- А вот этого я не говорил, - покачал головой гость. - Возможно, я соглашусь, чтобы вы меня отвезли; возможно, смирюсь с этой мыслью, поскольку предложение ваше уже несколько минут остается без ответа… С вашего разрешения, должен признаться: я почти чувствовал, как предложение это созревает в вас, пока вы любезно помогали мне искать зонтик; да, логика нашего разговора вела именно к такому итогу - и закономерно пришла к нему, и тут, что отрицать, чуточку виноват и я сам. Теперь что касается пожеланий: с моей стороны, уверяю вас, и речи быть ни о чем подобном не может, а с вашей, как я могу предположить, тем более, - во всяком случае, если учесть, сколько случаев вы до сих пор упустили… Нет, нет, не оправдывайтесь, ведь я вас не упрекаю ни в чем. Все это я считаю необходимым упомянуть исключительно ради полноты картины… чтобы, так сказать, протоптать прямую тропу в джунглях пожеланий, а еще - чтобы мое дело и ваше как-нибудь, не дай Бог, не перемешались друг с другом. Дело в том, что не только вы, я тоже ценю свою независимость.
Германн выглядел смущенным.
- М-м-м… Тогда, - спросил он, - что же вы, в конце концов, решили?
Гость насмешливо склонил голову набок:
- Вам не кажется, что вы запутались в каких-то странных противоречиях, Германн? Вначале заявляете о своей независимости, потом готовы выполнить мое пожелание, а теперь уже - и подчиниться моему решению… Чего вы, собственно, от меня ждете? Приказа? Или может, хотите, чтобы я отпустил вас с миром?.. Полно, Германн, к чему нам играть в прятки, говорить обиняками?! Разве достойное это занятие для взрослых людей! Можно подумать, вы не понимаете, что вам в любом случае нужно ехать… Или в самом деле не понимаете?
Германн опустил голову; некоторое время стояла тишина.
- Да нет, понимаю, - ответил он наконец, и в поднятом его взгляде, в фарфорово поблескивающих глазах, устремленных на гостя, тот впервые увидел некое новое, незнакомое, немного еще боязливое, но уже откровенно враждебное выражение. И, словно это не только не огорчало его, но, напротив, было ему очень даже по душе, - он, глядя на Германна, рассмеялся; рассмеялся уже по-другому, чем до сих пор, мягче, почти с симпатией.
- Меня, - сказал он, - вы ни в чем не можете упрекнуть. Широко понимаемое чувство долга - это, видите ли, ловушка, которую вы сами себе и поставили; я разве что подтолкнул вас чуть-чуть, чтобы вы точно попали в нее.
- Вы меня Бог знает в чем подозреваете, - пробормотал Германн. - А ведь я не дал вам никаких оснований…
Такая уж у него миссия, оправдывался гость; он не может не быть подозрительным к людям; но при этом, естественно, у него одна цель: развеять всяческие недоразумения, а обидеть хозяина совсем не входило в его планы.
- Ну хорошо, - сказал он затем, - пусть так и будет, я окажу вам эту маленькую любезность: можете меня отвезти. Нет-нет, не надо благодарить… или вы другое что-то хотели сказать? Ничего? Ну что ж, ладно и так. Наверное, нет нужды предупреждать вас, что завтрашний день, скорее всего, будет нелегким. В ходе расследования мне придется показать вам кое-какие вещи… без этого не обойтись. Ну, и запах… Вонь там стоит просто жуткая, надеюсь, мы ее почувствуем. На всякий случай советую вам не завтракать.
