Да, она была хороша; и все-таки в облике этой женщины было что-то ущербное. В ее блеске просвечивало некоторое отчаяние натужности; в самоуверенности - нечто лунатическое; в красоте - некая бесконтрольная, вот-вот готовая перейти в безобразие скрытая черточка, грозившая в любой момент высвободиться и, неожиданно обернувшись судорогой, завладеть этим чистым лицом.
Кто же она, эта женщина? Ведьма? Олицетворение порчи? Где посланец видел ее лицо? На первом плане в каком-нибудь фильме, на иконе, на обложке порножурнала? Действительно ли она несет с собой порчу, или она сама - жертва порчи: кто разгадает тайну этой женщины? Она - здесь, и все же ее здесь нет; она предлагает себя всем взглядам - и все же неуловима; она - как замороженная сласть у нее в руке, что разойдется в сладкую жижу, едва к ней прикоснутся живые губы; на ней все - фальшиво, одна лишь фальшь ее - подлинная. Да, все ясно; тому, кто способен видеть, открыты взаимосвязи: ее подвергают порче, чтобы назвать испорченной; ее подвергают порче, чтобы она несла порчу другим. Минута, когда она проходит сквозь поклоняющуюся ей, загипнотизированную самобичующей страстью толпу, превратится в легенду, а этот обманчивый триумф - в само заблуждение. О ней сочинят мифы, и она падет скорбной жертвой этих мифов; она считает себя покорительницей, хотя не более чем доверчивая добыча; она считает себя воплощением рока, а на самом деле - брошенная толпе кость; она флиртует со свободой и спит с тиранством.
И вот все завершилось; она исчезла, словно мираж; а там, где она только что прошла, вновь забурлили, яростнее, чем когда-либо, страсти. Сумки, трости, зонтики обратились друг против друга; на хмельных лицах победителей и на мучительно стиснувших зубы лицах побежденных пылала ненависть, униженность, злоба, жажда крови; в ушах стоял несмолкающий визг и хохот чудищ, галопом скачущих над толпой и до неистовства раздувающих слепую ее злобу. Вон прямо по мостовой, между машинами, бежит человек: он торопится на автобус. Его примитивный расчет на то, что ему удастся обмануть судьбу, перечеркнул светофор, давший зеленый свет ангелам мести: и вот по четырехполосной проезжей части несутся к нему, обгоняя друг друга, сразу четыре машины. Из окна одной из них - ветхой, давно потерявшей цвет развалины, похожей скорее на остов автомобиля, чем на автомобиль, - высовывается испитое лицо бородатого старикана; в неподвижных расширенных зрачках его застыл ужас, на губах - безумная ухмылка; из второго выглядывает голова мужчины с шевелюрой Медузы Горгоны, на голом его лице - беспощадность скорости и боль неудержимости; в третьем видна лишь высоко воздетая рука, в угрожающе стиснутом кулаке только карающего меча не хватает; в четвертом - снова кто-то с бородой, на набычившемся радиаторе его помпезной машины, отражающей всю лучистую роскошь небосвода, странное украшение: натянутая до предела тетива лука и готовая сорваться стрела. Пешеход на мостовой ненужным движением оборачивается назад, левую руку - знак запрета? или мольбы? - вскидывает вверх, потом бежит дальше, преследуемый четырьмя разъяренными фуриями, - пока всех их не загораживает стреляющая черным газом грузная туша автобуса… А там? Кто-то упал? Может, окружающие бросились ему помочь? Несколько человек, споткнувшись, рухнули на упавшего, и в гуще потных, переплетенных, дергающихся тел с трудом можно различить искаженные лица, судорожно втягивающие воздух носы, разинутые рты, обращенные кверху, - а оттуда, сверху, с диким воем, от которого закладывает уши, кажется, прямо на них опускается, готовясь к приземлению, самолет с ястребиным клювом; "вее! вееее!" - звучит, выходя за границы переносимого, его пронзительный клич, и вопли внизу словно складываются в общий ответ, в глухой рев ужаса, во все усиливающийся дружный стон. Горе, горе, горе тем, кто обитает на этой земле…
