесет по двору – Титовна обругает. Чем бы только убрать?
Пырх нахмурился:
– Нагадили вместе, а следы заметать – нам?
– А что здесь такого? Кому-то же надо...
– Ничего! Вот подверну немного, водой зальем, да и пускай лежит. Чтобы все видели, что от кресла осталось. Можно, а чего, и дощечку воткнуть в землю, на которой написать, чтоб все знали: "На этом месте было сожжено кресло гада Мельника!"
Моресанов не успел ответить – представил только бывшего директора в этом сгоревшем кресле, из которого он, почитай, редко когда выбирался, как вдруг услышал гул автомашины и, повернув голову на этот звук, увидел милицейскую легковушку. Жизнелюб до мозга костей и в какой-то мере не состоявшийся композитор сразу сообразил: они с Пырхом попались. Все вовремя разбежались, а зачем они здесь торчали, спросить бы? Дураки! Этот же Пырх должен иметь опыт, хвалился же, что брали когда-то за ворот на площади в столице, так был бы, паразит, умнее и сам, и поучил бы его, старого разгильдяя. Так нет же! А теперь, что он скажет милиционерам? Что? Смелые мы, братцы, бываем, когда не видим людей в форме, а только следует заметить тех, подрагивают икры...
Легковушка застыла, взвизгнув, перед самой кучей черно-серой золы, из нее вылезли два милиционера – капитан и старшина. Капитан строго спросил:
– Что вы здесь делаете?
Пырх погладил свою густую бороду и ответил:
– Костер... дети, наверное, разложили, это небезопасно... Следим, чтобы искры не разлетелись...
На это капитан спокойно заметил:
– Или ты больно умен, или я дурак.–И, показав рукой на легковую, приказал:– В машину! Побыстрее!..
Моресанов послушался, а Пырх начал забираться в легковушку, только получив резкий толчок в плечо. Огрызнулся:
– Поутихни, не таких видали!..
– Поговори, поговори мне, поджигатель!..
Откуда-то взялась здесь Титовна, заступилась, хоть и жалко было ей кресла, однако старуха быстренько смекнула, что надо спасать преподавателей:
– Так вы что, не надрали уши тем нехристям? – серьезно смотрела Титовна на Моресанова и Пырха, настолько серьезно, что те, наверное, и сами не сразу догадались, что задумала старуха, а она продолжала: – Вижу в окно: костер! И малышня прыгает около него. Прыг-скок, прыг-скок!.. Ну, думаю, не хватало нам еще сегодня только пожара... всего было в этом году... и наводнения, и заморозки... А здесь перед выборами в президенты – еще и пожар.... Так разогнали, говорите? Товарищи преподаватели! Вам что, заложило? Уши надобно почистить! Эй, вы!..
– Не верят,– из салона легковушки послышался голос Пырха.
Моресанов промолчал.
– Я, я же вас попросила разогнать!– наступала на легковушку Титовна.–Так что ж получается: хотела как лучше, а получилась, как тогда... И еще выходит, что я, карга старая, подтолкнула вас к тому, что милиция забирает? Да? Товарищ начальник! Тогда и меня в машину, потому что если кто и виноват, то только я. Слышишь, начальник?
– Все места заняты, – ответил капитан и посоветовал старухе шаркать метлой там, где надо, а не молоть языком лишь бы что, а когда залез, тяжело занося жирное тело на переднее сидение, приказал сержанту-водителю.–Поехали!
Куда поехали, Моресанов догадался сразу. По дороге гадал-думал, чем все это обернется, советовал Пырху молчать, не хорохориться, ведь тот хвалился-выкрикивал, что не таких видал и не там бывал, и сейчас, понятное дело, перед ним снимают шапки многие, чем вызывал лишь гнев у милиционеров. Те обещали, что они перед ним никогда шапок снимать не станут, а когда что и сделают, то хорошенько намнут ему бока и советовали держать язык за зубами. Когда, хоть ты что, не держится он у Пырха за зубами, язык тот! Ну и получил под дыхалку кулаком: уймись ты, бля!..
