Крышка. А по морскому кодексу – ты знаешь такой или нет? – по морскому кодексу всякое затонувшее судно является братским захоронением, которое трогать нельзя. Но нельзя его трогать в том случае, когда страна, потерявшая субмарину или пароход – официально об этом заявит. Понимаешь? А наши правители сделали вид, что никакой подводной лодки наша страна не потеряла. А значит, нету никакого братского захоронения. И после этого американцы русскую подводную лодку стали поднимать с пятикилометровой впадины. Прикинь, куда ребята залетели…
Батура помолчал, отрешенно глядя в пол – как будто в глубину пять тысяч метров.
– Ну и что? – осторожно спросил Божко. – Подняли? – Нет, – не сразу откликнулся боцман. – При подъёме субмарина развалилась, треснула пополам. Да всё я понимаю, не дурак. Знаю, что американцы лодку поднимали не из этих, не из гуманных побуждений, как говорится. Там же секретов куча – в нашей ракетной подводной лодке. Вот они и хотели поживиться на дармовщинку. Не получилось. И всё же они молодцы.
– Григорич, извини, но что-то я тебя не понимаю. – Сейчас поймёшь. Американцы подняли переднюю часть нашей лодки, а там – четыре подводника. Что делать? Надо же похоронить. По-человечески. По-флотски. И вот они, значит, опять связались с Москвой, с Кремлём. А наши правители – нет, ты только вдумайся! – они опять официально заявляют: мы никакой подводной лодки не теряли, все наши лодки стоят на базах. Короче говоря, наше правительство отказалось от моряков. Их американцы хоронили.
Вздрогнув, Тихоня приподнялся над столом.
– Как ты сказал?
– Да, да, ты не ослышался. Американцы хоронили русских моряков. С нашим гимном хоронили, с нашим знаменем. Вот такая держава у нас. А мы тут рвём пупы, стараемся, как папы Карлы. Всё какие-то долги отдаём своей любимой Родине.
Что она взамен? У меня вот пенсия теперь – кот наплакал.
Сколько лет я жилы рвал? Сколько кровью харкал?
– Это государство тебе пенсию даёт, а не Родина, – сказал Тихоня, повторяя слова, где-то уже слышанные. – Не надо всё в кучу валить.
Помолчав, Батура выпил – стаканом припечатал по столу. – Кстати, о Родине! – вспомнил он, запуская руку в свой пиджак, висящий на стуле. – Я тут, за пьянкой, совсем позабыл. А Родина помнит тебя.
– Это как же понять?
– А вот так! – Боцман достал коробочку, обшитую пламенным бархатом. – Это тебе. Велели передать.
В коробочке был орден "За личное мужество", утвержденный Указом Президиума Верховного Совета СССР.
– Боцман! – изумился Божко, улыбаясь, но ещё не веря. – Это мне? Велели передать? Кто? Когда? Ты серьёзно?
– Вполне. Они тебя искали, не нашли.
Какое-то время Божко блаженно рассматривал орден – пятиконечную выпуклую звезду, между лучами которой красовалась дубовая веточка с одной стороны и лавровая – с другой. А потом лицо Тихони засмурело.
– Они, значит, искали, не нашли? – Он коротко, но пристально посмотрел на гостя. – А ты, значит, нашел? Интересно, интересно. Ну, хорошо. Допустим. А где бумаги?
– Какие бумаги?
– Мои. Наградные. Ведь к этому ордену должны быть бумаги.
– А-а-а! Ну, были бумаги, да я потерял. Выпил лишку и сумку в электричке стянули. Бумаги были в сумке, а эта коробка в кармане – под сердцем, можно сказать. – Боцман отчего-то занервничал. – Бумаги ему подавай. И это, бляхамуха, вместо благодарности. Давай лучше отметим это дело.
– А ничего уже нету, Григорич. Да и время позднее. Давай-ка будем спать. – Божко возвратил ему орден. – Ты убери пока, спрячь. Жалко, что бумаги потерял. Без бумаги батя не поверит. Он такой. Ты напиши ему на промокашке "Сто рублей" – он с этой сторублёвкой в магазин пойдёт.