Слова эти вдруг возникли перед посланцем, потом исчезли - так, что он не успел и понять, прочел он их или услышал?.. Разумеется, он их где-то читал; но сейчас они словно прозвучали в ушах. Посланец обернулся к жене; та, видимо, ничего не заметила; среди оргии страшного суда, вершившегося вокруг, она безмятежно сидела в кресле. Голова чуть откинута назад, глаза полуприкрыты; солнце, уже клонящееся к западу и льющее свой свет на террасу, отбрасывало на ее умиротворенное лицо золотистый флер; посланец вдруг осознал, что и облик жены воспринимает сейчас как бы сквозь контур того, другого женского облика… Ничего, это не важно, правду настоящего момента это не меняет ни на йоту; а правда эта, пожалуй, лишь в том, что жена видит не то, что видит он. О чем она думает, не было никаких сомнений: самозабвенная улыбка на губах - ее доверчивый ответ солнцу; на лице - неумолимая беззаботность купающихся, соленое обещание мирно плещущегося моря… И грудь посланца вдруг залила беглая волна горечи, как бы ставя преграду тяжкой лавине громоздившихся перед ним отречений. Благодарный взгляд его искал молодого человека с бородкой, который помог ему стать зрячим; но того не было ни на прежнем месте, ни в толпе. За оградой террасы все шло своим чередом, слепо, неудержимо; каждый был занят своим - и только своим - делом, с безразличием привычки и с самоубийственной ловкостью самообмана терпя и усугубляя обыденный этот кошмар. Да, знание его - бесполезно, правду его ни с кем нельзя разделить.
Он поднял руку, прося принести счет, и, ласково коснувшись локтя жены, напомнил ей: если они хотят воспользоваться любезным приглашением Германна, пора идти.
ДОСАДНЫЕ МЕЛОЧИ. ОЧНЫЕ СТАВКИ. РАЗОБЛАЧЕНИЕ. РАСЧЕТ
Маршрут, запланированный на следующий день, был более дальний; посланец встал рано - жена еще спала - и на видном месте, чтобы она, проснувшись, сразу заметила, оставил ей коротенькую записку; в ресторане отеля заказал сытный завтрак и спустя полчаса шагал к вокзалу. Ему нужно было попасть в городок З. - городок? или, скорее, деревню? Более или менее подробной информации о З. он нигде не сумел получить, даже железнодорожникам пришлось обратиться к таблицам и карте, чтобы снабдить его точными сведениями о продолжительности пути и выдать билет. До железнодорожного узла, недалеко от которого находится З., скорый поезд идет пятьдесят четыре минуты; там нужно пересесть на пригородный. При пересадке сорок минут будет потеряно впустую - крайне досадное обстоятельство: в последний день, отведенный для выполнения задания - завтра они с женой едут к морю, - жалко каждую минуту; еще досаднее было то, что по истечении срока, и без того щедро отмеренного на пересадку, он, стоя на перроне, тщетно вглядывался в перспективу уходящего вдаль рельсового пути: поезда не было и в помине.
Минут десять он кипел от возмущения, потом наконец поймал какого-то станционного служащего; и узнал, что поезд опаздывает; ответом на раздраженно-требовательные вопросы было лишь флегматичное пожатие плечами: дело обычное, поезд идет издалека и путь ему предстоит еще долгий, пусть господин радуется, если опоздание не превысит те сорок пять минут, с которыми, по состоянию дел на данный момент, так и так надо считаться.