Они условились, что завтра, в девять утра, Германн заедет за ними к гостиницу. Я правильно понял, спросил Германн, ваша супруга тоже составит нам компанию? Да, сухо ответил гость; и на лице Германна, утратившем вдруг деловую собранность (на нем даже проявились складки усталости), как будто растаявшем в душном тепле комнаты, в лучах яркой люстры, - скользнула, словно вызванная этим известием, беглая тень облегчения, похожая на луч какой-то блеснувшей надежды; гостю было неприятно увидеть это. Но разговаривать больше не было возможности: в комнату вернулись дамы. Жена Германна, крупная, белокурая, с пышной грудью, на белых полушариях которой, в вырезе платья, жемчужно поблескивали капельки пота, держала на руках ребенка; видимо, она вынула его из кроватки, чтобы успокоить: только что он издавал совершенно душераздирающий плач, - а вместе с тем, возможно, подчиняясь неосознанной потребности, свойственной некоторым женщинам, не позволять окружающим надолго забывать за делами вечный образ матери и дитяти и тем самым напоминая мужчинам об их сладостном долге; само дитя выглядело не столь торжественным - скорее сонным и рассеянным; вскоре оно было отправлено обратно в кроватку, гости откланялись (зонтик в конце концов обнаружился на месте, в передней); великодушное предложение Германна отвезти их домой на машине они отвергли, сказав, что с удовольствием пройдутся пешком.
В небе за эти часы произошли изменения: супругов встретила чистая летняя ночь с брезжащими неяркими звездами; погода завтра обещала быть прекрасной. Во время короткой прогулки до отеля посланец посвятил жену в план завтрашней поездки; несколько слов он сказал и о городе, куда они попадут: это столица старинного герцогства, с огромным количеством достопримечательностей; нехорошо, если они не включат их в программу, подытожил он свой рассказ. Женщина - он ощутил это по локтю, прижатому к его боку, - слегка вздрогнула; в глазах ее - привычном и таком родном зеркале - появился невысказанный вопрос; посланец отвернулся.
- Ты не достопримечательности осматривать туда едешь, - сказала она.
- Нет, - ответил он. - У меня будут кое-какие дела в окрестностях.
- И конференция, и отпуск, и вся поездка - для тебя это был только повод, чтобы туда попасть.
- Может быть, - сознался муж. - Когда-нибудь я все равно должен сделать эту работу, - добавил он, и голос его прозвучал резче, чем ему бы хотелось.
- Ты говоришь: работа… Но речь о другом, - сказала жена.
- Полно, - запротестовал он. - Что ты имеешь в виду?
- Не знаю… Но мне страшно, - ответила она. Муж поспешил ее успокоить: никаких причин для переживаний нет, дело это совсем не опасное, много времени не займет и совсем не помешает экскурсии. Жена ничего не ответила; хотел бы я знать, что именно ей известно, размышлял он.
- Когда мы поедем к морю? - спросила она спустя некоторое время.
- Через три дня, - ответил он. Да, жена - упорный и весьма опасный противник: у нее огромная власть, и она, по всей вероятности, не упустит случая ею воспользоваться, чтобы смягчить то, что должно ныть и саднить, а следовательно, оставаться живым; в этом смысле коварный Германн, конечно же, ухитрился-таки заглянуть в его карты. Посланец не боялся борьбы; но то, что он вынужден будет сопротивляться жене и оба они неизбежно должны будут хитрить, притворяться, хотя и не ослабляло его решимости, тем не менее в эту минуту наполнило его душу некой. не имеющей названия грустью… Они услышали приглушенную портьерами музыку, увидели ярко освещенный подъезд: это был их отель.
ПОВОРОТНЫЙ МОМЕНТ.
ПЕРВЫЕ СЛЕДЫ.
ДИАЛОГ НА ПЛОЩАДИ
На следующий день посланец с женой еще сидели за обильным завтраком в ресторане отеля, когда официант в белом пиджаке, проворно скользнув к их столику, сообщил, что господина просят к телефону.
- Я сейчас, - сказал посланец жене, кладя на тарелку вилку и нож.
Он пересек зал - телефон находился в вестибюле - и шагнул прямо в кабинку, на которую ему широким жестом указал дежурный портье.
- Алло, это Германн? - произнес он, беря трубку.
- Д-да, - прозвучал удивленный голос на другом конце провода. - Как вы узнали?
- Что узнал?
