- Ну так пусть они у вас и останутся! - услышал он глубокий органный голос; и, пока он собрался с духом и бросился было за ней - чтобы удержать? чтобы добиться прощения? - он уже обнаружил перед собой лишь улыбку вернувшейся жены.
- Что случилось? - спросила она.
- Ничего, - ответил посланец. - Вот только, - добавил он быстро, - придется немного изменить наши планы. - И он увидел, как гаснет живое сияние ее лица и увядает улыбка.
ЧАС ПИК
Они более не смотрели, куда идут. Народу вокруг становилось все больше; им приходилось едва ли не проталкиваться сквозь толпу; какая-то особенно шумная и напористая группа разделила их, и, когда посланец выбрался из толкучки, жены нигде не было видно. Наконец он обнаружил ее: отстав от него на несколько шагов, она задержалась у книжной лавки, среди книг, выставленных на вращающихся стеллажах, в ящиках и даже просто на тротуаре; в руках у нее был какой-то старый, потрепанный томик.
- "Ифигения в Тавриде", - улыбнулась она ему, наклоняясь, чтобы положить книгу в один из ящиков, откуда, видимо, перед этим взяла.
- Дешевая, болтливая романтика, замаскированная под классицизм, - презрительно махнул рукой посланец.
- Не знаю, - ответила жена. - Когда я была студенткой, мне эта вещь почему-то очень нравилась. А сегодня я даже плохо помню, о чем она.
- Это и к лучшему, - сказал посланец. - Обман и ложь, только в рифму…
- Мне она запомнилась по-другому, - возразила жена. - Там речь о любви… - Она наморщила лоб, напрягая память. - Кто-то там отказывается от девушки, которую любит, - медленно говорила она. - Ради благородных принципов…
- Ну еще бы! - отозвался муж. - Такие неотесанные мужланы в классицистических пьесах всегда уж до того благородны…
- Ага, я вспомнила! - Голос жены зазвучал живее. - Она была жрицей, а на самом деле - пленницей царя варваров на каком-то маленьком полуострове.
- Тавриде, - пробормотал посланец.
- Как она туда попала, не помнишь? - посмотрела на него жена.
- Очень просто: ее папаша, знаменитый военачальник, желая обеспечить победу для своего флота и благоприятные ветры, решил пожертвовать богине дочку, свою любимицу. Ну, а богиня вытащила девушку из весело пылавшего костра и перенесла ее прямо в Тавриду.
- Ужасная история, - сказала жена.
- Да уж, история невеселая, - согласился муж. - Однако в Тавриде ее ждал еще более горький удел: ей пришлось стать жрицей какого-то варварского божества и участвовать в жертвоприношениях: перерезать глотки воинам, взятым туземцами в плен.
- Да, да… Но я вспоминаю, со временем ей удалось-таки изменить этот жестокий обычай. Она убедила царя, что пленников стоит приносить в жертву символически, не убивая их на самом деле.
- Ну разумеется, - рассеянно кивнул посланец.
- Мне там особенно нравилась последняя часть, - продолжала жена. - То место, когда в Тавриду приплывает брат девушки, чтобы вызволить ее из плена и отвезти домой. На берег тайно высаживается отряд воинов, брат и сестра узнают друг друга… Если я правильно помню, девушка даже не хотела сразу бежать с ними: ей казалось недостойным вот так, потихоньку бросить царя…
- Это - мелочь, - пожал плечами муж. - Главное - в том, что царь узнал о вторжении, собрал отборных головорезов и напал на лагерь пришельцев. Они к тому же еще и обокрасть его собирались.
- Они это не считали кражей: просто хотели забрать свою реликвию, изображение богини, и отвезти ее в более подходящее место…
- В соответствии с местными правовыми нормами это все равно была кража, - непререкаемым тоном сказал посланец.
- Ну хорошо, - не стала спорить жена. - Значит, у царя были даже две причины для мести. А он вместо этого постепенно склоняется перед доводами жрицы, отказывается не только от мести, но и от своей любви. Он дает ей свободу, да еще и одаривает на прощанье. - Муж молчал, и она спросила: - Так это было?
- Во всяком случае, нас очень хотят уверить, что было так, - ответил он.
Толпа вокруг все густела; кого-то им приходилось обходить, другие обходили их. Потом дома вдруг раздвинулись, и посланец с женой вновь оказались на знакомой площади. Лавируя между несущимися куда-то людьми и машинами, они обнаружили, что находятся поблизости от той самой кондитерской, что еще утром привлекла их внимание; терраса возле кондитерской представлялась удобным убежищем. Один столик с двумя легкими плетеными креслами, в удобном углу, словно ложа, обращенная к тротуару и меланхолично плещущему фонтану в форме конуса, как раз был свободен; они заняли его.