В итоге поезд опоздал ровно на час; и в дальнейшем, как это явно чувствовалось, старался не сократить, а увеличить свое опоздание; на каком-то занюханном полустанке, например, торчал целых двенадцать с половиной минут, один Бог знает, чего дожидаясь. А когда, наконец, посланец уже считал, что прибыл к цели назначения, и, выйдя со станции З. - которая уже заведомо показалась ему подозрительной, - огляделся, он был неприятно удивлен: где же пыльная пристанционная площадь с хилыми, полузасохшими деревьями, где же открытый всем ветрам тракт, зовущий в пешее паломничество - которое ему еще предстояло - под жестким, беспощадно, соответственно случаю, искрящимся, раскаленным небом? Вместо них он видел кривую, застроенную сельскими домишками улицу; куда бы он ни смотрел, взгляд всюду упирался в подобный пейзаж.
Он вернулся на станцию требовать объяснений; в служебном помещении он кое-как растолковал, что ищет завод, который должен быть в этих местах. За стеклом сидела девственно дремучая девица с белесыми волосенками под железнодорожной фуражкой, с пухлыми детскими щеками; по всей видимости, она понятия не имела, о чем идет речь, - удастся ли ему втолковать ей что-либо? Или его путешествие на этом закончится, не сумев одолеть препятствия в виде белых, хотя местами уже с заплатами дешевого золота зубов и розовых пухлых губок, которые медленно, с терпеливой улыбкой матери, разговаривающей с грудным дитятей, повторяют одно и то же слово: "Хют-хи-э-вэ-э-кэ"? "Да нет, Бэ-Ха-Бэ-А-Гэ", - возражал ей посланец. "Хют-хи-э-вэ-э-кэ", - слышал он в ответ, снова и снова.
В конце концов, в какой-то момент, когда уже и надежды не оставалось, к нему пришло нежданное озарение: ведь оба они все время говорят об одном и том же объекте, только понятия о нем у них разные; но тогда он узнал, что ему опять предстоит ехать на поезде; девица высунула в нижнюю щель окна руку и показала пальцем на обшарпанный паровичок с парой вагонов, как раз отправляющийся с самого дальнего пути. Промчавшись сломя голову сотню метров, прыгая через рельсы и шпалы, посланец ухитрился-таки вспрыгнуть на ступеньку последнего вагона.
Следующие двадцать семь минут его качало и болтало на деревянной скамье; что это - конечная станция, куда они наконец прибыли, или конец света? Рельсовый путь просто обрывался посреди голого поля и выжженных солнцем пустырей: в конце его торчал одинокий буфер с двумя чугунными дисками, которые, казалось, готовы были расплавиться в яростном пламени солнца; а впереди, немного подальше, на плоскую равнину тяжко легла тень клубов разноцветного дыма, подымающегося из заводских труб. Пассажиры - несколько человек, сельские жители и рабочие с виду - исчезли как-то внезапно, молча и сразу, словно их всосало куда-то; остались только ветхая будка да толстая женщина в железнодорожной форме и с красным флажком в руке.
Есть ли отсюда дорога обратно? - на всякий случай поинтересовался посланец. Есть, был ответ, через полтора часа поезд отправится назад. Этого мало, ему не хватит времени, встревожился посланец. Женщина, судя по выражению лица, задумалась: тут, поблизости, завод есть, сказала она; да, он о нем слышал, вставил посланец; так вот, от главной проходной в таком-то часу пополудни отходит автобус, закончила женщина.
- Как? - не поверил своим ушам посланец. - Значит, автобус все еще ходит?
- А чего ему не ходить-то? - удивилась в свою очередь женщина. Рейс рассчитан так, чтобы успевать в З., к пассажирскому поезду; а тот везет людей на железнодорожный узел, где можно пересесть на скорый. Посланец взглянул на часы: стало быть, вместо целого дня, отведенного для работы, безжалостная система расписаний, пересадок и ожиданий опять оставляет ему лишь пару часов, пришел он к печальному выводу.