Там, куда их привезли, было многолюдно, но тихо. Провели мимо дежурного на второй этаж, и Моресанов догадался, что сейчас попадет он к своему старому знакомому. Так и есть.
– Они,– кратко доложил подполковнику Стремоусову капитан и сел , не спросив на то разрешения у начальника, на стул.
Стремоусов же распорядился иначе:
– По одному... Давай!..
– Есть!– по-армейски легко вскочил капитан и махнул рукой Пырху, чтобы вышел и подождал в коридоре.
Вслед за Пырхом исчез и сам капитан.
Такого поворота не ожидал Моресанов, но держался спокойно, чему и сам, признаться, был удивлен. Когда за Пырхом и капитаном закрылись двери, Стремоусов закурил, важно откинулся в кресле, и Моресанов недвусмысленно заметил, что у этого милиционера кресло еще более роскошное, чем у Мельника, и почему-то представил, как оно горит... Фейерверк был бы посолиднее!..
– Вот и встретились,– надо было видеть наглую улыбку на лоснившемся, гладко выбритом лице начальника городского отдела милиции.–Я понимаю, товарищ Моресанов: самого Мельника вам было никак не достать, а кресло и школьник может уничтожить, дай только ему волю. Ну, так что теперь будем с вами делать? Пятнадцать суток, или тридцать на двоих, для вас будет достаточно. А потом кресло купите. И вернете училищу, да-да!.. Оно теперь стоит несколько ваших заработных плат. Ощутите. А то иной раз мы бываем горделивыми, надменными... Ну, ну! Но, как показывает жизнь, от себя не убежишь. Вот и ты попал в силок. Ну, скажи, скажи что-нибудь, Моресанов! А Мельник, между прочим, был хорошим человеком...
– Отчего – был?– насторожился Моресанов.
– Правильно, правильно: и есть,– поправился Стремоусов.
–Тогда смотря для кого он хороший,– промолвил преподаватель.–Для вас хороший, не возражаю... В городе одно более-менее престижное училище – это наше, и здесь учились, учатся и, надеюсь, больше не будут учиться ваши далекие и близкие родственники, дети друзей и знакомых...
– Чем я вам так не угодил?
– Я же вам как-то раньше все объяснил... В нашем училище должны учиться одаренные дети. Неважно, кто у них отец, мать... Я всегда был против блата. И взятки не беру. Лучше в одном костюме ходить, чем запятнать совесть...
– Простите, а как же вы кормите семью?– выпучил глаза на Моресанова подполковник.– Поделитесь опытом, если не секрет.
Моресанов ответил не сразу:
– Тяжеловато. Не спорю.
– А Мельник купил зятю новую иномарку. И сам уедет на "мазде" . А почему? А потому, уважаемый, что умный человек, голову на плечах имеет. Вот так надо и жить...
– Не учите меня, будьте добры,– запротестовал Моресанов.
– Да вас, смотрю, поздно учить,– смирился подполковник.–Ну, что ж... Будем считать, что разговор окончен. Посидите пока. А там уж что прокуратура скажет...
За дверью послышался голос Пырха, тот, никак, поднял бедлам: по-видимому, припомнил, что в столице он и не такое сознательно вытворял и ничего, а здесь и слово им не скажи!.. Надоело. Сколько можно терпеть? "Пустите меня-я-я!" Пырх, конечно же, припомнил еще, что у него срываются занятия, но кому это интересно? Капитану? Подполковнику? Чтобы вел он себя более достойно в милиции, кто-то ткнул ему в бок кулаком, а, может, стукнул и по голове – здесь, в кабинете начальника, Моресанову не было видать всего этого, но когда Пырх завопил не своим голосом "уй-й-й-й-й!", он был уверен, что все так и было.