- А как было на самом деле? - спросила жена.
- Совсем по-другому, - мрачно ответил муж, закуривая сигарету, затем заказав напитки со льдом у подошедшей к ним девушки-официантки в белой наколке.
- Ну, а все-таки? - не сдавалась жена.
- Как?.. - Посланец на какое-то время как будто заколебался. - Ладно, если это тебя так интересует… Словом, головорезы окружили воинов, набросились на них, обезоружили и связали. После этого, на глазах у воинов, по очереди насиловали жрицу. Потом, на глазах у жрицы, по очереди зарубили связанных воинов. Затем обратили взгляд на царя: тот подождал, пока на лице у жрицы появится безразличие - безразличие унижения, степень которого уже невозможно усугубить, - и милостиво махнул рукой. И тогда головорезы избавили жрицу от дальнейших страданий: прикончили ее… Да, чуть не забыл: вечером они всей компанией пошли в театр, смотреть, как царь варваров вершит милосердный суд, и весело ржали, зажав рот кулаком и присев между рядами.
Они помолчали.
- Ты несправедлив, - спустя какое-то время сказала жена; голос ее был тих и казался усталым.
- Да, наверное, - ответил муж, опустив глаза, словно ему было стыдно. - Я не могу быть справедливым, - добавил он, уже несколько рассеянно.
Внимание его в этот момент - собственно говоря, уже добрых несколько минут - было сосредоточено на другом. Взгляд его был направлен на улицу; сначала он обшарил тротуар, потом - всю большую площадь с четырехрядной проезжей частью, барьерами, закрывающими проход, полосами кругового объезда, островками автобусных остановок: что, собственно, здесь, у него на глазах, происходит? Пока что он тщетно искал ответ на этот вопрос: в эти минуты - суматошные, раздираемые грохотом, машинным гулом, лязгом, слепящими вспышками - можно было лишь сделать вывод о наличии несомненного, но пока что неопределенного, смутного предчувствия какого-то приближающегося события и о собственном, все возрастающем волнении. Что именно ожидается, что должно произойти, чему он станет очевидцем, а может, даже участником - он не знал. И потому молча сидел на месте, руки его покоились на столике, меж пальцев дымилась, слегка дрожа, сигарета; напряжение возрастало, тревога, только что едва осознаваемая, накалялась, жгла грудь, перерастая в страх, от которого сдавливало дыхание: все органы чувств находились в готовности, собирая впечатления, улавливая сигналы, хотя толковать эти сигналы посланец едва ли был способен. Что можно тут сделать? Он огляделся - и невольно должен был убедиться, что все вокруг сплачивается против него, должен был обнаружить неумолимо точное, целенаправленное переплетение множества обстоятельств. Предотвратить что-либо, остановить все ощутимее назревающий и, очевидно, грозящий катастрофой процесс - или хотя бы с ясным сознанием наблюдать и систематизировать его симптомы - было сейчас невозможно.
Как раз перед их ложей - словно перед островком, который в бурлящей сумятице царящего вокруг хаоса казался пока довольно устойчивым, - находилась остановка городского автобуса; машины прибывали на нее почти непрерывно и тут же, рыча, уносились дальше. В распахивающиеся их двери торопливо вываливались слипшиеся людские сгустки, на их место всасывались новые - все это напоминало обмен веществ у каких-то огромных животных. Высадившиеся пассажиры, ненадолго столкнувшись с теми, кто устремлялся внутрь, растекались затем по площади, подпитывая вспучившийся и без того неудержимый поток уличного движения. Люди и транспортные средства лились непрерывно; устье каждой из улиц, выходящих на площадь, было словно бездонный мешок, неисчерпаемое содержимое которого тугими волнами гнал и гнал наружу штормовой ветер; да, этих людей словно кто-то сгонял на площадь, посланец будто слышал внутренним слухом отрывистые слова команд и резкие щелчки бича; казалось, еще немного, и здесь соберется население со всего города - а может, со всех четырех сторон света?