Но - там ли он, по крайней мере, где должен быть? Уполномоченный огляделся: нет, эта плоская пустынная местность на краю света, которую и местностью-то с трудом можно назвать; этот ушедший куда-то в глубь котловины, в безнадежную впадину край, куда он, словно на дно колодца, спустился, преодолев столько препятствий, с гористой возвышенности, скорее угадываемой, чем видимой на горизонте, - не оставляют сомнений. Эти унылые земли, тощие пашни, которые палящий солнечный свет, едва ли не потрескивая, словно огонь сухим хворостом, оголяет до голой сути; эти жалкие ряды растений, не то тыквы, не то репы, с бесформенными корнями и вздутыми клубневидными наростами, прозябающие, как воплощение унизительного и скудного бытия, меж серых комьев; этот трубопровод, обрывающийся среди поля и окруженный жирными черными пятнами конечного продукта; эта странная, уродливая растительность на отравленной почве - все, все здесь осталось по-прежнему. Вот и пустынный в этот час тракт; а там, в угрюмой дали, в облаках дыма, с угрожающе торчащими трубами, яростно сверкающими градирнями и нацеленными в небо, готовыми проткнуть его костлявыми подъемными кранами, - там причина и начало всего, там находится всемогущий монстр Ваал; да, там, со всем многообразием пыхтящего, исторгающего, перемешивающего, разлагающего, всасывающего и отводящего оборудования, там живет чудище, ненасытный Молох, завод.
Словом, для раздумий и колебаний причин больше не было, и посланец двинулся по тракту. Готового плана у него не было; на сей раз он целиком полагался на случай, если угодно - на вдохновение. И разве это не самое правильное? - остановился вдруг, после короткого маршевого отрезка, посланец. Перед ним была развилка, и выглядела она так же, как прежде: из земли торчал железный кол с синей табличкой, показывающей направление к населенному пункту, название которого было на ней написано: потрясающее совпадение - или просто признак небрежности? Нет, едва ли это небрежность; указатель скорее подтверждает его логику: индустриальная эта местность столь скупо наделена от природы, что производить какие-то перемены, не нарушая суровой целесообразности, здесь просто невозможно; и никакое честолюбие, никакая необходимость манипуляций не оправдывает риска нарушить деловой порядок - в этом плане посланец может пожелать себе удачи: расчеты его, вне всяких сомнений, оказались правильными.
Он продолжил путь; шел он быстро, не давая себе расслабляться и не отводя напряженного взгляда от цели; так он двигался минут десять, когда до слуха его донесся необычный звук. Это, вне всяких сомнений, заговорил колосс; голос его был глубок, словно шел из самого нутра, из желудка; три-четыре тяжелых рыка, похожие на ворчание адских псов. Ошеломленный, посланец даже остановился на миг: вот оно, приветствие, на которое он не надеялся, - неужто колосс узнал его? Предостережение это - или зов? Ну что ж, двинулся он дальше, на сей раз положение в корне иное, чудище не властно над ним; напротив, теперь оно будет служить его целям.
Да, но как он подчинит колосса своей власти? Торопливая жажда действия овладела посланцем; этот тракт, эта местность, как и беспомощный гигант там, впереди - они конечно же только и ожидают его прибытия; они - рабы его воли: сотворить или отбросить; ввергнуть в аморфное убожество небытия - или дать им жизнь из собственного бытия, чтобы, спасши из безымянной материальности, разбудить их, заставить дышать и чувствовать: все зависит сейчас от его сил, от его способностей. Вон там - ворота; не те самые, но - не все ли равно; может, он в самом деле совершил ошибку, не подготовив свое появление: теперь он мог бы проникнуть глубже в смертоносную его плоть, вскрыть его алчные жилы, покопаться во внутренностях, и эти усилия, слившись с болью операции, в нежданный какой-то миг заставили бы, возможно, ярко вспыхнуть огонь понимания, который бросит на беспощадную эту встречу свет не подлежащей сомнению достоверности.