Батура пьяно хохотнул и, покачнувшись, положил в карман коробочку с орденом "За личное мужество". Это был личный орден Батуры, который он получил уже после того, как Тихоню списали на берег.
* * *
Ранним утром петухи раздухарились под окном. Прохладный туман по низинам стелился отсыревшими перьями. Над вершинами дальнего бора солнце шевелилось петушиным гребнем – малиновый жар с позолотой.
Боцман спозаранку собрался уезжать – дела. Страдая с похмела, он постеснялся заикнуться насчёт рюмки, надеясь на то, что хозяин сам догадается, но хозяин – трезвенник – не сообразил.
Стоя уже за воротами, боцман обнял Тихоню, постучал по "фанере" – новая рубаха облегала его грудь.
– А бабёнка тебе, дураку, золотая досталась. Марина – морское имя. – Боцман подмигнул. – Мариинская впадина…
Поглядев друг на друга, они рассмеялись.
– Григорич, так ты это, забегай, когда будешь в этих краях.
– Обязательно. Ну, всё, держи краба. – Батура протянул ему растопыренную пятерню.
И тут к ним подошёл Иван Антипыч, приволакивая хромую ногу – вчера он по делам куда-то уезжал.
– Провожает, поди, гостя, на сухую, – догадался старик, поглаживая бороду, не так давно отпущенную.
Григорий Григорич обрадовался.
– Если человек не пьет, – посмеиваясь, кивнул на Тихоню, – ему не понять…
– Так ты же вчера все свои трюмы опустошил, – напомнил Божко. – А у меня в закромах только закуска.
– Вот и возьми его за рубль двадцать! – Антипыч нахмурился. – Рази он поймёт? Я вот старик, мохом мозги поросли, а всё-таки сообразил, что человек тут, можно сказать, погибает.
Ну, пойдём, мил человек, подлечимся. Тут недалеко, через дорогу.
И так задушевно они в то утречко за столом посидели, так хорошо поговорили о том, о сём. И только после этого родители узнали, что послужило причиной столь странной перемены в характере сына, а потом – и в судьбе.
Причины этих перемен таились очень глубоко – на тёмном, страшном дне. Краснознамённый Тихоокеанский флот ту пору получил новую сверхсекретную субмарину. Время от времени подводники выходили в район учений, где проходили испытания – применялись глубинные бомбы. Уходя от бомбёжки, подводники решили залечь на грунт – на самую критическую глубину. А потом случились неполадки – долго всплыть не могли. Но и это ещё полбеды. Там, где они залегли, в районе глубокой впадины, оказалось наклонное, скалистое дно. Подводное течение медленно стало сволакивать лодку с глубины критической – на глубину смертельную. Огромный, прочный корпус постепенно сжимался в железных тисках океана. Выглядело это примерно так же, как если бы яблоко руках сжимали – всё внутри корежилось, трещало и "соком" брызгало. Трое суток не могли подняться на поверхность. Запасы кислорода на исходе. Нервы – на пределе. И вот тогда-то Тихоня Божко вспомнил о родной земле, которую мать узелочке сунула в карман перед отъездом. Он достал бумажку и стал читать, а потом повторять наизусть: "Отчий дом и отчая земля, оберегите и сохраните Божьего раба в путях-дорогах". В те кошмарные дни и ночи моряк-подводник выжил только благодаря молитве. (А выжили тогда, увы, не все). Он, может, потому и не свихнулся в те минуты, когда других матросов – слабонервных, буйных – простынями прикручивали к переборкам. А потом подводная лодка наконец-то поднялась из чёрной преисподней. Всплыли они где-то в районе Шикотана, всплыли и заплакали, глядя на рассветное розовое солнышко. И вот тогда-то он, моряк-подводник, впервые улыбнулся блаженною, счастливою улыбкой. Именно тогда он понял и оценил, что это такое – жить на земле, смотреть на небеса, дышать священным воздухом родных полей, берёз.
Сидя за столом в крестьянской горнице и глядя на берёзы под окном, бывший боцман, рассказав эту печальную историю, закончил с неожиданной бравадой:
– Родина своих героев помнит! Ему ведь даже орден дать хотели! За отвагу!