- Что это я…
- Я уже ждал вашего звонка, - ответил посланец. - Собственно говоря, вам бы следовало позвонить раньше.
- Но… ведь… - все не мог прийти в себя ошеломленный Германн. - С чего вы взяли, что я вам буду звонить? Мы об этом не договаривались.
- Ну хорошо, - сказал посланец. - У вас, если не ошибаюсь, что-то случилось, верно?
- Д-да… - донесся далекий голос. - Случилось. Ребенок…
- Ребенок?!
- Да. Ребенок… заболел.
Посланец закусил губу. Самая банальная, самая примитивная отговорка! Неужто даже не покраснел? - думал посланец.
- Очень жаль, - сказал он в трубку. - Если бы вы потрудились сообщить это хотя бы десятью минутами раньше, у нас еще была бы надежда успеть на утренний поезд.
- И речи не может идти ни о каком поезде, - запротестовал Германн; собственно, он звонит, чтобы спросить: не рассердится ли коллега, если, по причине изменившихся обстоятельств, время отъезда будет сдвинуто на полчаса?
- Как? - недоуменно спросил посланец. - Вы все-таки едете?
- Конечно, - ответил Германн. - То есть… Я потом вам все объясню.
Они договорились о встрече; посланец вернулся к столику; в глазах у него, когда он брал в руки приборы, все еще стояло легкое удивление.
Спустя полчаса посланец с женой через вращающиеся двери отеля вышли на улицу. Ослепительно сияющее, чистое, без единого облачка летнее небо рассыпало по земле колючие искры - погода подходящая, весьма подходящая: жара, ожидаемая к полудню, не будет слишком давящей и, как можно надеяться, не лишит его духовной энергии, необходимой для осмотра места действия; правда, с другой стороны - если, конечно, определенные закономерности, действующие в далеком прошлом, все еще остаются в силе, - с другой стороны, там, на возвышенности, всегда можно рассчитывать на порыв освежающего ветерка. И, словно прохладное дуновение уже коснулось в этот момент его кожи - или зыбкое ощущение это вызвано было лишь чистой мыслью, нетерпеливым, лихорадочным ожиданием? - посланец вдруг ощутил легкий озноб, пробежавший по его телу.
- Ты что, зябнешь? - посмотрела на него жена.
- Зябну?! - воскликнул он со смехом. - В эту жару? - Но вопрос этот стал еще одним предупреждением для него: будь осторожен, за каждым твоим движением пристально наблюдают.
Блеснуло ветровое стекло подъехавшей машины: это был Германн. Они обменялись короткими приветствиями; Германн открыл им дверцы и, очевидно, чтобы освободить побольше места, наклонился к заднему сиденью и отодвинул какой-то лежащий там белый сверток. На первый взгляд его можно было принять за обычный багаж - если бы сверток не издавал звуки, одновременно жалобные и требовательные, даже в нечленораздельности своей отчетливо выражающие недовольство.
- Что это? - отпрянул посланец.
- Ребенок, - ответил Германн.
Уполномоченный больше не задавал вопросов; пригнувшись, он уселся на переднее сиденье, рядом с Германном; жена устроилась сзади, возле ребенка; Германн тронул машину и сразу выжал большую скорость, как человек, который очень спешит. Его лицо, которое сейчас было видно лишь в профиль - поскольку глаза его были устремлены на дорогу, внимание приковано к баранке руля и рычагу переключения передач (нельзя не признать, эти вещи порой выручают не хуже, чем трубка), - нынешним утром было бледным, утомленным и в то же время непроницаемым, почти металлически жестким. Несколько крутых виражей - и вот они уже мчатся по шоссе; только тут Германн заговорил.