Посланцу вдруг бросился в глаза какой-то молодой человек; опираясь бедром на ограду террасы, он стоял неподалеку - неподвижная точка в бурлящем море движения. На серьезном его лице - молодцеватые, шутовские усики; блестящие волосы локонами ниспадают на плечи; одухотворенная шелковистая бородка делает его похожим на святого, курточка с меховой опушкой - на завзятого модника. Он как раз поднял руку, чтобы что-то поправить, одернуть на этой куртке. Пожалуй, именно это движение и привлекло к нему взгляд посланца; это движение - и тонкая, не знающая покоя, нервная рука, которая на какой-то момент, с подогнутым средним пальцем, рассеянно замерла на груди. Странное чувство охватило посланца - некая неуверенность относительно того, где и когда он находится, некое ощущение déjà vu: это движение, это лицо, этого молодого человека он уже видел где-то, если и не в реальной жизни, то, может быть, в фильме, на фотографии, на картине. И - непонятно, благодаря каким ассоциациям, - посланцу вспомнились его собственные слова, которые, едва час тому назад, он увидел словно напечатанными на белом листе бумаги; а слова эти заставили его вспомнить имя - имя художника, который когда-то, давным-давно, в глубине ушедшего времени, странствовал в этих краях и в серии гравюр засвидетельствовал все то, что видел…
Посланца вдруг охватил страх: ему показалось, в водовороте, в вихре беспорядочного движения он потерял молодого человека с бородкой из виду; но нет, вот он, на том же месте, стоит, прислонившись к ограде; вот он рассматривает улицу, вот поворачивается лицом сюда, и лицо это - лицо молодого Альбрехта Дюрера… Словно картина ожила на глазах у посланца, а вместе с ней ожил и сам художник, точнее - созданный им автопортрет в меховой опушке воротника; что же это: видение, галлюцинация или слепая случайность? Откуда он явился, этот молодой человек? Посланец не видел, как он подошел; и все-таки вот он, здесь, почти рядом, стоит с такой молчаливой уверенностью, словно пост этот для него - вечное пристанище в вечном хаосе.
Что он рассматривает там? По загадочному, меланхоличному взгляду необычно посаженных глаз - взгляд этот, вне всяких сомнений, уже нашел, что искал, но с упорством, свойственным художникам и, пожалуй, еще карманникам, продолжает изучать людей - выяснить это нельзя. Посланец отвернулся, чтобы проследить хотя бы направление этого ни на чем не сосредоточенного и тем не менее всевидящего взгляда: и тут же все обрело смысл, и стремительно мчащийся ряд сменяющих друг друга явлений внезапно наполнился содержанием. Посланец - видел; видел так же, как утром.
Площадь раздвинулась до невероятных размеров; середина ее прогнулась, перспективы исчезли, возвышенность, на которой посланец побывал утром и которая только что синела вдали, теперь словно бы вырастала из противоположного края площади. На скрещении световых преломлений, в водопаде слепящих искр, раскрылось небо; раскрылось и в половодье огненных волн немилосердного солнца - в половодье, которое отражалось и усиливалось до яростного свечения магмы тысячами металлических предметов, хромированных деталей, стеклянных поверхностей и светлой черепицы на крышах, - готово было рухнуть на землю. Вопли автомобильных сигналов на семи углах площади - это вопль измученных двигателей? или трубы архангелов, возвещающих Dies irae? Фонтан напротив террасы, напоминающий огромное вымя, которое чьи-то безжалостные руки, грубо смяв, превратили в кратер извергающегося вулкана, - с хрипом, свистящим шипением, в бессильных судорогах выплевывал мутную жидкость; это была уже не площадь, это была юдоль скорби. Многие из тех, кто сидел на террасе, в ужасе повскакивали со своих мест, чтобы яснее видеть, как в бескрайней пробке, порожденной часом пик, все и вся судорожно, бессмысленно, беспорядочно гудит и дергается, не в состоянии сдвинуться ни на пядь. Мостовая сейчас походила на русло реки, где все остановилось, стеснилось, где каждое судно, большое, маленькое ли, получило пробоину и каждый, кто находился на судне, борется за глоток воздуха, за жизнь; в одном из открытых автомобилей две руки, воздетые к небесам, вздымались из мешанины крутящихся, покрытых пеной обломков, словно последняя мольба о помощи, доносящаяся из уходящей под воду шлюпки…