– Да что ты говоришь? – Антипыч встрепыхнулся. – А чо ж не дали?
Батура глаза опустил. Плечами пожал.
– Он отказался. Надо, говорит, не мне, а всем давать. – Тьфу ты, господи! – Антипыч от расстройства бороду подёргал. – Вот какой дундук! В кого он только?
– Да вы не волнуйтесь. Я ведь за тем и приехал… – Батура вынул тёмно-красную коробочку из-за пазухи. – Держи, отец, отдашь ему. А то он вчера закочевряжился. А где бумаги, говорит, на этот орден. А у меня их спёрли. В электричке.
Родители стали внимательно рассматривать награду – блескучую такую, с багрово-рубиновой эмалью, с позолоченными ободками, плотно обнимающими пятиконечную звезду с серпом и молотом.
– И за что ему эта железка? – поинтересовалась Елена Ермолаевна.
– Железка! – рассердился Антипыч. – Глухая, что ли? Тебе же рассказывают: он подводную лодку от погибели спас.
– Да, да! – Батура надсадно вздохнул. – Я теперь этот день отмечаю – как свой день рождения. Он герой. Я честно говорю.
Говорил Батура, но не договаривал. Тихоню много лет назад действительно представили к ордену. Только тут же отозвали представление, потому что подводник дал по морде тому, кто был повинен в неполадках субмарины. Батура и сам тогда хотел виновнику тому по морде врезать. Хотел, но струсил. А Тихоня, тот попёр напропалую, едва не угодив под трибунал.
– Вот так-то, мамка! Парень-то у нас… – не скрывая гордости, проговорил Антипыч. – Весь в меня!
– В тебя, в тебя, в кого же? Ты же весь в медалях, как рыба в чешуе.
Седой Антипыч ухмыльнулся в бороду и, полушутя, полусерьёзно прикрепил награду на свой застиранный, потрёпанный пиджачишко.
– Старый, что малый, а малый, что глупый, – укоризненно сказала Елена Ермолаевна. – Сыми. Не заработал.
– Как это – не заработал? А кто воспитывал? Кнутом да пряником.
И они – все трое – засмеялись.
* * *
Зарядили осенние дождики, замывая дорогу, по которой бывший боцман уехал на станцию. А денька через три, когда распогодилось, к дому Тихона Иваныча Божко нагрянули журналисты, откуда-то уже прознавшие про "Орден за личное мужество".
И тогда случилось нечто странное.
Тихоокеаныч, как журналисты его нарекли, пригласил гостей в избу, жене своей велел накрыть на стол, а сам куда-то отлучился на пять минут. Но прошло и пять, и двадцать пять, а Тихоокеаныч не возвращался. И понапрасну газетчики и фотографы ждали. Он уже был далеко. Пока журналисты располагались за гостеприимным столом, Тихоокеаныч выгнал из гаража свой тёмно-синий новенький "Жигуль", который заработал в "битве за урожай".
По кривой заброшенной дороге – через поля, перелески и мелкий ручей – поехал он в соседнюю деревню, в последние годы оказавшуюся "не перспективной" и потому захиревшую от равнодушия здешних властей.
Не без труда отыскал он избу Горюновых, ту самую избу, где родился и жил когда-то парень, погибший на подводной лодке "К-129", – изба стояла рядом с покосившейся деревянной церковкой на бугре.
Ещё не очень старая, но уже белоснежно-седая, согбенная женщина, стоя на крылечке, долго не могла понять, что это за гость пожаловал и что за подарок привёз. Поближе подставляя ухо, поросшее белым мохом волос, она переспрашивала:
– Как ты говоришь? За сына моего?
– За сына, да, который на подводной лодке… – Божко, стараясь говорить как можно уверенней, протянул ей орден "За личное мужество". – Это вам. Просили передать. Родина своих героев помнит.
Седая, согбенная женщина молча заплакала, подслеповато глядя на красивую железку. И орден в руках у неё тоже как будто заплакал – задрожал, обливаясь полуденным солнцем, по-осеннему прохладным и готовым не сегодня, так завтра исчезнуть за облаками и тучами.