Началось все внезапно, рассказывал он, как это и бывает у таких крох. Гости только-только ушли; ничто не предвещало беды, обстановка была спокойной, мирной, как всегда. Они с женой быстро навели порядок, осталось даже время на последнюю рюмку вина и коротенький разговор перед сном. У них заведено перед тем, как лечь, заглянуть на минутку к ребенку, постоять над кроваткой, унося образ спящего малыша с собой на покой; так было и на сей раз. Они тихо любовались посапывающим сынишкой; ситуация была самая идиллическая. Но словно бы что-то все-таки было не совсем так, как обычно; ребенок вдруг зашевелился, и они вопросительно переглянулись: отчего он прячет так боязливо свое личико? Они подумали было, что ему мешает свет, и пошли к выключателю. Но ребенок вдруг открыл глазки, и из горла у него вырвались хриплые, болезненные звуки. Родители склонились над ним, пытаясь успокоить ласковыми словами, поцелуями, поглаживаниями - и в испуге отдернули руки: маленькое тельце просто пылало жаром. Бросились за термометром: тридцать девять! Тут же кинулись к телефону, вызвали врача - то есть "букаку" (тут Германн с растроганной улыбкой объяснил пассажирам, что по какой-то неведомой причине именно этим странным звукосочетанием в словаре ребенка обозначается "дядя доктор"), и врач поставил диагноз: интоксикация, причем острая, хотя - будем надеяться - не грозящая серьезными осложнениями.
Германн замолчал и, благо на шоссе перед ними как раз было пусто, бросил через плечо тревожный взгляд на малыша. Причин для тревоги, однако, не было: внимание ребенка мало-помалу сосредоточилось на незнакомой женщине, что сидела возле него. Плач его постепенно стих, перейдя во всхлипы, потом сменился неосмысленным, но интенсивным любопытством, которое выражалось в пускании пузырей и красноречивом агуканье; младенец с живейшим интересом следил за пурпурно-красными ногтями склонившейся над ним женщины и пытался схватить то блестящий медальон, висящий у нее на шее, то цветные пуговицы на ее платье.
- Смотри-ка, - улыбнулся посланец, - каков разбойник! Наверно, просто хотел вчера припугнуть родителей своей температурой.
- Нет-нет, - энергично запротестовал Германн, - это всего лишь временное облегчение, после инъекции с жаропонижающим. До полного выздоровления еще далеко, тут нужен заботливый уход. Потому и отправляем его в деревню к бабушке, на свежий воздух, в сад.
- Из-за нас вам, наверно, большой крюк приходится делать, - забеспокоился посланец.
- Пустяки, - махнул рукой Германн; он, правда, не станет утверждать, что город, куда они направляются, ему по пути, но небольшой крюк ради них он с удовольствием сделает. До конечной своей цели они легко доберутся на рейсовом автобусе, о нем вчера уже шла речь; ну, а сам Германн поспешит дальше: очень бы хотелось, чтобы малыш как можно скорее оказался в постели, под присмотром.
- Сколько хлопот мы вам причинили, - сокрушался посланец. - Будто у вас и без того мало огорчений! - В свое оправдание, продолжал он, ему нечего сказать; он может разве что напомнить Германну, что тот сам предложил, причем настойчиво, даже, можно сказать, навязал им вчера вечером свои услуги.
Германн пожал плечами и в знак своего бессилия перед обстоятельствами развел руками - но тут же поспешил схватиться за руль.
- Добрая воля, - сказал он, - имела место; не моя вина, что обстоятельства сложились по-другому… Вы ведь сами видите.
- Конечно, - согласился уполномоченный. - Алиби у вас, Германн, как всегда, безупречное.
Наступила тишина; каменное лицо Германна, обрамленное с двух сторон прядями волос, которые трепал ветер, и напоминающее крылатый щит, было устремлено вперед. Он увеличил скорость, чтобы обогнать пыхтящий трактор, потом резко нажал на тормоз, уклоняясь от неуклюже лезущего вперед встречного грузовика; он переключал передачи, крутил баранку и, лишь когда машина вновь поехала по шоссе прямо, сощурив глаза, совсем тихо, словно сам еще не решил, хочет ли, чтобы его услышали, произнес:
- Вы не человек. Нет. Вы не человек.
Автомобиль несся вперед ровно и мощно, с шелестом разрезая воздух. Посланец, казалось, задумался.