На берегу - тротуаре - положение было еще отчаяннее. В гуще жалобных и сердитых криков, под гневно пылающим солнцем люди теснились, сталкивались друг с другом, теряли равновесие, в панике ища руками хоть какой-то опоры. Что за лица выталкивал на поверхность и затем вновь затягивал в глубину этот водоворот! В нем кружились все, кого только можно представить: толстые и худые, сломленные и никогда не теряющие надежды, всеведущие, отмеченные знаком судьбы пессимисты и тайные оптимисты, уверенные, что у кого, у кого, а у них-то есть все основания надеяться на спасение. Однако в апокалиптическом этом месиве все были равны, все были в одинаковом положении: что значат тут различия в возрасте, судьбе, жизненном пути, пристрастиях? Общий удел, который собрал сюда всех, объединил их в общей борьбе за жизнь, ни для чего не оставив места, кроме общей боли, общих мучений; он заглушал и отметал прочь любое непокорное чувство, готовое высвободиться из-под гнета общей судьбы; так всевластен беспрекословный приказ угрюмого деспота, так всевластен маниакальный замысел великого художника, безжалостно подчиняющий любой мотив, любой штрих на фреске диктату одной-единственной мысли: их безумная воля, любой ценой проводимая в жизнь, обеспечивает, как это ни странно, ясное и логичное видение всего, от мироздания до мельчайшей пылинки…
Да, каждое лицо здесь кричало об одном, требовало одного, об одном молило: "Выбраться, спастись отсюда!" Это было написано на лице пожилого лысого человека там, неподалеку - пусть сил у него хватало только на то, чтобы просто зажмурить глаза и спрятать в ладонях искаженные страхом и болью черты; и на лице молодой матери с загнанным выражением в глазах, которая - непонятно, на чью уповая милость, - в отчаянии срывала пеленки со своего ребенка, чтобы открыть окружающим его беззащитное тельце; и на сморщенном старческом личике малыша, которого заставил вдруг повзрослеть непостижимый, неодолимый страх и который, скривив в рыданиях ротик, справлял малую нужду на краю тротуара. Был ли здесь хоть кто-нибудь, кто думал не только о себе? И если были такие, то - где они были? Устав и бессильно махнув на все рукой, проклиная день, когда они родились; или смирившись, воспринимая происходящее как слепой рок; терпеливо снося унижения, каждый толчок, каждый пинок, каждую неудачу принимая едва ли не с неким мудрым предвидением, с неким горьким прагматизмом; влачась по течению или влача других, спотыкаясь или шагая по телам ближних - люди здесь жили только по законам водоворота. И были такие, кто настолько погряз в оргии общих страданий, что почти слились и отождествились с ней, - как это демонстрирует вон там, поодаль, женская голова, которая, кажется, почти плывет среди прочих на обретшей самостоятельность, склонившейся набок бессильной шее: запавшие щеки, приоткрытый рот - словно у грешника, терпящего адские муки, пылающие волосы - словно вопль ужаса, боль в пустом, бессмысленном взгляде уже неотличима от какого-то сумасшедшего наслаждения.
Стоп: что это там происходит? Какая-то женщина колышущейся походкой, покачивая бедрами, рассекает толпу, дающую ей дорогу; на минуту все словно забыто, спешка и суета отошли куда-то на задний план: что это - толпа поклоняется своей королеве? Со всех сторон к ней устремлены полные восторга и обожания взгляды; взгляды, которые и в этой безумной, убийственной гонке наполняет надежда на спасение, на облегчение и, уж во всяком случае, на краткую передышку, на нежданно блеснувшее утешение; взгляды, которые - все без исключения - мечтают обладать ею и - опять же все без исключения - в конце концов встречаются и примиряются в несбыточной общей надежде. Не было никого, кто бы не обернулся ей вслед: мужчины, старцы, юноши, мужья, которых держат под руку жены, да и сами жены; в скрещении желаний, мечтаний, страстных порывов, скрытой похоти и открытых притязаний двигалась меж ними, словно сквозь строй, эта заворожившая всех женщина, и казалось, она прекрасно чувствует себя в фокусе столь разных и столь одинаковых чувств, где, рядом с мужскими взглядами, яростными искрами сверкали в глазах у женщин зависть, восхищение или досадливое бессилие. Ноги несли ее вперед с инстинктивной уверенностью, словно она сама не очень понимала, где находится; застывшая на губах улыбка, в сочетании с устремленным в пространство взглядом, обращена была ко всем и ни к кому - если только не к себе самой; к окружающим же выдвинута была сейчас только ее правая рука, державшая вафельный стаканчик с мороженым, украшенным фруктами и каким-то анилиновым орнаментом, словно символ щедрости, - возможно, впрочем, руку она отставила в сторону лишь для того, чтобы мороженое не капнуло ей на платье.
Как она была прекрасна, приближаясь к террасе сквозь внезапно притихшую толпу, с красным заревом, пылающим у нее за спиной, - это всего лишь солнце отражалось в окнах верхнего этажа одного из зданий, но впечатление было такое, будто горит Вавилон. Она немного отличалась от распространенного здесь женского типа: стройностью, узкими бедрами, чистым лбом, темными глазами, благородной формой изящного носа; ее яркое летнее платье необычного покроя колыхалось свободно, доставая почти до пят, зато оставляя обнаженными плечи и руки ниже локтей; на шее, запястьях, пальцах блестели кольца, перстни, браслеты, ожерелья; на голове каким-то чудом держалась шляпка, или скорее намек на шляпку: подобное человек, озабоченный модой, мог встретить в последнее время на глянцевых страницах итальянских - возможно, венецианских? - журналов.