Доставщик молний
В городе, стоящем на двух берегах одной симпатичной реки, он работал доставщиком молний – хватал с небес и доставлял на землю. Ну, а если говорить серьёзно: он был простой доставщик телеграмм, среди которых попадались "молнии" – телеграммы особой срочности. Теперь, в эпоху бурного развития интернета и сотовой связи, о телеграммах-молниях молодое поколение даже не имеет представления. А тогда, в конце семидесятых… О-о! Тогда он сам себе казался помощником бога, который мечет молнии с небес.
Звали доставщика – Александр или по-простому Алексашка, Алексаха Стародым.
– Я не старый и дым не пускаю, никогда не курил, – зубоскаля, говорил он, представляясь кому-нибудь, – но вот такую марку нам прадед подарил.
На работе уже знали: этот парень – коллекционер почтовых марок. Филателист. Он, может, потому-то и пошёл в доставщики – поближе к маркам.
Гриша Тетерин, его напарник, а точнее, сменщик, однажды полюбопытствовал:
– И много ты насобирал?
– Да так пока, по мелочи, – признался Стародым. – Хорошие не попадаются. Не говоря уже про уникальные.
– А какие это – уникальные?
– Ну, например, есть такая почтовая марка – "Святой Грааль". Знаешь, сколько стоит? Два с половиной миллиона долларов.
– Ой, да пошёл ты! Не заливай!
– И ты иди – депеши разноси. – Стародым смотрел ехидною прищурцей. – Тебе надо пропеллер в зад воткнуть, ходишь еле-еле, душа в теле.
– А тебе куда втыкать? В твой дурной кустарник? Алексашка обладал оригинальной внешностью. Огненнорыжий кустарник кудрявых волос трепыхался на голове – первых тёплых дней весны до поздней осени, покуда снежной перхотью не припорошит. Светло-синие глаза – прямые и всегда насмешливые. Фигура нескладная, почти двухметровая, руки худые, короткие, но жилистые, а ноги такой длинноты, как будто он встал на ходули.
Длинноногий, быстробегий Стародым был ценным кадром – довольно скоро управлялся с телеграммами. Рано утром приходя на почту, он проворно сортировал депеши по номерам домов и по квартирам и, подтянув ремённую подругу на худом животе, начинал носиться, как наскипидаренный, сокращая дорогу через переулки, пустыри и всевозможные дырки в заборах – микрорайон был новый, не совсем ещё благоустроенный.
Гриша Тетерин, сменщик, с десятком телеграмм подолгу мог валандаться по этажам, по закоулкам микрорайона. А длинноногий Алексаха управлялся – как метеор. Правда, порою случалась задержка в пути, пробуксовка, но это никак не отражалось на качестве работы Стародыма, потому он сам "дирижировал" своими задержками – по доброй воле в гости заворачивал.
Сортируя телеграммы на почте, доставщики были обязаны все их прочитать, чтобы знать, кому чего скорей преподнести. И тут Алексашка проявил смекалку: придумал себе два кармана – светлый и чёрный. В светлом кармане были телеграммы, содержащие в себе что-нибудь приятное, поздравительно-радостное. А в чёрном – соответственно – телеграммы с чёрными вестями.
Рабочее утро своё доставщик молний начинал со светлого кармана.
– К вам едут гости! – объявлял с порога. – Прошу расписаться.
Хозяин или хозяйка улыбались до ушей, благодарили, и доставщик привычно ссыпался по лестнице через две-три ступеньки, дальше "рвал подмётки". Но иногда встречался кто-нибудь гостеприимный.
– Проходи, – широким жестом приглашал, – грех не выпить за хорошую весточку!
Доставщик усмехался.
– А за плохие вести, знаете, что было в былые времена?
Отрубали голову товарищу гонцу.
– Да ты что? Серьёзно? – Гостеприимщик делал глаза по ложке. – Ну, проходи, расскажешь, где и когда это было. Проходи, не стесняйся. Я закупил пять литров для гостей.
Несколько секунд помедлив на пороге, Алексаха соображал: ничего особо срочного уже не оставалось, кроме двух или трёх малозначительных телеграмм с поцелуями и признаниями в любви – эти могут подождать.