Впрочем - он ведь может войти и так; посланец - отступив на обочину, чтобы дать проехать встречной машине, - постоял, размышляя, прикидывая, чем это может кончиться. А если его остановят сразу в воротах? Наверное, следовало бы предварительно обратиться куда-то, испрашивать разрешения; индустрия в собственной сфере располагает независимой властью; ему пришлось бы столкнуться со всякого рода препятствиями, пускаться в переговоры, убеждать незнакомых людей в своих правах, предъявлять документы. И, столкнись он с доброжелательством или с бюрократической подозрительностью, ему все равно пришлось бы отдать себя в чужие руки, запутавшись в паутине параграфов, ожиданий, шагов с неизвестным исходом, целей и стремлений, далеких от его миссии; не говоря уж о неизбежной при всех вариантах потере драгоценного времени…
Значит, не остается ничего, кроме как обойти завод снаружи, вдоль ограждения. Обойти снаружи? - хм, подобное предприятие съест все его время, которое - посланец бросил взгляд на часы - и без того начинает его поджимать; да и так ли необходимо делать полный круг? Не все стороны у завода важны одинаково; в конце концов, можно удовлетвориться одной, этой вот стороной, вдоль которой тянется тракт.
Итак, вперед: время торопит; посланец зашагал вдоль ограды. Точнее, это была не ограда, а стена, увидеть, что там за ней - если не считать возвышающихся башен, труб, строений, - было невозможно. Ну и что ж: разве он не видит мысленно эти закоулки, лабиринты, путаницу рельсов, таблички, обозначающие места для курения, суровые запреты, скупые разрешения, закопанные в землю кабели и извивающиеся в воздухе трубы? А если не что другое, то уж запахи-то выдают все его секреты: вот эта острая вонь исходит от определенного рода химикатов - она одна раскрывает больше тайн, чем все остальное; а эта специфическая смесь запахов смолы и сырых досок принадлежит градирням: не внутренняя ли их опалубка сооружается из этих досок, которые поднимаются на канатах на все более сужающуюся, рискованную высоту, балансируя над кружащим голову тяготением, над пляшущей, бурлящей, курящейся внизу жидкостью? Напрасно завод прикрывается стенами, напрасно прячется за канавами, за дышащими серой ямами, за ворчащими котлованами: для его властелина и мастера здесь нет тайн.
При все том было нечто, что, вне всяких сомнений, путало карты; посланцу потребовалось какое-то время, пока он сумел наконец разобраться, в чем тут дело: причиной недоумения были доносящиеся из-за стены шумы: непривычные торопливые звуки, слышимые усилия вещей, предметов и двигающих ими невидимых существ. Мурлыканье и ворчанье машин, звон вагонных буферов, грохот сыплющегося в них груза, громкие выкрики, гудение электрических проводов, пыхтение топок, своим пламенем окрашивающих наклоняющиеся к ним лица; голоса, шаги, рабочая суета, превращающая цеха и лаборатории в жужжащие ульи; глухой гул земли, дрожание воздуха. Итак, очевидно: там, за стеной, кипит работа; а тебя тут словно никто не имеет в виду, качал головой посланец.
Тридцать четыре минуты он шагал вдоль тракта, так и не сделав ни одного - если не считать этих нескольких, вне всяких сомнений, полезных наблюдений - существенного вывода. Смутно брезжущее сквозь адские дымы, туманное, красное солнце прошло уже точку зенита, жара становилась невыносимой; посланцу то и дело приходилось вытирать платком вспотевшее лицо; иногда его сотрясали приступы кашля. Мимо с воем, словно гиены, проносились, оскалившись, грузовики - приземистые, зловонные от своего сочащегося груза, в пятнах и потеках грузовики, хищники завода, с плотоядным урчанием тащившие, туда и оттуда, свою добычу. Да, его тут будто и нет: они бесстыдно, непринужденно делают свое дело.