- В каком-то смысле вы, несомненно, правы, Германн, - признал он спустя какое-то время.
Теперь замолчал Германн. Но лицо его утратило прежнюю каменность: на гладких чертах возникали едва заметные, лишенные системы движения: как можно было предположить, эта игра теней отражала какую-то внутреннюю борьбу.
- Простите меня, - наконец неуверенно произнес он, - я просто нервничаю. Боюсь, что я… В общем, я не хотел вас обидеть.
Посланец вскинул голову. Как? Неужто о нем кто-то может хоть на секунду предположить, что он собирался оправдываться?.. Он ломал голову, подыскивая слова для резкой отповеди, которая все расставила бы по своим местам… И он уже нашел такие слова - и вдруг решил промолчать. Ведь, собственно говоря, он уже добился, чего хотел… А чего он хотел? Отомстить? Или - найти союзника?.. Сейчас, когда он был так близко к цели, это казалось совсем неважным. Они молчали; машина летела вперед, шурша шинами. Лишь с заднего сиденья доносились оживленные звуки: ребенок, после того как первая эйфория и связанное с нею счастливое беспокойство миновали, сосредоточил свою энергию на единственной, уже более определенной задаче: упорно предпринимая попытку за попыткой, он норовил схватить ручонками глаза женщины (видимо, его очень влекли эти красивые яркие игрушки, блеск которых еще сильнее подчеркивали штрихи черной туши вокруг них); на заднем сиденье было явно весело - женщины и дети в конце концов всегда находят общий язык друг с другом.
Посланец закурил дорогую, с горьковатым ароматом сигарету (трубка была бы здесь неуместна, да он и не взял ее с собой) и удобно откинулся на сиденье, сосредоточив внимание на проносящемся мимо пейзаже. Ага, они ведь, кажется, едут по той знаменитой дороге, вдоль которой растут старые сливовые деревья; по дороге, которая прославилась и в литературе? Если и так, к делу это не относится; столько раз проклинаемый, преданный анафеме поэт, срывавший с этих деревьев свежие, сочные сливы - как он упоминает об этом в своем труде, посвященном романтической школе, - уже более столетия как мертв. Но это лишь упрочивает старинную славу сливовой аллеи, которая с тех пор так и стоит в исконном, нетронутом виде. Ландшафт за деревьями очень разумно организован, созерцателю трудно устоять, не поддаться чувству умиротворенности, когда он смотрит на проплывающие мимо нежно-зеленые делянки с овощами и желтеющие хлебные нивы. Вот уютный маленький ресторанчик, возле него, в тенечке, два крестьянина в сапогах и темно-синих передниках пьют что-то - судя по форме кружек, пиво; дальше вдруг встает у дороги лес с развесистыми кронами, поросшими мхом стволами. Земля под деревьями покрыта прошлогодней опавшей листвой, влажным, гниющим гумусом; в глубине леса - мягко струящиеся световые колонны, а там, где лучи солнца еще не успели рассеять утреннюю дымку, колышутся волшебные тени, плывут шлейфы парящих фей, мелькают причудливые фигуры. Машин на шоссе немного; часто приходится обгонять крестьян на велосипедах; у большинства женщин - заплетенные в тугие косички и кольцом укрепленные на затылке бесцветные волосы; когда мимо проезжает машина, они старательно прижимают широкие юбки к коленям. Да, ничего, что заслуживало бы внимания: старинный тракт, который, кстати сказать, и с культурной точки зрения выполняет свое, несомненно, почетное предназначение, в первую очередь является объектом сугубо практическим и живет безобидной, повседневной жизнью, - безупречно сделано, нельзя не признать, просто безупречно, кивнул своим мыслям посланец.
С обочины шоссе метнулась навстречу им табличка с крупно написанным названием города. Германн сбавил ход; на лице его, вновь оживившемся, о недавнем инциденте напоминала лишь тень некоего далекого напряжения.
- Город, - произнес он, и на сей раз бесполезно было гадать, что стоит за его улыбкой.