– Ну, что же, – говорил с нарочитой нехотью, – пять литров я, конечно, не осилю, а стаканчик приму. Надо смазать дорожку для ваших гостей.
– Надо, надо! – Хозяин выставлял белоголовку. – Я эту весточку давно поджидал!
Подобное гостеприимство доставщик ценил и лишнего себе не позволял – сидел за столом ровно столько, сколько можно было для приличия. Потом решительно вставал, откланивался и разносил остатки светлых телеграмм. И примерно так же получалось иногда с чёрными депешами. Какой-нибудь хозяин, мрачнея лицом, изрекал:
– Ну, раз такое дело – заходи, помянем!
И он заходил, поминал. И в результате такой работы Алексаха через день да каждый день домой являлся "кривой, как сабля". Жена укоряла, ворчала, а доставщик оправдывался.
– Радость у людей! Ну, как не поддержать? – говорил он, или совсем наоборот: – Горе у людей! Ну, как тут…
– Да тебе лишь бы выпить! – сердилась жена. – Всё тебе по барабану, сам так любишь говорить. Дома конь не валялся, а он по чужим квартирам шараборится, рюмки собирает.
Насчёт коня, который дома не валялся, жена ему напоминала уже сто раз, наверно. И Алексашка, наконец-то, внял гласу вопиющего в пустыне.
Однажды вечером в квартиру Стародыма позвонили. Жена открыла дверь и побледнела – до того перепугалась, в обморок едва не грохнулась.
На лестничной площадке – на пятом этаже – перед раскрытой дверью стоял косматый тёмно-серый конь с длинной пышной гривой, с длинным пышным хвостом. Оскаливая зубы, конь огромными глазищами пялился в прихожую, кованым копытом по коврику стучал. А рядом Алексашка – раскрасневшийся от выпивона, довольнёхонький. Держит коня за уздечку и улыбается.
– Ты же сама говорила – в доме конь не валялся.
Жена дверь захлопнула, побежала на кухню пить валерьянку, а Стародым на площадке так задорно, так весело громко ржал – как будто конь смеялся, а не человек. Из квартиры напротив выглянул мужик, не испугался, но удивлён был до крайности: как это Алексашка умудрился животину сюда притартать?
Здоровенного коня – рысака орловского или першерона богатыря – он бы, конечно, не затащил. Это был маленький пони, напоминающий миниатюрного тяжеловоза с короткими толстыми ногами, с тяжёлой головой, широким туловищем.
Но ведь и этого, миниатюрного, одетого в густую шерстяную шубу, нужно было как-то притартать до самой чердачной лестницы.
Когда он из подъезда выходил, какая-то старуха, сидящая на лавочке, охнула и чуть на землю не сверзилась, увидев коня.
А Стародым остановился и говорит: – Вот, решил собачку прогулять.
Старуха закрестилась, качая головой.
– Совсем с глазами плохо у меня.
Домой в тот летний вечер Алексаха не попал – разъярённая супруга не пустила. Ночевал он тогда на конюшне, там у него друганы завелись – новая конюшня была неподалёку, на окраине города, где года три назад открылся сельскохозяйственный институт.
Было время, он хотел поступить в тот институт, взял в библиотеке все необходимые учебники, усердно штудировал после доставки телеграмм – он работал через день, так что имелась возможность хорошо готовиться к экзаменам. Но не было ещё такого молодца, который оказался бы сильней винца.
Постоянные выпивончики на работе – или по случаю радости у какого-нибудь адресата, или по случаю горя – отбивали охотку учиться. И Стародым, в конце концов, сбагрил все учебники назад в библиотеку.
– Агроном из меня не получится, а в председатели сам не хочу.
– Зато алкоголик получится. Тебе не кажется?
– Перестань! – Он отмахивался короткою, но цепкой рукой. – Захочу, так завяжу.
Жена ждала, ждала, когда же он захочет – и решительно заявила:
– Или ты бросаешь пить, или мы разводимся.
Разговор в подобном тоне Стародым терпеть не мог – гордость не позволяла.
– А мне по барабану. Разведёмся, распилим квартиру. Делов-то.